Читать книгу Новобранцы холодной войны - Ирина Дегтярева - Страница 4

Добирался Мансур в Кандиль через Египет, Болгарию и Турцию со сменой документов. И в Египте, и в Болгарии, и в Турции ему их передавали тамошние связные. В Стамбуле – Эмре, который работал еще с Горюновым. И хотя Эмре, разумеется, не сообщили, что этот парень сын небезызвестного ему Кабира Салима, он сам догадался и спросил даже, как поживает Кабир. Вопрос застал Мансура врасплох, и он, пожав плечами, промолчал. Но уже тогда возникла злость на отца – так всегда злятся на тех, кто прав.

Уже то, что Мансура отправили в Ирак под его собственным именем, вызывало и у Горюнова, да и у самого Мансура массу вопросов. Александров считал, что существует опасность быть узнанным, являясь при этом обладателем документов на чужое имя, поэтому следует все же придерживаться достоверной легенды.

Горюнов, выступавший в роли консультанта, имевший опыт, прожив в лагере РПК несколько месяцев, убеждал, что такая вероятность слишком мала, ведь прошло семь лет и Мансур сильно изменился, к тому же и Булут на самом деле не настоящая его фамилия. Зачем за нее цепляться? По ней его могут вычислить скорее турки, нежели курды. А если бы кто из курдов и узнал Мансура… У них жить по чужим документам – это норма. Высокопоставленные члены РПК, находящиеся в розыске, имеют по нескольку паспортов разных стран и на разные имена, и все документы подлинные, не подкопаешься.

Мансуру сделали свидетельство о рождении на фамилию Булут, когда он ходил в школу в Стамбуле. Потом ее еще раз меняли, чтобы сбить со следа турецких полицейских и спецслужбы, поскольку им были хорошо известны фамилии Дилар и ее мужа Аббаса, взявшего ее замуж с ребенком. Они оба числились в розыске, находились в Турции на нелегальном положении и оба были убиты – Дилар в Стамбуле забили до смерти битами и сбросили в Босфор, имитировав разборки между курдами, Аббаса в Сирии подорвали в машине тоже с подачи MIT.

Один из командиров стамбульского курдского подполья Бахрам порекомендовал Мансура своим старым знакомым в руководстве Рабочей партии в горах Кандиль. Ведь на глазах Бахрама Мансур вырос, нередко получая от него почти отеческие тумаки. Он вытащил мальчишку из лап игиловцев, которые, заморочив Мансуру голову, едва не отправили его, обвешанного взрывчаткой, совершать теракт в аэропорт Ататюрка…

Давно Бахрам догадывался, что Горюнов, известный ему под именем Марек Брожек и прозвищем Поляк, никакой не поляк и даже не араб. И подозрениям нашлось подтверждение, когда Марек велел отправить юного Мансура в Россию, а не в Ирак и даже не в Польшу. В тот момент Горюнов более не мог таиться – требовалось спасать мальчишку, вывести его из поля зрения МIТ и тем самым ликвидировать свою ахиллесову пяту.

Бахрам смекнул, что Брожек связан с российской разведкой, но так же быстро сообразил, если станет болтать об этом обстоятельстве в среде курдов РПК или где бы то ни было, первым же и попадет под подозрения либо своих, либо спецслужб – и неизвестно, какой вариант хуже. Общался-то он с Брожеком дольше всех, еще с конца девяностых. А потому Бахрам помалкивал. И когда с ним вышли на связь и попросили рекомендации для Мансура, он обреченно и безропотно сделал все, чтобы помочь сыну Брожека и Дилар.

Кроме того, каким-то образом предстояло обосновать многолетнее отсутствие Мансура в Стамбуле, в случае если Бахраму зададут такие вопросы. А то, что их все-таки зададут, было более чем вероятно. Служба собственной безопасности РПК работает с особой дотошностью, учитывая опыт противодействия зубастым спецслужбам Турции, английской и американской разведкам, проникшим давно в разведывательные и контрразведывательные структуры Турции, как напрямую – через инструкторов, допущенных в святая святых, так и через чиновников высшего ранга, вскормленных в институтах США и Великобритании и фактически ставших агентами влияния, действующими в пользу англосаксов. Да и оккупация сирийских нефтеносных территорий Штатами и части территории в Ираке тоже способствовала тому, что курды смогли близко познакомиться с их методами работы. Нередко на собственной шкуре, ведь арестованных курдов пытались, порой вполне успешно, завербовать американцы.

Для въедливых вопросов службы собственной безопасности заготовили ответ. Еще перед отъездом-бегством в Москву Мансур некоторое время жил в горной турецкой деревушке, где в основном обитали курды. Отдаленной, диковатой, практически без связи с внешним миром. Бахрам прятал его там по просьбе Горюнова, чтобы избежать преследований игиловцев, с которыми, будучи подростком, спутался Мансур. Центром было решено, что этот вариант и станет рабочим: Мансур жил в той деревне до последнего времени, прятался от властей и вынужден был скрыться в Иракском Курдистане, чтобы избежать ареста. Ореол беглеца, преследуемого спецслужбами Турции, – то, что надо для внедрения в ряды РПК.

* * *

Появившись в родном стамбульском районе Сулукуле, прибыв сюда через Болгарию, Мансур сразу заметил мальчишек-курдов и цыганят, выглядывавших из-за углов домов, бежавших следом, а затем исчезавших. Они доносили взрослым о появлении в районе чужака. Мансур и сам когда-то был таким гонцом, беспечным и наглым, готовым выхватить мобильник у зазевавшегося туриста, чтобы продать его потом перекупщикам краденого.

Центр решительно не рекомендовал ему заходить в родной квартал из опасения, что он может угодить в полицейскую облаву, предлагался любой другой способ связи с Бахрамом. Но Мансур слишком хорошо знал здешние обычаи. Сюда редко совалась полиция даже днем. А уж если намечалась облава, то, как правило, доходило до серьезных погонь и перестрелок крайне редко, потому что подкупленные курдами полицейские вовремя сообщали о предстоящем мероприятии и те, кому надо скрыться, растворялись в тумане и в лабиринтах улочек Стамбула.

Морщинистый, как старая черепаха, Бахрам встретил в своем доме в стамбульском районе Сулукуле повзрослевшего Мансура с радостью и даже прослезился, растрогавшись, хотя неожиданное возвращение через семь лет, желание вступить в ряды РПК и попасть на базу именно в горы Кандиль не могли не вызывать у него подозрения. Но Бахрам лишь улыбался, подливая чаю Мансуру в армуд[4] с истертой позолоченной надписью, славящей Аллаха.

Они сидели на все том же подиуме, застеленном все тем же пыльным прокуренным ковром. Здесь ничего не поменялось, и это вызвало у Мансура волну болезненной ностальгии. Он помнил, что растерзанное тело матери, которое выловили курды из Босфора, обезумевший от горя отчим Мансура Аббас положил здесь же…

Под ковром и досками подиума обычно хранился нешуточный арсенал. С этими стволами можно ринуться в любой момент в уличный бой, и, быть может, арсенала было бы достаточно, чтобы захватить, скажем, аэропорт Ататюрка.

Хотел было Мансур посетить и кладбище, где похоронена мать, но Бахрам отговорил. Он передал ему турецкий паспорт и посоветовал побыстрее уносить ноги из Стамбула. Однако у Мансура еще имелись дела в старом городе:

– Старик, мне надо разыскать кого-то из родственников Секо Дельшера.

– Так меня называл только твой отец, – сердито сдвинул брови Бахрам. – А ты… – он замешкался, подбирая подходящую характеристику: то ли сопляк, то ли глупый мальчишка, но, поглядев на сидящего перед ним статного молодого мужчину, лишь вздохнул. – Время неумолимо, – сказал он грустно. – А одного Секо Дельшера я знал. Он теперь приближенный Карайылана[5]. Был его телохранителем одно время. Сейчас какой-то спец по безопасности, начальник. – Бахрам, закуривая, с подозрением покосился на Мансура. – Зачем тебе его родственники? Я не буду никого похищать! С таким человеком связываться не стану. Мне еще пожить охота.

Бахрам вздрогнул, когда Мансур засмеялся. Смех у него с хрипотцой, такой же, как у его отца.

– Зачем похищать? Наоборот, надо чтобы он ничего плохого не заподозрил. Для этого тебе придется подсуетиться, старик.

– У вас семейная традиция использовать Бахрама? Ты слишком похож на отца. Куришь? – Он протянул ему помятую пачку сигарет. – Когда-то и я, и твоя мать Дилар пытались тебя отвадить от курева… – Мансур затянулся, щурясь от едкого дыма турецкого табака, а Бахрам со вздохом продолжил: – Я дал тебе рекомендации и подписал себе смертный приговор, пусть и отсроченный ненадолго. Вот проколешься ты в Ираке, вспомнят про меня, и умирать я буду долго и мучительно под пытками.

«Я еще не начал работать, а все ждут от меня провала. Забавно!» – мрачно подумал Мансур, разглядывая портрет Оджалана на стене, выгоревший и засиженный мухами. Под ним висели старые фотографии в единой рамке из шелковицы с узорами из цветов и листьев, окрашенных, но уже потускневших, – предки Бахрама в шароварах и куфиях, смуглые, на черно-белых фотографиях их лица выглядели почти черными. Мансур помнил эти фотографии. Несколько лет назад еще можно было различить черты лиц. Теперь едва ли.

Он изучал многое в ходе подготовки к нынешней работе, теперь даже знал, что рамка для фотографий сделана в стиле эдирнекяри и, скорее всего, относится к девятнадцатому веку.

– Какие новости на курдском фронте? – Мансур, вдыхая крепкий дым, вдруг почувствовал, что время словно бы остановилось здесь и даже двинулось вспять, только теперь на месте тех курдов РПК, которые когда-то сидели на этом же ковре, курили, ели, спорили и многих из которых уже нет в живых, сидит он сам вместе с запеченным и законсервировавшимся вечным Бахрамом. Может, Бахрам проводник по таким перемещениям во времени? – Все так же боретесь с ветряными мельницами?

– Я бы на твоем месте так не рассуждал, тебе как раз этим придется усиленно заниматься там, – Бахрам оскалил редкие прокуренные зубы и показал пальцем себе за плечо, будто Мансур смог бы увидеть за табачным дымом силуэты зеленых гор Кандиль. – Ты же рвешься в бой? Не знаю, какие цели ты преследовал, когда попросил рекомендацию, и знать не хочу, – отмахнулся старый курд. – Но чтобы там удержаться, так сказать в струе партии, надо быть истовым, какой была твоя мать, или очень хитрым, как Аббас. Подобные Дилар уже повыродились, канули в лету. С горящими глазами и пылающим сердцем. Борцы за идею, за сталинские идеи. Что ты улыбаешься? Мы за это сражались и умирали!

Мансур покачал головой, призывая Бахрама продолжать пламенную речь. Мансур пожил в России достаточно долго и успел понять, что Сталин и на своей-то родине личность неоднозначная, хотя и неординарная.

Лидер курдов Абдулла Оджалан, после того как оказался на острове Имралы в заключении, схваченный турками и преданный своими же, уже начал пересматривать первоначальную идеологию РПК. Стало ясно, мечта обрести свое государство Курдистан и строить там социализм не то чтобы бессмысленна, но при том уровне вооружения Турции, Ирана, Сирии и Ирака, какой существует, открытое противоборство в попытке обрести свои территории и независимость не приведут к успеху. К тому же курды в этих странах довольно разные и сами не стремятся к объединению с людьми, родными по крови и происхождению, но чужими ментально, выросшими в окружении других наций, перенявшими персидский, арабский и турецкий языки и иную культуру. Если еще не брать в расчет тех курдов, которых раскидало по миру, – те вовсе отрезанный ломоть.

Объединение было возможно в двадцатые годы начала двадцатого века. В веке нынешнем пример создания Иракского Курдистана продемонстрировал, что надо ставить более реальные цели и добиваться автономии в рамках одного государства, не пытаясь склеить земли курдов на стыке границ четырех стран. По этому пути сейчас устремились и сирийские курды, но пока не так успешно, как их собратья из Ирака.

РПК, во всяком случае радикальная ее часть, хотела продолжения прежней линии – террористические акты из оппозиционных окопов. В глубине души Мансур оставался приверженцем этих идей, несмотря на то что Бахрам отказывал курдской молодежи, и Мансуру в их числе, в пылкости настоящих борцов и мстителей за множество курдов, пострадавших от турецких властей и спецслужб. И все же Мансур был таким. Он не забыл о гибели матери от рук MIT.

– РПК все еще сильная организация, и в особенности ее боевое крыло, – сказал Бахрам, проведя рукой по своей щеке, словно пытался разгладить многочисленные морщины, наслоения неумолимого времени. – Но разочарование… Во всем уже сквозит разочарование. Подпитывают силы энтузиазмом молодежи…

– Ты же сказал, что молодежь уже не та, – мгновенно среагировал Мансур не без ехидства.

– Слышал такое высказывание: «Родители учат детей разговаривать, а потом дети родителей учат молчать»? – Бахрам раздраженно дернул плечом, будто собирался снять с плеча невидимый глазу автомат Калашникова и завершить разговор кардинально. – Я, конечно, не твой отец, но воспитывал тебя. Ты пытаешься сейчас со мной провернуть этот маневр. Но лучше тебе помолчать и послушать, как и должно. Жизнь вне мусульманского общества дурно повлияла на тебя. Ты не уважаешь старших.

Мансур поднял руки в жесте покорности, но с улыбкой циничной и насмешливой.

– Молодежь полна энтузиазма, – с подозрением покосился на него Бахрам. – Но это глупый, бездумный энтузиазм, когда просто есть желание участвовать в любой заварушке ради быстрого успеха, шумихи – сейчас это модно. Но нет серьезности, нет глубокого понимания целей нашей борьбы, нет идеи, она растаяла как дымок от печных труб над домами вдоль Босфора, едва подул слабый ветерок. А ветерок этот сейчас все усиливается, и дует он с Запада. Американизация во всем. Облегченная жизнь. На все надо смотреть проще, призывают нас англосаксы. Easy life – так это звучит.

– Не знал, что ты говоришь по-английски, – не удержался от колкости Мансур и тут же подался назад, когда Бахрам, забывшись, замахнулся, чтобы дать ему оплеуху.

Страх, промелькнувший в глазах Мансура, вполне удовлетворил Бахрама.

– Помнишь, какая у меня рука тяжелая? Вот и помолчи, мальчишка! Бездумность во всем эта самая легкость. На самом деле за ней кроется сила и продуманность западного мира. И нашей молодежью манипулируют. А мы позволили, допустили…

– Когда уж вам было воспитывать молодежь, вы были поглощены борьбой и не видели того, что у вас творится под носом. – Мансур на всякий случай встал и прошелся по комнате. За ним летел шлейф табачного дыма. – Не расстраивайся. Такие проблемы с молодежью везде. И в России.

– Но их молодые люди сейчас отчаянно сражаются добровольцами на Донбассе, – напомнил сведущий Бахрам. – И все там идет к большой войне.

Мансур с удивлением взглянул на старика. Он думал, что тот не видит дальше своего носа и не слишком интересуется международной политикой и новостями.

– Может, в этом заключается парадокс? – Он затянулся сигаретой, докуренной почти до фильтра. – Ты не прав, старик, в том, что всей нашей молодежи нужна шумиха и сиюминутная слава. Всегда есть среди молодых такие, как в России, которые не плывут по течению вместе со всеми. Конечно, их затронула оболванивающая политика Запада, которую насаждают везде через интернет и соцсети. Стало меньше образованных, разговаривают они в большинстве своем, как неандертальцы. Нас ведет вперед то, что дано нам Богом, то, что мы воспринимаем сердцем, а не разумом, есть высшая справедливость и правда. И за нее стоит бороться.

– Ты говоришь о патриотизме, – неожиданно заключил Бахрам. – Это чувство необъяснимое. Наверное, мы как кошки, привязанные к дому. Любим землю, где родились, где могилы наших предков. Инстинкт это или Аллах нас наставляет делать так…

– Но у курдов нет своей земли, – напомнил Мансур с грустью.

– Мы любим Турцию как свою землю. – Бахрам накинул на плечи защитного цвета куртку, покроем напоминающую ту, в которой щеголял Фидель Кастро. – И она для нас своя. Так же, как Ирак или Сирия – родина для иракских и сирийских курдов. Но это ничего не меняет. Желание обрести свою собственную землю, пусть не для себя, а для своих детей, все же витает до сих пор в воздухе. И здесь, в Стамбуле, и особенно в горах. Там сконцентрировались все самые ярые бойцы и руководство партией. Я туда не ездил, но сюда приезжали парни оттуда, рассказывали о тамошних обычаях, веяниях, темах разговоров за чашкой кофе.

– Что-то последнее время не слышно про громкие теракты, устроенные РПК. Или они там только кофе попивают? – попытался спровоцировать старика Мансур.

– Не волнуйся, сам поучаствуешь в организации акций, – колючим взглядом поглядел на него Бахрам. Встал с кряхтением с подиума и вынул из шкафчика у окна бутылку раки. – Выпьем?

Мансур кивнул, вспомнив, что отец любитель этого анисового пойла. Он утверждает, что это изобретение иракцев, поэтому правильнее называть его на арабский манер – арак.

Разбавленный водой крепкий напиток молочно белел в узких стаканчиках на низком грубоватом столике. Мансур выпил без удовольствия, он предпочел бы обычную водку.

– Ты где остановишься? – спросил Бахрам, скривившись от выпитого. – Тебе придется подождать, пока я выясню насчет родни Секо. Ты же хочешь с ними встретиться?

– Мне надо, чтобы встреча получилась как бы случайной. Ты понимаешь? Не надо со всеми. Я не родословную его собираюсь изучать. Мне необходимо передать сердечный привет Секо от кого-то из его близких, чтобы был повод познакомиться ближе с самим Секо там, в горах. Я не собираюсь прозябать в рядовых бойцах РПК. Конечно, положение моей матери и Аббаса не перешло мне по наследству, но я даже в юные годы вращался в высших кругах боевой группы подполья в Стамбуле, понимаю, как все работает, некий опыт имею. Смысл мне начинать все с низов?

Бахрам кивнул, понимая, что Мансур прав. Тем более видел, насколько он изменился. Перед ним сидел высокий худощавый мужчина, явно долго и много тренированный, с широкими плечами. Едва Бахрам представил его себе с автоматом Калашникова в руках, воображаемая картина впечатлила старого курда. Такой и пулемет ручной унесет. Никакие сошки не понадобятся, от бедра стрелять сможет.

Мансуру категорически не рекомендовали останавливаться у Бахрама. Лишние встречи с теми, кто мог его узнать, ни к чему хорошему не приведут, особенно с учетом того, что среди курдов нередко попадаются стукачи. Чаще всего они это делают поневоле, однажды попав в полицию, получив там по полной программе и подписав согласие на сотрудничество. Но если заложат, то вся многолетняя подготовка насмарку, да и встанет вопрос посерьезнее: удастся ли выжить? Если его возьмут, сопоставят некоторые факты, всплывет то, что он сын Марека Брожека – Горюнова, российского разведчика… Ему надо как можно быстрее уносить ноги из Стамбула. Этот город должен был стать транзитным на пути Мансура в Иракский Курдистан. Однако он по своей инициативе подзадержался и даже остался ночевать у Бахрама.

Авдалян, агент СВР из русского батальона, настоятельно советовал заручиться поддержкой кого-то влиятельного, приближенного Карайылана, чтобы не засиживаться в рядовых бойцах. Авдалян и, разумеется, отец, который на базе в горах Кандиль общался лично с Карайыланом и от него не таил свою принадлежность к российским спецслужбам, навредили бы Мансуру своими рекомендациями. Отец несколько раз говорил о Секо – телохранителе Карайылана, а поскольку болтать лишнего он не любил, то это упоминание можно было считать подсказкой. И Мансур решил подсуетиться еще в Стамбуле, потому что в Ираке уже такой возможности не будет. Там строгая субординация, к Секо так запросто не подойдешь, желая познакомиться, требуется очень веский повод.

Уже к вечеру Бахрам обладал всей необходимой информацией.

– Тебе повезло. – Он зашел в комнату со свертком, пропитавшимся маслом, и положил его на стол. От лахмаджуна в промасленной бумаге сильно пахло чесноком и мясом. – Но тебе придется сейчас резко заболеть.

– Если я слопаю весь лахмаджун, то и в самом деле заболею, – хмыкнул Мансур, азартно разворачивая сверток. – А я слопаю! – Он свернул в трубочку подобие пиццы, только на турецкий манер – острой, чесночной, мясной. – Соскучился по стамбульской уличной еде. Так что там я должен изображать и зачем?

– У Секо только один родственник, вернее, родственница – Кинне Кара. Любимая сестра. Мне нашептали люди из ее окружения, что он для нее готов в лепешку разбиться. Когда сам ушел в Ирак, ее отправил во Францию. Она окончила Сорбонну. Хотела участвовать в движении РПК, но Секо категорически против. Работает Кинне в медицинском центре Анадолу – это элитное медицинское заведение. Функционирует при поддержке университетской клиники Джонса Хопкинса в США. Лечат иностранцев, один из лучших госпиталей в мире. Но своих она тоже лечит, причем бесплатно.

– Она замужем за турком? – Мансур покосился на Бахрама, который все время ехидно улыбался. – Чего ты скалишься?

– Не будь наивным! Фамилию ей просто изменили, она совершенно не замужем.

– Любопытная формулировка: «совершенно не замужем». – Мансур знал о больших, даже неограниченных возможностях РПК в изготовлении паспортов. – Ты из-за этого улыбаешься, как злодей из американского фильма?

– Кинне – гинеколог, – заржал Бахрам.

– И чего я ей буду показывать? – хмыкнул Мансур.

Но веселье Бахрама угасло так же внезапно, как и вспыхнуло. Он закурил и подсказал:

– Особого выбора нет. Ты же хочешь познакомиться, так изобрази приступ малярии. У тебя ведь была в детстве, насколько я помню. Кинне во всех болезнях разбирается. Очень умная женщина. – Бахрам, как большинство необразованных людей, испытывал трепет перед теми, кто прочитал за жизнь хотя бы два десятка книг, а уж если больше… – Меня она вылечила от радикулита. Я бы не вспомнил о ней, если бы Дияр не сказал, что именно она сестра Секо.

– Стоп! Дияр разве здесь? – Мансур оглянулся на дверь с тревогой.

– Не волнуйся. Твой отец меня предупредил через надежного человека, что ты не должен встречаться с теми, кто тебя может вспомнить. Кроме меня и Дияра, таких людей нет. Остальные уже в ином мире. Я-то с трудом узнал, хотя помню тебя с младенчества.

Красивая очень смуглая молодая женщина с растрепанным пучком густых темно-каштановых волнистых волос, худощавая, с большими глазами, подведенными косметическим карандашом, с чуть крупноватыми чертами лица. Ее можно было принять за турчанку, но Мансур бы не обманулся. Кинне выдавали некоторые нюансы в произношении – она говорила как все курды с юго-востока страны. У Мансура же был чисто стамбульский диалект, а учитывая, что он наполовину русский, то и черты его лица выглядели почти по-европейски.

Он подготовился к ее приходу: взлохматил черные волнистые волосы, намочил лицо, изобразив испарину. Уселся в старое кресло Бахрама с протертыми до дыр подлокотниками, укрылся пледом.

Кинне кивнула Мансуру сдержанно, когда Бахрам привел ее в комнату. На краешек стола поставила нечто среднее между дамской сумкой и врачебным саквояжем, достала спиртовые салфетки, протерла руки, пока Бахрам продолжал бубнить в продолжение их разговора, начатого, как видно, еще в коридоре:

– Проблема в том, что ему уезжать необходимо. Он едет в Ирак, вы понимаете? – Он многозначительно посмотрел на Кинне, заискивающе заглянув ей в глаза, и подобострастно склонил голову.

Мансур подивился, каким актером может быть старый курд.

Врач достала из сумки фонендоскоп и бросила взгляд на Бахрама – тот сразу же приложил руки к груди и, пятясь, удалился из комнаты.

– Давай я тебя послушаю, – сказала она устало. Приехала поздним вечером, наверное, после тяжелого рабочего дня.

Кинне не стала церемониться с одним из курдов РПК, разговаривала с Мансуром на «ты», как с человеком, не слишком обремененным интеллектом и образованием.

Затем она выслушала его жалобы на озноб, тошноту и головную боль. Покачала головой. С интересом посмотрела на него – речь Мансура не походила на манеру общения большинства курдов.

– Конечно, у тебя могла обостриться малярия, если ее не залечили как следует и это возвратная форма. Есть разновидность малярийного паразита plasmodium vivax. Может дремать в организме. Умереть от нее не умрешь, но и лечится она плохо. В Нью-Йоркском университете занимаются исследованиями по этой теме, но пока без особого результата. Надо сдать анализ крови, посмотреть, есть ли плазмодии и какая концентрация.

Мансур слушал внимательно, пытаясь понять, к чему эта лекция перед малограмотным, каким она его считает, курдом. Понятно стало уже через минуту, когда Кинне свернула фонендоскоп, убрала его в свою вместительную сумку и заметила не то чтобы сердито, но с недоумением:

– Не понимаю, зачем притворяться? Ты абсолютно здоров. Я бы сказала, что за свою жизнь не встречала таких здоровых людей. Может, ты хотел передать мне привет от Секо? Надеюсь, у тебя была весомая причина, чтобы вызвать меня сюда.

– Весомая, – согласился он, слегка растерявшись. Как же она легко раскрыла его притворство. Это урок на будущее. За несколько минут разговора с ней Мансур понял, что, во-первых, слишком изменился и отстал от жизни курдов – его не принимают за своего, а во-вторых, лицедей из него слабый. Все, чему учили в Москве, все, что казалось там элементарным, на деле наткнулось на непреодолимое препятствие в виде обычной курдянки, врача. Она даже не сотрудница спецслужб. Однако она же подарила ему шанс завязать разговор о Секо. – Сказать честно, я слышал о Секо. Я собираюсь туда ехать в ближайшее время. Но хотелось бы получить чью-нибудь поддержку. Бахрам надоумил, – свалил он на старика. – Вот бы передать Секо привет от вас.

– Нахал! – Она снова покачала головой и взглянула на него с непонятной грустью. – Ты хочешь все и сразу. Я, наверное, могу тебе доверять, потому что давно знаю Бахрама… Хочешь передать от меня привет Секо? Передавай. Это все?

Мансур не ожидал такого быстрого результата. Но передать привет на словах – ничтожно мало. Не на это он рассчитывал. Надеялся завязать знакомство и втереться в доверие, может быть, давить на жалость. Дескать, в горах ему придется несладко с малярией, улучшить бы условия…

Кинне ушла, оставив шлейф из смеси запахов – больницы и духов. Мансур запоздало подумал, что совершил серьезную ошибку. Во-первых, не посоветовался с Центром, нарушил инструкции, а во-вторых, Кинне может сейчас связаться с братом, предупредить его о чересчур пронырливом молодом курде, который едет на базу РПК, и тогда Секо, разозлившись или впав в чрезмерную подозрительность, устроит ему там такую муштру, что небо с овчинку покажется. Это выражение часто использовала Саша, когда отчитывала Мансура за очередную акцию непослушания.

«Да, теперь посоветоваться не с кем, – подумал Мансур, – полагаться придется только на себя, доверять только себе. Никаких симпатий, никаких откровенных разговоров с кем бы то ни было, все должно быть выверено до тех пор, пока не придет опыт и действовать осторожно я не начну на автопилоте. Но до этого еще слишком далеко».

И все же он посмотрел на дверь, за которой скрылась Кинне с некоторой тоской. «В конце концов, симпатии я могу себе позволить, в душе, не далеко идущие, а просто…» – утешил он себя. Его заинтриговала грусть во взгляде Кинне, оставшаяся в комнате после ее ухода почти осязаемо, как запах духов. Почему загрустила? Ей бы разозлиться на него, что заставил напрасно потратить вечер, когда она могла бы отдохнуть дома.

Отношения с женщинами с ним оговаривали особо. Его не смутила эта тема, но позабавила. Предлагали ему жениться еще в Москве, но Мансур сразу отверг такой вариант – оставить в России несчастную женщину, вечно ждущую и страдающую, без надежды когда-нибудь увидеть мужа: он не просто нелегал, а будущий боевик РПК, его жизнь будет стоить сколько-нибудь лишь тогда, когда он выбьется на руководящую должность, если выбьется. Да и за командирами РПК турки и игиловцы ведут особую охоту.

Второй вариант, который ему назвали предпочтительным: жениться уже на базе РПК в горах, но при этом желательно подыскать для себя дочку или сестру нерядового члена РПК.

О том, что он умудрится подцепить кого-то в Стамбуле во время короткого транзитного пребывания в Турции, разговор даже не заходил. Мансур умом понимал, что не стоит поддаваться сиюминутным порывам, и вовсе не рвался повторить судьбу отца.

Он подумал, что пора уматывать в Ирак, решил уехать уже завтра, но сперва выспаться перед дорогой. В полдень его разбудил Бахрам с сигаретой, зажатой в углу рта. Вид у него был как у человека, провернувшего удачную сделку.

– Ты пойдешь на свадьбу.

– В каком смысле? – хрипло со сна спросил Мансур. Он высунулся из-под пледа и сонно прищурился на старика.

– У моих знакомых курдов свадьба. Я сказал, что вместо меня придет племянник. Ты же понимаешь, их интересует в большей степени не то, чтобы я лично присутствовал, а конверт с деньгами. Я тебя делегирую.

– Если у курда будет много масла, то он будет и есть его, и на лицо мазать, – намекая на жадность Бахрама, вспомнил Мансур одну из многочисленных поговорок, которыми сыпал отец. – С чего ты расщедрился на какую-то там свадьбу? Знаю тебя, скупердяя.

– Ну раз тебе неинтересно, что среди приглашенных Кинне, то и говорить больше не о чем…

Мансур вскочил с кровати, путаясь в пледе:

– Мне нужен костюм. Там не будет моих знакомых?

– Нет. Никого из РПК. Иначе свадьба легко перерастет в массовый арест. Полиция не преминет нагрянуть. Кто-нибудь да стукнет, сам понимаешь. Я догадался, что с Кинне ты не добился желаемого.

Мансур не знал, чего больше ожидает от встречи и почему так рвется увидеться: хочет получить от Кинне собственноручно написанную записку для ее брата; жаждет выяснить, отчего грусть проскользнула в ее взгляде; стремится побольше узнать о Секо в неформальной обстановке, а заодно о том месте, где она работает – связь с иностранцами? Наверняка в госпитале лечатся местные дипломаты из Штатов и Великобритании. Или его одолела банальная внезапно вспыхнувшая симпатия? Мансур решил проплыть по течению хотя бы недолго.

Темно-синее платье, атласное, довольно закрытое, за колено, на Кинне смотрелось отлично. Мансур вполне оценил это, встав в стороне у колонны, украшенной воздушными шарами к празднику. Шары пахли резиной и, соприкасаясь от сквозняка, поскрипывали. Сам Мансур в первых рядах положил заветный конверт на серебряный поднос около жениха и невесты, которые все еще пытались улыбаться седьмому десятку гостей с конвертами, подходивших поздравить. Невеста была в огромном красном платье в блестках.

Кинне, прибывшая позже, отдала подарок, поздравила новобрачных довольно искренне и душевно и, как показалось Мансуру, собралась тут же уйти. Она прошла по залу то ли в поисках места за одним из столов, покрытых белыми скатертями, то ли раздумывая, стоит ли еще здесь задерживаться. Многие забегали только отдать конверт, пожелать всего-всего и тут же удалялись. Оставались, по большей части, лишь близкие родственники и друзья.

Сегодняшняя свадьба праздновалась в состоятельной курдской семье. Как понял Мансур со слов Бахрама, отец девушки – один из немногочисленных представителей курдов из Демократической партии народов[6], заседающий в турецком парламенте. Однако традиционную дабку то тут, то там принимались танцевать, не пытаясь казаться чопорными и светскими, вдохновленные ритмичной живой музыкой и пением курдской певицы в длинном зеленом платье. Лихо отплясывали парни в недешевых костюмах, напоминающие банковских служащих или чиновников, и женщины в хиджабах и без – с густыми распущенными волосами, одетые в основном в вечерние длинные платья, но у некоторых юбка не закрывала колени.

Есть мечтатели, а есть делатели. Знал Мансур одного парня еще в России, тот построил во дворе загородного дома то ли гараж, то ли ангар с прозрачными стенами, сквозь которые проглядывали доски для серфинга и еще что-то подобное из инвентаря для экстремальных видов спорта. При этом ничем таким он не занимался, кажется, даже на море не ездил. Всё сплошной антураж.

Мансур относил себя к категории делателей. Но сейчас выжидал, подпирая колонну в свадебном зале. Не считал возможным подходить к Кинне. В случае если она уже связалась со своим братом по поводу странного курда, такой «подход» только усугубит его положение, когда он окажется на базе РПК в Ираке.

В какой-то момент он упустил Кинне из виду, засмотрелся на двух девчонок пяти и семи лет в красных, как у невесты, платьях, из фатина. Они пристроились к хвосту танцующих и топали ножками в красных туфельках.

– Хочешь детей? – вдруг раздался рядом мягкий голос Кинне. – Ты так смотришь на девчонок… Или, быть может, у тебя есть дети? – спохватилась она.

Он вспомнил о маленьких сестре и брате, оставшихся в Москве, но говорить о них не стал. В его новой ипостаси у него нет никаких родственников.

– Один как перст. Не женат. Мать убили митовцы, отец погиб в Сирии. – Он имел в виду Аббаса, который и в самом деле считался его отцом много лет. – Надеяться не на кого, полагаться приходится только на самого себя. Какие дети? Меня ждет рискованная жизнь, слишком рискованная. Оставлять после себя сирот не хотелось бы.

– Рискованная… – задумчиво повторила Кинне, взгляд ее снова стал грустным. – Может, не все так пессимистично?.. А моя жизнь пресная.

Мансур понимал, что вступает на минное поле, но все же спросил:

– А почему ты не поедешь к брату? Врачи там тоже нужны.

– Поначалу хотела, но Секо воспротивился. Учеба во Франции увлекла меня, и казалось, что я вырвалась из замкнутого круга извечной вражды турок и курдов, борьбы РПК. Стала забывать, кто я, словно заново родилась. Сама не знаю, почему вернулась в Турцию, но остаться в Париже не захотела.

С замиранием сердца Мансур слушал ее откровения, глядя завороженно в черные большие глаза, полные непонятной ему печали. Что изменилось, куда делись ее сухость и отстраненность, с какими она разговаривала с ним еще вчера? Она будто услышала его немой вопрос или увидела недоумение на лице.

– Навела кое-какие справки. Мне сказали, что ты в самом деле собираешься в Ирак, что рекомендациям старика Бахрама можно доверять. С братом нет связи уже почти год, он все так же, как и в детстве, оберегает меня. Никаких звонков и контактов.

Мансур догадывался, почему такая осмотрительность со стороны Секо. В Турции он объявлен в розыск. Если выяснится, что Кинне Кара его кровная сестра, спецслужбы получат в ее лице заложницу и способ выманить Секо из Ирака.

– Мне бы хотелось передать ему привет. На словах не хочу, а писать письмо хоть и опасно, но все же рискну. Понадеюсь на твою порядочность. – Она оглядела зал. – Ты хочешь побыть здесь еще?

– Я свою миссию выполнил. Новобрачных поздравил и подарил конверт. Танцевать не умею. У меня слуха нет и чувства ритма.

– Когда я тебя сегодня увидела, поняла, что это знак. Я-то думала, ты уже отправился в Ирак. Можешь сейчас подъехать ко мне домой? Хочу написать записку брату.

– Это удобно? Мне кажется, моя идея была не слишком-то хорошая. Я даже не смогу встретиться там с Секо. Кто меня, рядового бойца, пустит к нему? Да и к тому же ехать к тебе домой вовсе неприлично.

– Не здесь же мне записку писать, – Кинне вздохнула. – Скажу прямо, я сама больше заинтересована, чтобы ты выполнил роль почтальона и мою просьбу: попытайся уговорить брата, что мне лучше быть с ним рядом. Ну что я здесь совсем одна! Его друзьям, с которыми у меня есть связь, говорить бесполезно. Они бубнят: «Как скажет Секо, как решит Секо».

– А вдруг он не оценит мое посредничество? Решит, что я лезу не в свое дело или, еще чего доброго, имею на тебя виды? – Мансур быстро взглянул на Кинне и опустил глаза. – Он меня порвет.

– А если и так, – она засмеялась. – Я имею в виду то, что мы поженимся. Представляю его физиономию, когда ты заявишься туда в качестве моего мужа. – Она задумалась. – Вот выйду за тебя, тогда мне не нужны будут его бесценные указания. Ты сможешь меня забрать туда без его разрешения. Так ведь?

Мансур растерялся от ее напора, лихорадочно прикидывая варианты. Он пытался понять, всерьез она или подшучивает над ним. Но Кинне смотрела на него безо всякой иронии.

– Сколько тебе лет? – бесцеремонно спросил он. От растерянности не осталось и следа. – Ты, кажется, намного старше меня. Это на тебя свадьба так подействовала, – он кивнул на жениха и невесту, которые уже присоединились к танцующим. Невесте пришлось придерживать огромный подол платья, чтобы на него не наступила женщина, стоящая рядом в цепочке танцующих дабку. – И с чего ты решила, что, став твоим мужем, я позволю тебе рисковать? Останешься здесь. Тут безопасно, у тебя престижная работа.

– Деловой! – перебила Кинне и нервно начала копаться в своей маленькой сумочке, висевшей у нее на плече на золотистой цепочке. – Мне двадцать семь. И если бы мы поженились, это был бы скорее фиктивный брак, к твоей и моей выгоде.

Они переглянулись и рассмеялись. Вчера только познакомились, а сегодня уже всерьез обсуждают свадьбу, да еще фиктивную. Мансур, посмотрев на смеющуюся Кинне, почувствовал, что безнадежно влюбился. Ему легко было с ней разговаривать, глядя в ее большие черные глаза, такие же, какие были у его матери. Она совершенно не походила на тех девушек из России, с которыми он крутил легкие романчики еще в школе и после. Взрослая женщина, курдянка, близкая ему по крови и менталитету, образованная, как и он, красивая, с грустью во взгляде, такая притягательная и загадочная, – все вместе это оказалось гремучей смесью для его молодого мужского организма. К тому же он ощущал, что Кинне испытывает примерно те же чувства, во всяком случае симпатия есть.

Мансур еще не осознавал до конца, насколько внешне привлекателен для женщин. Живший по большей части в мужском обществе, а затем проводивший почти все время с инструкторами-мужчинами, он просто не успел испытать свое обаяние на женщинах. Волнистые черные волосы, черные глаза, смуглая кожа, но с легкой бледностью на впалых щеках, выбритых и немного отливающих синевой, узкое худощавое лицо, атлетическое телосложение – он, несомненно, привлекал внимание противоположного пола.

– А твоя работа? У тебя ведь хорошая работа. Получаешь много?

– Что? – переспросила Кинне, подавшись к нему. – Музыка слишком громкая!

Мансур потер большим пальцем указательный.

– А, – кивнула она. – Денег более чем достаточно. И работа отличная. Я почти как Бог. Делаю ЭКО – дарю людям детей.

– А как же наша религия? – удивился Мансур.

– Ну во-первых, для супругов эта процедура разрешена, если без участия доноров. А во-вторых, пока что чаще я делала ее иностранкам – женам дипломатов и их родственницам, прилетающим специально в Стамбул. Здесь для них дешевле. Так я подружилась с женой американского дипломата. А может, он и не дипломат, – задумалась Кинне, – но уж точно сотрудник Генконсульства. Джеймс Торнтон. Симпатичные люди. Моя работа, решение таких интимных вопросов, очень сближает. Часто бываю у них дома. Там собираются интересные компании. Люди искусства, интеллектуалы, иностранцы, в том числе и из турецкого бомонда. Конечно, это привлекательная сторона моей профессии, поэтому я стала бы скучать там, в горах. Но мне кажется, что все это как картонные декорации к жизни, а не сама жизнь. Настоящая, она пахнет порохом и горным лесом после дождя…

– Кровью и потом, – подсказал Мансур, крайне заинтересовавшись знакомствами Кинне. – Свежевырытыми могилами, мокрым от сырости ковром, в который заворачивают погибшего в очередном бою…

Он сам достаточно живо представлял себе это, как следствие редких откровений отца, хотя Горюнов ничего не говорил по простоте душевной. Эти «откровения» возникли, когда уже с очевидной неизбежностью надвинулась поездка Мансура в Иракский Курдистан.

Отец мог хорошо выпить, но не пьянел, только переходил на арабский язык или турецкий, в зависимости от настроения. Если злился или горячился – только по-турецки. Иногда он ловко имитировал опьянение. Мансур почти научился различать его уловки. И вот в один из таких моментов, когда Горюнов уже полностью перешел на турецкий, он рассказал о похоронах Зарифы, погибшей в турецком Мардине. Отцу удалось привезти ее в горы и предать земле как положено.

– Думаешь, я не понимаю? – Кинне прервала его тягостные воспоминания. – Но это и есть жизнь во всей полноте. Как и это тоже, – она улыбнулась, показав взглядом на танцующих новобрачных и их гостей. – Но не там, где лощеные иностранцы, разодетые в брендовые шмотки, не там, где чистые, стерильные кабинеты с новейшим оборудованием, – это все для них, – она махнула рукой себе за плечо. – Они умеют устраиваться. И знаешь, умом я понимаю, что они такие же, как и я, как ты. Очень хочется опустить их с небес, куда они сами себя вознесли, на землю, на ту самую землю, где, как ты говоришь, пахнет кровью, где свежие могилы…

– Да ты революционерка! – Мансур поджал губы, сдерживая улыбку. Несмотря на молодость, он уже понимал, что за каждой революцией стоят спецслужбы. За каждой удачной революцией. Слишком масштабное мероприятие, слишком много людей задействовано, слишком многое может пойти не так, и надо кому-то, стоящему в тени, направлять стихийное движение в нужное ему русло.

– Разве это плохо? Прозвучало как ругательство. – Лицо у Кинне стало отстраненным и холодным.

– Скорее, легкий укор в наивности, – не стал юлить Мансур. – А ты мне показалась человеком более чем рассудительным. Бороться не обязательно на передовой.

Кинне посмотрела на него заинтересованно, но промолчала. Они постояли еще, подпирая колонну, глядя на чужую свадьбу и испытывая схожие чувства обреченности и неверия в то, что они когда-нибудь смогут быть так же счастливы, как эти двое молодых, нарядных и беспечных. У каждого за этим неверием таились свои причины, в чем-то схожие и все же разные.

Мансур, отгоняя мрачные мысли, подумал, что в России так и не стал своим, во всяком случае, что касается традиций. Глядя, как танцуют дабку, ритмично топчутся его сородичи, он понимал, что это ему ближе. Вряд ли он пустился бы вприсядку и маловероятно, что смог бы сплясать русскую барыню. И все же теперь его внутренний компас, как у мусульманина на Каабу, указывал на Россию, на заснеженную Москву.

Они поднялись на крышу, где находилась парковка. Кинне подошла к синей «Ауди А6», небрежно кинула сумочку на заднее сиденье. Усаживаясь в пахнущий кожей и вишневыми карамельками салон, Мансур понял, что зарплата в клинике Анадолу весьма солидная.

– Что еще надо? – он похлопал ладонью по бардачку. – Зачем тебе в горы? Ты привыкла к высшему обществу. Тебя окружают высокомерные американцы… О чем с ними вообще говорить? О котировках на бирже?

– Напрасно иронизируешь. Люди они интересные. Про политику болтаем. О том, как американцы влияют на различные процессы во всем мире. В общем, хозяева планеты, – последние слова она произнесла с раздражением.

– Да ну! – махнул рукой Мансур, а сам заинтересовался чрезвычайно. – И на что они такое влияют?

– Они говорили больше полунамеками. Подшучивали над каким-то аргентинцем, которому не по душе холодный климат столицы. Я не поняла, честно сказать. Но в Буэнос-Айресе, насколько я помню из географии, даже заморозки случаются. Ничего в этом удивительного. Говорили, что это тема перспективная – агенты влияния, с их помощью можно в любой стране корректировать внутренние процессы и руководить из тени в том числе и внешнеполитическим курсом… – Кинне засмеялась, заметив удивление на лице Мансура. – Это не я такая умная, это они так говорили. И про агентов влияния, и про политический курс. А вообще, грех жаловаться, жизнь у меня полноценная в Стамбуле. И все же так существовать, как сейчас… – Она завела мотор и больше ничего не сказала.

Молчали всю дорогу до ее дома.

Квартира была с отдельным входом с лестницы, закрепленной зигзагом по торцу двухэтажного здания с облупившейся розовой краской. Лестницу оплетал плющ, оголившийся в это время года, торчали только жилистые хищные стебли, пронизывающие металлические перила и кое-где и ступени. Лестницу продувало промозглым ветром с пролива. Плющ шуршал и постукивал о перила.

Шаги Кинне и самого Мансура по металлическим ступеням отдавались у него в сердце как колокол, как набат. Еще по дороге сюда он заметил в боковое зеркало машины то, что показалось ему сперва невероятным, а затем спина похолодела так, что мышцы свело судорогой. Ничего не сделал, а уже слежка. За кем? За ним или за Кинне?

Он осторожно оглядел улицу, когда они забрались на верхнюю площадку лестницы. Черный «Фиат» стоял у поворота на соседнюю улицу. Мотор оставался включенным, даже издалека виднелось облачко из выхлопной трубы.

– Наверное, то, что мы кочевники, у нас в крови, в подсознании, поэтому тяжело усидеть на месте. Рвешься всей душой куда-то, и более того, к рискованной жизни, – заговорила Кинне, отпирая большую деревянную синюю дверь с затейливой резьбой. Она продолжала рассуждать о недосказанном ею, а Мансур лихорадочно соображал, как быть.

Сказать ей о слежке? И за кем из них наблюдают? Он сомневался, что за ним. Все-таки у Кинне больше перспектив привлечь внимание. Вычислили ее связь с РПК? Пусть только родственную, но легче от этой догадки Мансуру не стало. Он теперь тоже попал под наблюдение, за компанию. А для Кинне такого рода внимание очень опасно.

Допустим, он без приключений уедет в Ирак с приветом для Секо от нее, а с Кинне буквально сразу после его отъезда что-нибудь случится. Могут связать их встречу с началом серьезных неприятностей. И это будет плохой расклад для него. То ли случайно навел на нее полицию или спецслужбы, то ли… предатель.

Они попали в узкую прихожую с мягкой желто-красной ковровой дорожкой на полу, скрадывающей шаги. Кинне скинула туфли и прошла в комнату, не оглядываясь на гостя. Тот смущенно потоптался, снял ботинки и последовал за ней. Она уже сидела у стола и что-то писала.

Письменный стол с гнутыми ножками находился в резной арке оконного проема. Внутри квартира была отделана деревом, слегка подпорченным термитами, но от этого выглядевшим еще более аутентичным и дорогим. Пахло кофе и жареными каштанами. Длинный кожаный коричневый диван стоял вдоль стены и был накрыт белым, вязанным из тонкой пряжи пледом.

Кинне дописала и хотела было что-то сказать, но Мансур остановил ее жестом. Он забрал протянутую ему записку, коснувшись руки Кинне. Взял с ее стола ручку и бумагу и написал:

«На углу улицы стоит черный “Фиат”. Он вел нас от свадебного зала. За тобой или за мной? Ты замечала слежку раньше?»

Он подумал, что так топорно спецслужбы вряд ли действуют. Если только демонстративно, чтобы их заметили и испугались. А испугавшись, начали предпринимать резкие действия: к примеру, Кинне попытается связаться с братом или с его приближенными, чтобы сообщить о слежке, попросить о помощи, тогда удастся выявить каналы связи, дополнительную информацию о курдах РПК, а то, еще чего доброго, она выманит таким образом в Турцию своего любимого брата. При таком раскладе очевидно прослушивают и ее квартиру, и телефоны.

Кинне без испуга взглянула на него. Скорее, удивленно и написала на том же клочке ответ:

«Не замечала. Там, в горах, есть парень, зовут его Джалил Джасим. Я предупрежу его о твоем приезде в ближайшее время. Он отведет тебя к Секо, я попрошу. У тебя есть записка для брата… А то, что мы молчим, не вызовет подозрения? Пускай думают, что мы целуемся».

Когда он дочитал и она это увидела, то улыбнулась, заметив, как он краснеет.

«От тебя можно уйти незаметно? – написал он. – Или только по этой лестнице?»

«Есть лестница внутри дома, выходит на соседнюю улицу. Но там ведь тоже могут ждать».

«Вряд ли, они не рассчитывали, что ты вернешься не одна, но вскоре могут подтянуть помощь и тогда выставят людей около второго выхода».

«Уходи! – велела она в очередной записке. – Опасно задерживаться здесь дольше».

«Не вздумай связываться с базой, ни с кем из курдов, кто хоть как-то причастен к РПК. Сожги все эти записки. Замри и живи своей обычной жизнью. Я постараюсь узнать, как тебе лучше поступить, как безопаснее. Ничего не предпринимай. С тобой свяжутся от моего имени, может, Бахрам, может, еще кто-то, может, и я сам успею до отъезда».

Кинне кивнула и оглянулась на комод, где стояла керамическая вазочка с ее украшениями. Она взяла оттуда простое серебряное кольцо с тиснением из геометрических узоров и протянула ему. Приложила руку к сердцу.

Он покачал головой, не желая брать, тогда она написала: «Я дарю тебе на память, к тому же это будет знак для Секо». Мансур нехотя взял и сунул кольцо в карман пиджака. В коридоре надел куртку, стараясь не шуршать. Кинне знаками показала, что выйти придется через кухню. Он миновал оранжевые кухонные шкафчики, над которыми висели керамические расписные тарелки, тут сильнее пахло кофе и ванилью от большого серебряного блюда с булочками. Напоследок пахнуло духами Кинне, блеснула шелковистая синяя ткань ее платья в свете, проникшем из приоткрытой двери, – на лестничной площадке было прямоугольное окно, обрамленное тяжелой деревянной рамой, с подоконником, уставленным ящиками с алоэ, ажурно свисавшим вдоль стены.

Дверь закрылась за его спиной, и Мансур понял, что теперь надо использовать все навыки по выявлению наружного наблюдения, полученные в Москве, отработанные там на улицах и в транспорте многочасовыми тренировками.

Он долго бродил по Стамбулу, сидел в кафе, курил кальян с яблоком, осматривая улицу через дождливые оконные стекла и дым, висевший в наргиле-кафе. Ходил часа три, чтобы быть уверенным, что не приведет за собой хвост к Бахраму. А потом огорошил старого курда информацией о слежке за Кинне.

Бахрам помрачнел, полез в металлический шкафчик, где у него стоял автомат Калашникова и лежал спутниковый телефон. Он стал звонить кому-то и советоваться, но ушел из комнаты, чтобы разговор не слышал Мансур. То ли по старой привычке, когда Мансур еще был мальчишкой, который не должен слышать лишнего, то ли не доверял ему Бахрам все свои тайны. «Уж не с Секо ли он связывается? Тогда зачем огород городил с Кинне, если у него прямая связь?»

Но Бахрам отверг сразу же эту версию, когда Мансур заикнулся было.

– Служба безопасности сама с ним свяжется. Я не хочу в это дело встревать. Ее, как видно, в самом деле взяли в оборот. Надеются, что она их выведет на Секо.

– Они возьмут ее? Ты же неплохо изучил повадки спецслужб.

Бахрам прикидывал варианты, закурив и покашливая:

– Через какое-то время, скорее всего, когда ничего не добьются отслеживанием ее контактов и соцсетей.

– А то, что она в такой клинике работает… Это поможет ей избежать ареста? Понятно, что у местных контрразведчиков нет никаких улик, но это их никогда не останавливало. Но все-таки американская клиника…

– Идея неплохая. Она там вроде бы на хорошем счету, – почесал плешивеющую макушку Бахрам. – Я посоветуюсь с нашими товарищами, и ей порекомендуют, как себя вести. И правда, пусть пойдет к главврачу, – Бахрам закатил глаза с красноватыми белками, сочиняя удобоваримую версию для Кинне, – скажет, что придется уезжать из Турции, поскольку здесь не ценят ее врачебные таланты и выживают из страны, устанавливая слежку.

– Ну да, это единственный вариант, – покивал Мансур, коснувшись кармана с кольцом от Кинне. – Уехать за границу сейчас ей, вероятнее всего, не дадут. Такую рыбку упустить нельзя. На нее ведь и акула может клюнуть. Если только вам постараться увезти ее нелегально.

Бахрам посмотрел на него задумчиво:

– Ты стал рассуждать слишком умно. Но при всей твоей благоразумности не суйся в это дело. Тебе надо быстро уехать. Иначе ты рискуешь тоже попасть под наблюдение. MIT ведь не дремлет. Мне твой отец голову оторвет, если с тобой приключатся неприятности, так сказать, в мое дежурство. Когда ты уедешь в Ирак, я вздохну свободно.

Мансур и сам понимал, что ему необходимо уезжать как можно скорее. В Центре его не поймут. Он пока не выходил на связь, сроки его прибытия в Ирак уже прошли. Связаться с Центром должен был из Эрбиля три дня назад. Еще, чего доброго, отзовут за недисциплинированность. Вся работа коту под хвост.

– Что ты так беспокоишься? Ты же получил записку от нее для Секо, и поезжай себе с Богом. – Бахрам закашлялся и затушил сигарету в пепельнице, переполненной окурками. – Или влюбился? Ты это брось! Одни разочарования. Я тебе как старый холостяк говорю. РПК и свадьбы, дети – вещи несовместимые. Все для бойцов скоротечно. Я потерял всю семью, после того как турки разбомбили мое село в горах. Кто-то скажет: давно это было. Давно… – он вздохнул. – А ничего не изменилось. Наш Апо[7] сидит, но пришли другие и встали в строй.

Мансур подумал, что курды воюют уже не столько за идею, сколько по инерции, разогнались, и тащат их эта непреодолимая сила привычки и разъедающее чувство мести за погибших. Еще он думал, что не станет объяснять Бахраму суть своего интереса к Кинне. Он был вовсе не в увлеченности ею как женщиной. Хотя, чего греха таить, не только в увлеченности. Его крайне заинтересовало место ее работы, ее возможности, по его мнению, неограниченные. Тесное знакомство с сотрудником Генконсульства США неким Джеймсом Торнтоном. И вообще, это самый лучший вариант – войти в доверие к жене, скажем, американского резидента, или торгпреда, или консула. У всех есть жены, всем необходимо наблюдение и лечение. А врач – доверенное лицо в интимных вопросах, особенно врач такого профиля, как Кинне. Глядишь, узнает какую-нибудь семейную тайну – повод для шантажа. Или, находясь в гостях, случайно услышит в пьяной болтовне какую-то существенную деталь. Люди есть люди, всем хочется казаться значительнее, чем они есть, побахвалиться хочется. Не будь этих качеств, разведчикам во всем мире делать было бы нечего.

Однако с Кинне вышла серьезная накладка – эта слежка спутала все карты Мансура. И профессия у нее подходящая, и место работы козырное, и желание рисковать наличествует, но она под колпаком у MIT. Это как берешь румяное яблоко, огромное и ароматное, разрезаешь в предвкушении наслаждения, а внутри сидит жирный червяк и разве что не ухмыляется нагло.

Вербовать Мансур, в принципе, не был уполномочен, но собирался сообщить в Центр о существовании Кинне. Как проводить вербовку, он знал и умел. Фактически уже осуществил подготовительный, пристрелочный разговор. Очевидно, что она готова к чему-то подобному. Но Мансур не обладал опытом вербовки, и к тому же руководство Управления нелегальной разведки не хотело рисковать им самим в случае неудачной попытки. Не для того так тщательно Мансура готовили. Личным контактом его в Стамбуле не обеспечили, оговорили только бесконтактный способ, и то на экстренный случай. С Эмре была лишь разовая встреча – для передачи документов. И в целях безопасности, и опять же из-за отсутствия достаточного опыта.

Теперь Мансур голову сломал, что он предъявит Центру и как объяснит свою задержку в Стамбуле. И все-таки сообщить было необходимо. Уже вечером, помотавшись по городу и проверившись, он оставил послание в Центр, подробное, детальное обо всех своих стамбульских перипетиях.

Полый камень на набережной за городом – удобный тайник. Сидишь с удочкой – впереди Босфор, позади каменная подпорная стенка и дома вдалеке. Убедился, что по проливу не идут суда или прогулочные яхты, и успел заложить шифрованное послание.

Все неплохо: и местоположение, и само устройство тайника, совершенно незаметного и даже покрытого мхом. Но зима, ветер, ледяные брызги, летящие от волн, бьющих, как хлыстом, по парапету, и то и дело принимавшийся снег, готовый вот-вот повалить хлопьями, несколько портили настроение.

Мансур стучал зубами так, что скулы сводило, не спасал даже старый свитер Бахрама, взятый напрокат и вонявший, как старая пепельница. Дрожь Мансура пробирала еще и при мысли, какой ответ даст ему Центр. Пора собирать вещички и малой скоростью двигать обратно в Москву?

«Вот отец обрадуется, особенно если узнает, что в моей неудаче замешана женщина», – размышлял он, складывая удочку и пряча ее в чехол. К своему удивлению, обнаружил ее за старым шкафом в бывшей своей комнате. С ней мальчишкой бегал когда-то на мост Галата и азартно ловил рыбу, не обращая внимания на снующие за спиной машины и толпы разноязыких туристов.

Ответ пришел, на удивление, быстро и поначалу показался тривиальным, а затем довольно-таки пространным. Только при внимательном неоднократном прочтении Мансур начал понимать, что таилось между строк. Первая фраза «Мы недовольны вашей самодеятельностью» была ожидаемой, но далее следовало: «Вам надлежит немедленно следовать по заданному маршруту и приложить все усилия, чтобы добиться определенной в вашем послании цели. Войти в контакт и в доверие к означенным лицам. По поводу К. не предпринимать никаких шагов, этим займутся другие».

Центр, очевидно, имел в виду не только вербовку Кинне, а необходимость вывести ее из-под удара любыми способами, чтобы Секо не навредил Мансуру и не увязал с его персоной неприятности, происходящие с сестрой. Таким образом, Центру придется подчищать за ним, хотя он ни сном ни духом по поводу слежки и того, с чем вообще связано это наблюдение.