Читать книгу Князь Александр Невский - Ирина Измайлова - Страница 7

Первый удар колокола прозвучал как будто негромко, но раскатисто и протяжно. За ним последовал второй, он был уже гуще и звонче, так же колокол ударил в третий раз и четвёртый, без перерыва. И начал бить раз за разом, мерно, спокойно, низким своим голосом оповещая народ о начале службы. Это был благовест[7] Софии Новгородской. Следом запели большие колокола храма Параскевы Пятницы, Николо-Дворищенского собора. Откликнулись и прочие новгородские церкви. Голоса у всех были разные, свои, и в их хоре прихожане узнавали «свои» колокола, каждый знал, в какой из храмов, навстречу какому из этих голосов пойдёт, чтобы вместе со всеми встать на литургию.

В такое время во всём большом городе не выходили из домов и не шли на утреннюю службу немногие. Стражники, нёсшие караул на стенах и при княжеском тереме, тяжелобольные, коим было не подняться с постели. А ещё – иноземцы, приехавшие сюда торговать, те, кто исповедовал иную веру либо веры были той же, христианской, но латинского исповедания, а значит, к православной литургии пойти и не могли.

Четверо таких, непричастных к празднику литургии пришлых людей, сидели этим морозным утром на первом этаже постоялого двора, сооружённого уже лет двадцать назад при Новгородском торге[8].

В зимнее время число приезжих купцов сокращалось, к тому же, некоторые торговцы предпочитали, как в старые времена, ночевать прямо в своих лавках, точнее в тех, что им сдавали на время их пребывания в Новгороде местные купцы. И под крышей, и товар рядышком, а отобедать можно как раз на постоялом дворе. Поэтому места в жилых комнатах были, и порою их занимали приезжие, которые не собирались торговать, а прибывали в Новгород по иным, самым разным причинам.

Четвёрка чужаков выделялась высокими колпаками, сшитыми из тёмного сукна, длинными, чуть не до пят, чёрными кафтанами, подбитыми беличьим мехом, да сумками через плечо, которые чужаки не только не оставили в комнате на втором этаже, где ночевали, но, усевшись за тёсаный стол, не стали и снимать.

Они ели принесённый с собой хлеб и заказанных ещё вечером печёных карасей, пили горячий отвар[9] и вполголоса разговаривали промеж собой.

Но когда над городом грянул и разлился многоголосый благовест, все четверо замолчали. По их напрягшимся лицам было видно, что звон им не в радость. Почти одинаковое у всех четверых выражение злобного раздражения могло бы многое рассказать внимательному наблюдателю. Но нижняя зала постоялого двора была пуста: хозяин его со всей семьёй отправились на утреннюю службу. Туда же потянулись и остановившиеся на дворе торговые люди. Из всех в зале оставался по приказу хозяина его племянник, мальчишка лет тринадцати, коему было велено, если что, подавать постояльцам еду и питьё да получить расчёт, если те вдруг надумают съехать. Но мальчик не обращал внимания на пришлых – он занимался растопкой очага.

– Ишь, трезвонят! – не выдержал один из пришлых, средних лет мужчина, высокий и сухой, как камышовая палка. – Сейчас соберутся в кучи да и начнут лбы об пол бить – бродяге своему молиться!

– Тише, Кайдусия! – Старший из всей четвёрки наклонился к тощему, свесив из-под колпака росшие по обе стороны лица длинные жёлто-седые прядки. – Нас здесь понимают. Это же новгородцы: у них в городе говоров больше, чем в Царьграде[10]. Подслушают нас и донесут. Нам это надо?

Тощий лишь махнул рукой:

– Парню у очага не до нас. И с чего мы должны оглядываться? Русские всё время говорят, что никому не мешают молиться по-своему. Только их, дескать, не трогайте!

– Говорить-то говорят… – угрюмо усмехнулся старший. – Но за три с лишним столетия они стали ещё более упёртыми поклонниками распятого, чем византийцы. Те хотя бы золото любят так же или почти так же, как свою веру. А у русичей всё до конца, до смертного боя…

– И зачем мы так рано поднялись! – воскликнул, лепя на столе пирамидку из хлебного мякиша, подросток лет пятнадцати, из-под шапки которого свисали такие же, как у старшего, две пряди, но коричневато-рыжие. – Спали бы ещё. Покуда они не закончат свои молитвы, никто на вече не пойдёт…

Старший усмехнулся:

– Ты мог бы спать под этот их звон, Манасия? Ну-ну! Да, и прекрати лепить из хлеба. У них считается, что нельзя относиться к хлебу неуважительно. Ещё скажет кто-нибудь, что ты лепишь идолов!

– По-моему, отец, ты преувеличиваешь! – дерзко возразил Манасия. – Это у нас главное то, что всем видно, а они, как я погляжу, любят глядеть в душу. И ведь иногда у них это выходит! Ненавижу их!

Четвёртый из пришлых, ещё довольно молодой, плотный мужчина, до сих пор молчавший, не без раздражения заметил подростку:

– Получается, Манасия, что ты один из нас их ненавидишь. А на самом деле ты один не умеешь держать себя в руках. Уймись. Вера в распятого расползается по всему миру, как ядовитый плющ, захватывает умы и души. И чтобы с этим бороться, мало их ненавидеть. Ненависть в какой-то мере, в очень большой мере, – признание их правоты. Нужно так или иначе показывать, что на самом деле они нам смешны. Отнимать святыни бессмысленно – в них тогда верят ещё сильнее. Надо находить в их святынях смешное и нелепое.

– А лучше всего, Асор, – заметил старший, – это научить людей самих смеяться над тем, что, по их мнению, свято. Глумление куда сильнее любого разрушения.

Хлопотавший возле очага мальчишка оторвался в это время от своего занятия и принялся протирать тряпицей струганые столы, по случаю отсутствия постояльцев пустые. Пришлые покосились в его сторону, хотя он по-прежнему не обращал на них внимания. Если ранее он и слыхал обрывки разговора, то вряд ли его понимал.

Пришлые говорили на языке, в котором было немало русских слов и выражений, но не меньше татарских, а порой в этот причудливый говор вторгались слова и выражения, присущие иудейской речи. Это был язык, обычный для странствующих хазарских волхвов[11].

Между тем спустя несколько часов служба в церквах завершилась, народ стал расходиться.

Но далеко не все разошлись по домам.

В этот день, спустя неделю после отъезда князя Ярослава в Переславль, на вечевой площади вновь стало шумно. О чём шумит народ, было не разобрать – кажется, что люди неустанно спорят, и спорят давно, словно не уходили отсюда со вчерашнего дня. С помоста к толпе то и дело взывали несколько человек бояр, пытаясь обратить на себя внимание, но их, кажется, уже никто не слушал. Вече собиралось не в первый день.

Проходя через площадь, проталкиваясь через орущую массу людей, к помосту приблизились заезжие волхвы. Поначалу разгорячённые спорами люди их не заметили.

В это же время с другой стороны площадь миновали двое княжеских дружинников, из тех, что были оставлены Ярославом Всеволодовичем в помощь сыновьям и их воспитателям. Они с неодобрением качали головами, наблюдая за происходящим. Один вполголоса, чтобы особо не привлекать внимания, заметил второму:

– Бузят и бузят господа новгородцы! Третий день кряду бузят. И уж, кажись, сами не помнят, с чего бузу-то начали…

– Да никак с князем Ярославом договориться не могут! – усмехнулся в бороду второй дружинник. – Вроде бы сами вынудили князя уехать. А как уехал – шлют ему грамоту: мол, возвращайся! И добавляют: только чтоб нашей воли не трогал… Ну, князь к ним – гонца: не буду по-вашему делать, делайте вы по-моему! Вот они и недовольны.

– Надо бы боярину Фёдору доложить, что тут творится! – заметил первый. – При таких делах в Новгороде молодым князьям небезопасно…