Читать книгу Русская душа - Ирина Коробейникова - Страница 10

Путевки на курорт выдавались только по решению заводского профсоюзного комитета и только передовикам производства. В марте наградили путевкой на курорт «Аршан» и папку. Семья целый месяц собирала хозяина в первый в его жизни отъезд на отдых. После майских праздников курортника провожали всей родней. На перроне, в ожидании поезда, продолжали чокаться гранеными рюмочками, в сопровождении песен в исполнении мамы и всей женской половины родственников. Мужики как заправские ловеласы шепотком со смешком давали нашему Данилычу мужские советы.

Мы с сестренкой, в окружении соседских ребятишек- сверстников, смотрели на нашего нарядного и растерянного отца. Мне он казался каким-то чужим в коричневом польском плаще, при шляпе с соседским чемоданом в руках. Чуть под хмельком отец без конца повторял: «Мать, а мать… А может мне не ехать? Ну его этот курорт…». Мама в недоумении: «Да ты что это, отец, сдурел. Вычитают за путевку-то». Насчет «вычитают», это для семьи весомый аргумент. Папка всю жизнь стремился к тому, чтобы ни его жена, ни его дети не ощущали себя ущербными. И себя инвалидом не считал. Так просто. Ну нет ноги, и не надо. Так случилось.

Вот из-за поворота показался поезд. Отец выглядел жалким в своем смятении перед разлукой с семьей. За две минуты, что поезд стоял, провожающие успели зацеловать курортника, налить ему 100 грамм «на дорожку», себя не обидели и водрузили слегка сопротивляющегося папку в тамбур. Уже из вагонного окна он со слезами на глазах прощально махал двумя руками враз, а мама для порядку напутствовала: «Ты это, смотри там у меня…». Поезд тронулся, а мама то ли смехом, то ли наполовину всерьез: «Тоже мне, – поехал. В плаще, в шляпе…»

Отдыхали тогда по 24 дня, и у нас был целый месяц свободы. Отец, при всей его доброте, в семье был жесткий. Ели всегда все за столом и вместе. Если кого-то не было дома, его ждали. Свой «женсовет», так он нас называл, держал в строгости. Однако, никто из нас его не боялся, потому что его истинное отношение к домочадцам, выдавали поступки. Но мы старались папке угодить, домашнюю работу выполняли с удовольствием, потому что любили свой дом.

Через три дня мы заскучали по отцу и стали считать дни до окончания курортного «срока». Через две недели пришло от папки письмо. Своим каллиграфическим почерком и с неимоверным количеством орфографических ошибок он описывал нам красоты горного края, людей с кем познакомился и успел подружиться. Особо гордился тем, что сумел по горам осилить дорогу к трем водопадам. О лечебных процедурах ни слова, как и о диагнозах. Передавал бесчисленные приветы, писал, что очень скучает и хочет домой. Создавалось впечатление, что дома он не был, по крайней мере, с полгода.

Через три недели с небольшим, мы всей семьей встречали отца. Из вагона вышел еще более чужой для меня человек. Посвежевший, похорошевший, степенный. Смущенно чмокнул маму в щечку, радостно расцеловал своих девчонок и в нашем тесном кругу похромал к дому, неся чемодан с гостинцами. Маме – бордовая брошь в форме цветка, старшей дочери – невиданное в поселке, приспособление для закалывания волос, мне – школьный пенал и незнакомый фрукт называемый «гранат», малой – куклу…

– Что-то ты, отец, как чужой… – подавая мужу угощение произнесла мама.

– Не придумывай. Просто устал с дороги – не поднимая глаз, ответил папка.

– Ну-ка, ну-ка… А ты что это глаза-то прячешь, а? – как бы заводится мама, сама нам лукаво подмигивая.

– Да кому я, мать, нужен…

Довольная признанием мужа в верности, мама весело улыбается. Нам смешно наблюдать за всем этим. Подобных разговоров в семье никогда не было. Мы со старшей сестрой в таком возрасте, что нам палец покажи – будем смеяться. А тут на глазах происходит построение любовного треугольника, только без одного угла. Мы с Таней не можем больше себя сдерживать и начинаем смеяться. Мама несмело присоединяется к нам.

– Дурочки вы, мои… – и папка пошел отдыхать.

На ноябрьские праздники мама собирала отца на торжественное собрание. Его предупредили, что он будет как передовик производства сидеть за столом Президиума. Выглаживая выходной пиджак, она нашла во внутреннем кармане письмо от некой Нины. Та писала, что скучает по отцу, все время вспоминает их разговоры при луне и хочет встречи.

Праздники у отца удались. Он их не заметил. И торжественное собрание, и Президиум обошлись без нашего передовика производства. Три дня мама, с нескрываемым недоумением, чуток с женской обидой и растерянностью, то плача, то смеясь, швыряла в папку обвинения. Большую половину обид, претензий и вины передовик не слышал. В это время он спал сном праведника, потому что был крепко нетрезв. Мы с мамой и сестрой на сто рядов перечитывали письмо, и смеялись. Нам было трудно представить нашего стеснительного, по-семейному сурового отца «при луне».

Пока «обвиняемый» прятался за рюмочкой от гнева супруги, мама остыла. Для проформы еще помолчала дня два. Мне было как всегда папку жалко. Выждав момент, я вывела его на разговор.

– Папка, а ты что, правда на свидания ходил?

– Доча, мать-то что говорит? Злится еще?

– Ага.. Обзывает тебя всяко.

– Ну, пускай позлится еще… Смешная она, когда ревнует.

– Папка, а Нина это кто?

– Да кто ее ж знает… бухгалтер, вроде. Санька-северянин потащил меня на танцы. А какой с меня танцор. Сидел, смотрел на всех. Она и подсела ко мне. Так поговорили с ней о том, о сем. А она, какую-то луну придумала. На жизнь жаловалась, что одна живет…

– Папка, а почему ты письмо от нее не порвал?

– Не знаю… Ладно, доча, беги к мамке.

Я довольная, что никакой у папки луны не было, побежала к маме. О разговоре с отцом рассказывать не стала. Посчитала, что теперь это наша с ним тайна.

Дня через два мама вспомнила, что мы еще не отдали чемодан Никоновским, и отправила меня к соседям.

На вопрос дяди Сережи как отец съездил на курорт, я гордо ответила: «Хорошо!».