Читать книгу Русская душа - Ирина Коробейникова - Страница 11

– Доча, спишь?

Катерина не подала виду, что не спит.

– А, ну и ладно… спи-спи.

Катя ловила такой знакомый и любимый с детства запах отца. Мама ее предупредила, что отец перед свадьбой хочет сказать ей что-то очень важное. И вот он крутится уже три дня перед ней и никак не осмелится. Завтра свадьба, да и время уже позднее. У невесты и так легкий озноб перед предстоящим событием. А тут еще отец с важным сообщением.

Что ему не спится, не сидится, не дышится. Как будто в первый раз. Двух старших дочерей одну за другой отдал, и даже бровью не повел.

Алексей о своем страдает. Жена Вера вся в заботах о дочкиной свадьбе, даже и не думает ему помочь. «Блажь все это. Напридумывал себе не пойми что. И даже не думай ничего говорить. Ничего не было, и все». – и помчалась по делам. Катюшка вся от счастья светится. Ласточкой летает. Ей на работе неделю отпуска дали перед свадьбой. Вот она своим присутствием все пространство вокруг него и заполонила. Куда не пойдет, везде на нее натыкается. То поет она, то смеется, то возле зеркала крутится. А то вдруг глаза сильно-сильно зажмурит, к отцу прижмется и не шелохнется, и он дышать перестает.

Одно спасение от дочкиного ликования, в мастерских у станков прятаться. Только какая это работа. То одну деталь запорет, то другую. Ладно, хоть мужики не спрашивали что с ним. Все знают: Михалыч свою любимицу замуж отдает.

Прислушался к дыханию дочки. «Спит моя кровинушка и не знает, что ей завтра предстоит» – комом слова застряли. Тихо хотел этот ком проглотить, да швыркнул невзначай. Получилось звучно.

Катюшка едва сдержалась, чтобы не засмеяться. Глаз чуть-чуть приоткрыла на отца посмотреть. Стоит он на коленях перед ее кроватью, и дышать боится. Так жалко его стало, тихонько по огромной ладони погладила.

– Пап, ну ты чего?

Вздохнул. Может и права жена, блажь все это. Но слова, помимо его воли, уже заготовленным текстом приобрели самостоятельность.

– Доча, мы с мамкой за пять лет с основной задачей справились. Еще когда с Веруней встречались-женихались, задумали что детей у нас будет трое. А кто именно, не обсуждали. Решили так: трое, и неважно кто. В душе-то я, конечно, сына очень хотел. Поэтому, после Надюшки и Любушки, перерыв сделали, чтоб уж наверняка. Верочка тобой тяжело ходила, я прямо весь извелся. Токсикоз мучил, отеки на ногах и сама как-то даже подурнела. Эта беременность совсем на предыдущие не была похожей. Вот мы и решили – сын будет. Одна только бабка твоя, как накаркала: «Вера всю свою красоту девке передала. Вот увидите».

Стоял я, доча, под окнами больницы и как приговора ждал. Страшно за мамку твою было, все-таки маленькая она у нас, хрупкая. Ты вся в нее. Тут окно открывается и: «Алексей, у тебя девочка. Такая красивая!» Наскоро сказала акушерка и форточку захлопнула. Понимаешь, доча, она сказала не у вас, а «у тебя».

Пока говорил, вспотел весь. С колен на пол сел. Так вроде, получше стало.

– Мы тебя обмывали всей бригадой. Мужики меня поддерживали: «Ничего, Лёха, были бы девки – парни набегут». Сменщик мой Егорыч как сказку: «Три девицы под окном…», а Ванька забулдыжник, испоганил все: «Лежали пьяны вечерком…»

Память на миг высветила выкатившиеся глаза и пену у рта обидчика.

Михалыча передернуло.

– Да не бил я его, доча. Так за грудки схватил, да потряс малость, а он возьми да и посиней. Пятнадцать суток дали. С тех пор, Катенок, я ни-ни.. грамма не выпил.

– Пап, а ты что сказать-то хотел?

Все- таки трусливо, это мужское племя, до исповедей и правды.

– Доча, года через два Ванька помер. Что-то все-таки я повредил ему в горле.

Выдохнул и еще раз испариной покрылся. Помолчала чуток любимица его, да и обыденно так выдала:

– Папка, а зачем ты мне все это рассказал?

– Виноват я, Катюшка, перед тобой сильно.

– В чем?!

– Так ведь сам день твоего рождения испоганил водкой этой проклятой, да и то, что с дураком связался.

Руки тряслись мелкой дрожью, сам мокрый был.

– Папка, а я-то тут причем? Ну, умер там когда-то, какой-то дядька от пьянки.

Все уже забыли и про него и про твои пятнадцать суток.

С глаз как пелена медленно так сползла. Дыхание выровнялось, да и сердце из плеча, куда минуту назад родником било, на место встало.

– Да и правда твоя, доченька. Ты тут не причем. Так, что-то втемяшил себе в голову, что и самому не разобраться. Ты прости меня, что я тут тебе наговорил. Пойду я. Ты спи, солнышко. Завтра уж другую фамилию возьмешь, да всю жизнь носить будешь.

Погладил свое сокровище по голове, поднялся с колен и бесшумно вышел на улицу. Глотая прохладу, благодарил Бога, что не позволил сказать чего собирался. Это его грех и ему нести до конца дней своих. А доченька пусть живет в счастливом неведении и дальше.

Сережку-то, Ванькиного сына другой вырастил, да и фамилию ему свою дал. Так что Катюша его, завтра Загорской станет.

Добрососедские отношения

В их деревне между соседями, помимо так сказать публичных ворот, были еще и огородные калитки. Это указывало с одной стороны на добрососедские отношения, а с другой – было жизненной необходимостью. Колодцы были не у всех. На 3—4 огорода приходился один «Журавель».

Рыть свой колодец – удовольствие не из дешевых, да и надобности не было. В деревне и по сей день существует негласный закон: «Воду жалеть – грех!». Рассказывали, что даже случай такой был; поссорились соседи, а хозяин колодца возьми да и откажи в доступе к воде. А весной колодец опустел. Правда это или нет, не важно. Важно то, что соседи ругались редко.

Ну, а если уж это случалось…! Проходило это громко, с заколачиванием калитки, с поминанием всех накопленных обид, с привлечением свидетелей из числа присутствующих при этом односельчан.

Мирились тихо. Начиналось все издалека, с подходом, с проявлением интереса к соседскому здоровью, с обсуждения деревенских новостей и тому подобным. А куда деваться-то. Вся жизнь как на ладони. И такая же, как у большинства.

В семье Ивана Калинина было все как у всех. Дом, скотина, огород. Жена Люба и ребятишки: 6 лет – сын Вовка, 3 года – сын Славка и полуторагодовалая доченька Валюшка. Иван невысокий крепыш, тракторист – середнячок, на работе жилы рвать не будет. Вроде как после свадьбы чуток успокоился, а так был заядлым спорщиком, любил гульнуть, играл в карты и на гармошке. Музыкант не ахти какой, но на « два притопа, три прихлопа» хватало. Люба своего Вани была на два года постарше. После школы уезжала в город на учебу, там после окончания училища года три-четыре, работала на стройке. Когда вернулась к себе в деревню, поговаривали всякое. Где правда, где вымысел? А только нет-нет, да и опалит тоска-обида взгляд, память брызнет бледностью в лицо красивой женщины.

Любаня работала в колхозной строительной бригаде штукатуром-маляром. Ну как работала, больше числилась. Из декрета, да в декрет. В отличии от мужа, характера была спокойного, хозяйство содержала в порядке, на сплетни время не тратила, любила свою семью и охраняла ее покой. В прениях с мужем не участвовала, не считала нужным клясться ему в верности, несла себя по жизни с достоинством и смирением.

Иван был ревнив и задирист на всякого рода споры. А, в общем-то, ничем не лучше и не хуже большинства мужиков односельчан.

По соседству с Калиниными жил ни бобыль, ни вдовец Григорий Конев. Мужчина лет так, хорошо за сорок, высокого роста, малоразговорчивый, снисходительный к человеческим слабостям. Как большинство сильных людей, Григорий был ироничен, с хорошим чувством юмора. Свою жену-красавицу, когда та пошла на повышение по профсоюзной линии, держать возле себя не стал.

Отпустил на учебу, на курсы… Сына Сережку оставил себе, он тогда был подростком и нуждался в твердой мужской руке. По негласной договоренности супруги Коневы поддерживали видимость семьи. У них даже получилось два раза съездить всем вместе на курорт. Жена-мать приезжала раз в 2—3 месяца с подарками красивая, модная и чужая. Сергей вырос, ушел служить в Армию, и Екатерина Ивановна Конева практически забыла дорогу к мужу.

Каждый раз, находясь в подпитии Иван Калинин задевал соседа, упрекал в слабохарактерности, гордился домостроем в своей семье и учил соседа как надо вести себя с женами. Григорий критику в свой адрес старался не замечать, выводил подобные рассуждения на разговоры о насущном: о скотинке, о чистке колодца, о предстоящих колхозных работах. Иван успокаивался, охотно подхватывал тему рыбалки, привирал, кипятился, видя что ему не верят, и успокаивался только тогда, когда Григорий предлагал ему выпить на посошок. Иногда, Коневу приходилось после посошка провожать соседа до дома.

– Что ж это вы, Григорий Степанович, опять его напоили то… Ведь знаете что Иван по этой части слабый. Нужда вам какая в этом была?

– Ты, Люба, прости меня. Но только лучше пусть он у меня стопочку другую накатит, да домой через огород идет, чем по деревне бурогоз устраивать.

В душе Люба понимала правильность поступка соседа, но ей не нравились показательные выступления мужа на тему «Жену в ежовых рукавицах». Хотя надо отдать должное соседу, Григорий в этом цирке участия не принимал. Он сразу же уходил к себе.

Конев был тайно влюблен в соседку. Но возрастная разница в 15 лет, наличие у нее любимого мужа и детей, ее преданность и порядочность разносили в пух и прах все его, даже тайные, желания. Только где-то там, на самом донышке его души таилась надежда. Эта надежда делала его сильным, со сжатой волей и хладнокровным самообладанием. Женщины по физиологии были, и не одна. По душе была только одна, и она была для него недосягаема.

Весной должен был вернуться с Армии сын Сергей. И старший Конев надеялся, что в заботах и хлопотах тоска по семейному уюту уменьшится.

Наступившая весна принесла ему еще одно разочарование. Сережка написал отцу, что в апреле после демобилизации заедет домой буквально на день-два и тут же уедет вместе другом-сослуживцем к нему на родину, на север Красноярского края. Что и произошло.

На майские к Степанычу зашел Иван. В изрядно потрепанном состоянии, заведенный как пружина. Ничего нового Конев от соседа не услышал. Не имея никакого желания на разговор, постарался поскорее выпроводить соседа. Тот упирался, ругал власть, жену, детей, мать. В этот раз его что-то уж очень сильно несло: практически не было сферы, где бы он не имел знаний и опыта.

Услышав громкие доказательства своих прав и свобод, Люба через невысокий забор обратилась к Коневу:

– Григорий Степанович, подержите Ваню у себя немного. Славка с Валюшкой куда-то ушагали. Пойду, поищу их. А то Ваня будет вязаться к Вовке.

Григорий всегда был рад хоть чем-то помочь Любе.

– Вань, может в картишки? На желания.

– А, давай, Степаныч. Только все одно, мое желание против твоего, сильнее будет. Не боишься?

– Нет, Ваня, не боюсь…

Трезвый соперник, конечно выиграл. Калинин от азарта игры даже малость протрезвел.

– Слышь, сосед, я проиграл. Говори желание.

– Мое желание – еще раз с тобой в «Подкидного» сыграть.

Вроде и не зло сказал, а Ивана как подменили.

– Ты думаешь я дурак, да? Ты думаешь что ты самый умный, да?

– Хорош, Иван. Твоя ставка против моей?

– Полтинник пойдет?

Широким жестом заправского кутилы Иван швырнул монету.

Конев сыграл в «поддавалки». Полтинник – это две буханки хлеба, или две шоколадки.

– Ты, Степаныч, не юли… Не выпендривайся. Нечего мне в «поддавалки» играть. Играй по-настоящему.

Любин муж выглядел неприятно. Запашок еще тот – не пойми чем закусывал, жесткие волосы дыбом на макушке, глаза злые и кривой рот.

Конев решил проучить и выиграл у соседа шесть партий к ряду. Желания против 50 копеек в долг. Итого набежало три рубля.

У соседей радостно заскулил пес. Это вернулась Люба с младшими и Иванов двор заметно оживился.

– Иван, иди домой. Хозяйка твоя вернулась. Мальчишки тебя ждут. Иди, Иван, иди.

Перед лицом Григория всплыл грязный кукиш.

– Врешь, сосед. Нет на меня ни хозяйки, ни хозяина. Я сам для себя. Давай дальше играть. Я все равно тебя сделаю. Сидит тут, весь правильный. А я Иван-дурак. Давай сдавай.

– Ты мне теперь, итак, три рубля должен. Иди, Ванятка, домой. Прошу тебя, иди.

У Григория уже закипало все внутри. Он очень хотел, чтобы сосед ушел.

– Должен говоришь? А давай ставь этот долг против моей ставки.

Спорить с пьяным, да еще когда тот не в духе, вовсе не хотелось.

– И какая она, твоя ставка?

– Любка моя!

– Что!?

– Любка – жена моя… Сдавай!

– Ну, ты и дурак!

– Выиграешь, забирай ее. Проиграешь – и жена моя при мне и тебе я ничего не должен.

Иван грязно засмеялся. Григория накрыло. Первой мыслью было, взять это пьяное нечто и с крыльца, чтоб только сапоги в разные стороны вместе с соплями. Вторая мысль бешено раскачала сердце, сдавила глаза, испариной покрыла тело. Пересохшими губами выдохнул: «Сдаю».

Через двадцать минут на зов мужа во двор Конева зашла Люба со Славкой на руках.

– Здравствуйте, Григорий Степанович. Спасибо что повозюкались с ним.

Она кивнула в сторону бледного мужа.

– А он тебе теперь не Григорий Степанович. Он тебе теперь Гриша, Гриня… Как захочешь, так и называть будешь.

Мужа трясло мелкой предательской дрожью.

Люба вопросительно, глаза-в-глаза соседу беззвучно-больно: «Что случилось то? Что молчите?»

– А он, Любаня, тебя мне в карты проиграл…

Стоя на ватных ногах, Конев мертвым голосом приговором себе произнес. И каменным стал.

– Прости, Люба, меня. Каюсь. Всю жизнь прощение буду у тебя вымаливать… Не сдюжил я… Не так надо было…

Преданная и униженная женщина. Что может быть ужаснее…

– И почем, Григорий, нынче жены?

– По три рубля, Любушка. По три…

– Это что ж выходит по полтиннику в год? Или по рублю за дитя?

– Выходит, милая, выходит…

Стояли и смотрели друг другу в глаза, не отрываясь. Рухнувшее на их головы небо, объединило.

– Володенька, сынок… сходи за Валюшкой.

– Мам, так спит она.

– А ничего, сынок, ты разбуди ее. Да и вертайся обратно сюда.

Он понял ее. Молодая женщина едва держалась на ногах. Григорий принял у Любы Славку. Взгляда друг от друга не отводили. Вернулся шестилетний мальчик с сестренкой. Мужчина молча провел любимую с детьми в дом.

Последующие десять дней в деревне и округе была только одна новость. Ванька-спорим проиграл бригадиру Коневу жену в карты.

Григорий Степанович отказал соседу в доступе к своему чистому колодцу. И его за это никто не осудил.