Читать книгу Без суда и следствия - Ирина Лобусова - Страница 9

«Невероятная сенсация!»

Можно подумать, бывают сенсации вероятные…

«Убийцей оказался известный художник Андрей Каюнов».

Я выключила компьютер и осталась сидеть в полной темноте. Застыв перед погасшим экраном, я думала, что именно так разливается пустота – в каждой трещинке необитаемой квартиры, в каждой клетке моего тела. Пустота.

И почему-то заледенели руки.

«Убийцей оказался Андрей Каюнов…»

– Бедная! – Кажется, ни в один разговор со мной сестра не вкладывала столько чувств. Огромная масса, мировой океан тех чувств, которые, по мнению моей сестры, следует вкладывать, словно в банк, в женщину, обманувшуюся в жизни.

– Бедная моя девочка! Бедная! – Отвратительное слово резью отдавалось в моих ушах. Было около семи утра. Накануне я заставила себя лечь в постель только в четыре.

– Танечка, милая, я звонила тебе весь вечер, до часу ночи. Это ужасно, чудовищно! Бедная, представляю, сколько тебе пришлось пережить! Как это, должно быть, ужасно, понять однажды, что ты живешь с убийцей, маньяком и психом… Ты зачем отключила телефон?

Вечером я действительно выключила телефон. Никогда в жизни меня не предавали по-крупному. Конечно, было как у всех: какие-то сплетни подруг, неурядицы с мужем, сестрой, коллегами по работе. Пожалуй, самое крупное из всех – предательство родных. Но так бесчеловечно, нагло, в лицо – никогда. Благо, выключить телефон силы воли хватило. Если бы я не сделала этого, я не вынесла бы всех человеческих голосов, по-звериному орущих мне в душу.

А потом, как и множество раз, как сотни раз – потому что больше ничего не оставалось делать, – я ходила по пустым комнатам, широко раскинув в стороны руки, и мне казалось, что я кричу в пустоту этих стен изо всех сил, но на самом деле, как я поняла уже потом, я не издавала ни звука…

– Таня, я понимаю, удар слишком жесток. Но ты сильная, ты переживешь. Когда его арестовали?

– Позавчера вечером.

– Ты видела это?

– Да. Вернулась со студии, застала полицию в квартире.

– Ты уже хоть что-то выяснила?

– Предумышленное убийство. Это пожизненное заключение, если все эпизоды докажут.

– Господи… Ты веришь?

– Нет.

– Так я и думала. А я тебя предупреждала!

– О чем?

– О том, что твой муж – псих! Маньяк! И что ты теперь собираешься делать?

– Не знаю.

– А я знаю. Первое – подать на развод. Второе – разменять квартиру. Третье – поехать в круиз по Средиземноморью. Четвертое – начать поиски нового мужа.

– Извини, я сейчас не могу говорить, спешу.

– Ты обиделась, да? Считаешь, что я сволочь? Но кто, как не я, предсказала все, что произойдет? Вспомни мои слова, я говорила тебе: твой муж – сумасшедший, маньяк, я ни секунды не сомневаюсь в том, что он убийца.

– Я сейчас снова выключу телефон.

– Я к тебе сегодня вечером приеду.

– Меня не будет дома.

– Да? И где же ты будешь?

– В прокуратуре. Или у следователя. Целыми днями – только там.

– У тебя есть адвокат?

– Нет.

– Что-нибудь придумаем. Ладно, топай в свою прокуратуру. И не сердись на меня, хорошо? Лучше подумай о том, что я тебе сказала.

Я отключилась и подумала: завтра их будет больше, через дней пять – целый город, ко дню суда – вся страна. А пока только еще один человек, свято верящий в вину Андрея…

Телефон снова взорвался звонком.

– Говорит следователь Ивицын.

– Я понадобилась вам так скоро?

– По-моему, это в ваших же интересах, чтобы следствие поскорее закончилось.

– Вы слишком красиво говорите. Если б вы еще правду говорили.

– Вы можете сейчас ко мне приехать?

– По закону, я в полном вашем распоряжении!

– Оставьте иронию. Я жду вас через полчаса: РОВД, кабинет 317. – Он подробно объяснил адрес.

Моя машина по-прежнему ржавела на стоянке. После ареста Андрея я не решалась сесть за руль. Боялась разбиться, не справившись с управлением, еще не хотела скоропостижной смерти. Знала, что, если со мной что-то случится, Андрею уже никто не сможет помочь. Надо было думать об адвокате, и надо бы прямо сейчас, но я не знала, где его искать. Наверное, следователь Ивицын предполагал, что при нашем достатке адвокатов у нас должно быть пруд пруди, и ждал, когда я приведу хоть одного за руку, хоть и радовался, что его до сих пор нет.

Шел первый день после того, как Андрея объявили убийцей. Я запрещала себе думать, что может случиться потом.

Следователь Ивицын встретил меня у входа – за эти несколько дней я уже успела привыкнуть к нему. Мы поднялись на третий этаж, прошли большую комнату, в которой было много столов и еще больше людей, затем проследовали в клетушку за перегородкой. Там помещались только стол с компьютером и два стула. Ивицын сел за стол, я – перед ним.

– Вчера прокурор был слишком категоричен в разговоре с вами.

– Вы хотите сказать, что не верите в вину моего мужа?

– Я этого еще не знаю. Существует такое понятие, как презумпция невиновности. Всякую вину следует доказать.

– Вы тоже были категоричны раньше, как и прокурор.

– В деле есть немало белых пятен. Скоро будут известны результаты психиатрической экспертизы…

– Андрей не псих.

– Это решать не вам.

– Да уж, конечно, ведь как важно и для вас, и для общественности объявить моего мужа опасным сексуальным маньяком, не так ли?

– Его будут проверять. И, если он педофил, это легко выяснится.

Я вспыхнула:

– Вы не смеете…

– Вы узнаете о результатах, – сделал он успокаивающий жест ладонями вниз. – Отныне, очевидно, мы будем часто видеться с вами.

– Где находится мой муж?

– В СИЗО.

– Когда я смогу его увидеть?

– Не скоро. Когда закончится следствие. Перед судом.

– Почему?

– Так положено. Слишком тяжелый случай.

– Не смейте зубоскалить!

– А вы ведите себя культурно! Держаться в рамках приличия – в ваших же интересах. Знаете, я ведь решил сделать вам подарок.

– Подарок? Мне?

– Да. Я заинтересован так же, как и вы, в том, чтобы восстановить справедливость. И собираюсь дать вам прочесть некоторые свидетельские показания. Этого я делать не обязан, это вообще не положено. Более того, за такое выгоняют с работы. Но, как я уже сказал, справедливость должна быть восстановлена. Во всей этой истории, – достал он платок и вытер лоб, – слишком много неясных мест. Вы поможете мне их выяснить, ладно?

Он вынул из ящика стола папку, достал из нее несколько листов и протянул мне.

– Вот, для начала показания совладельца галереи Кремера.

Я стала читать. Помню дословно:

ИЗ ПОКАЗАНИЙ СВИДЕТЕЛЯ ГЕННАДИЯ КРЕМЕРА, СОВЛАДЕЛЬЦА ХУДОЖЕСТВЕННО-АНТИКВАРНОЙ ГАЛЕРЕИ НА УЛИЦЕ ПЕРЕВАЛЬНОЙ.

26 июля вечером должна была состояться презентация персональной выставки Андрея Каюнова и телевизионная передача с презентации. Я должен был принимать участие тоже. Каюнов находился в галерее с утра. Я пришел около девяти часов, кажется, без пяти, он уже был там. Галерея кишела людьми. Каюнов попросил меня заняться обычной текущей работой, потому что сам целиком был занят своей презентацией (возился с ней как поп с кадилом). Фирмы-спонсоры, телевидение – я даже не знал большую часть тех, кто приходил к нему в то утро. Около половины десятого Каюнов сказал ребятам, дежурившим у входа в галерею, что к нему должен прийти мальчик, Дима Морозов (в котором часу – не уточнил), так чтобы они его пропустили. Помещение галереи состоит из нескольких комнат. Два больших демонстрационных зала (в одном – живопись, в другом – антиквариат), за ними – внутренние помещения, три комнаты. Одна – общая, для сотрудников, другая – совместный кабинет, мой и Каюнова, за кабинетом – хранилище. Около половины десятого Каюнов вошел в кабинет и стал просматривать какие-то бумаги. Я уже давно находился там, занимаясь текущими делами. В одиннадцать Каюнов сказал, что выйдет ненадолго. Я спросил, куда он идет. Он ответил, что к нему должен прийти мальчик и он решил дождаться его на улице, а если ребенок не придет – тогда просто проветриться. По телефону Каюнов не разговаривал, это я помню точно. Каюнов вообще по телефону в то утро (до 11 часов) не разговаривал. Вернулся он где-то в тридцать пять двенадцатого. Выглядел как обычно, вновь стал заниматься своей презентацией. Я спросил, приходил ли мальчик, но Каюнов ничего не ответил. Диму Морозова я знал хорошо, он частенько приходил к Каюнову. Этот мальчишка был довольно шпанистого вида, грубый, уже в девять лет напоминал уличного бродягу. Я возражал против его визитов в галерею – ведь у нас много ценных вещей, а малец мог иметь таких же шпанистых приятелей. У нас с Каюновым даже был спор, когда мой коллега решил выставить в галерее рисунки Димы Морозова. Я возражал против этой идеи, но в конце концов Каюнов одержал вверх и рисунки были выставлены.

Прочитав, я отложила бумагу. Ивицын скривил губы в подобии улыбки.

– Учтите, Кремер был единственным, кто находился в то утро в кабинете с вашим мужем. Эти показания просто убийственны. Теперь читайте дальше.

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА АНДРЕЯ КАЮНОВА.

Я договорился встретиться с Димой Морозовым 26 июля в одиннадцать утра в галерее. Зачем? Должен был отдать ему исправленный рисунок, поговорить.

Я думал, что успею до презентации, тем более что мне нравилось общаться с этим ребенком, разговор с ним улучшил бы мое настроение, прибавил сил. Кстати, я еще не знал, что презентация будет именно 26-го, вначале это число только предполагалось. Если вы потрудитесь спросить руководителей фирм-спонсоров и всех тех, кто участвовал в создании передачи, они вам скажут, что день презентации стал известен только в последний момент, потому что имелось слишком много чисто технических проблем.

Тут я прервала чтение.

– Вы потрудились спросить руководителей фирм-спонсоров?

– Читайте дальше! Есть материалы следствия, которые не разглашаются.

Как известно, лето – время школьных каникул. Последний раз я видел Диму 28 июня, он уезжал в деревню к бабушке и должен был вернуться только 24 июля. Поэтому мы договорились встретиться 26-го в одиннадцать утра в моей галерее. Я был там с раннего утра, занимался делами, связанными с презентацией. Около половины десятого сказал ребятам, дежурившим у входа, чтобы они пропустили ко мне мальчика. Но в одиннадцать он не пришел. А в десять минут двенадцатого зазвонил мой мобильный телефон. Я находился в кабинете вместе с Геной Кремером, совладельцем, он занимался просмотром каких-то счетов.

«Мне нужен Андрей Каюнов». – Голос был мужской, хриплый, совершенно незнакомый. – «Я слушаю». – «Если тебя интересует этот сопляк, топай в подвал дома по Перевальной, 15. Подвал слева. Не заблудись!» – «Кто говорит?»

Но он уже закончил разговор. Я немедленно пошел искать этот дом. Вышел из галереи ровно в четверть двенадцатого. Гена слышал мой телефонный разговор полностью, но куда иду, я ему не сказал. Дом и подвал нашел очень быстро. Дверь была приоткрыта. Я стал спускаться по лестнице и уже на нижних ступеньках увидел кровь. В небольшом коридоре, примыкающем к лестнице, на полу была смешанная с землей кровь, она приобрела грязный оттенок. Комната тоже была забрызгана кровью. По запаху я понял, что кровь еще свежая. Части изувеченного тела были разбросаны по комнате.

Диму я опознал с трудом. Мне хотелось закричать, но я не смог. Бросился бежать из подвала, руки тряслись… В подъезде я столкнулся с какой-то старушкой, чуть не сбил ее с ног. Наверное, она решила, что я сумасшедший. По дороге в галерею взял себя в руки. Почему не позвонил в полицию? Не знаю, растерялся. А потом уже было поздно. Потом я увидел из окна галереи, как по улице проехала полиция с включенной сиреной, как возле дома 15 начала собираться толпа. Я понял, что труп обнаружили, выскочил на улицу и бросился в толпу. Тело несли на носилках, и я закричал, что знаю его, что это мой ученик. Был составлен протокол опознания, потом меня повезли в отделение полиции, чтобы я подписал. Я не сказал, что должен был встретиться с ребенком, а они ни о чем меня не спрашивали. Как по-вашему – зачем бы я выскочил на улицу и устроил все это, если убийца – я? Рассказать, что уже был в подвале, не решился тоже. Конечно, это говорит против меня, но почему-то я не смог рассказать. Почему – не знаю.

– Когда вы вошли в подвал, записная книжка была при вас?

– Да, я всегда ношу ее с собой.

– Вы сделали запись про встречу с Морозовым?

– Да, я написал еще в июне, чтобы не забыть.

– Что означает – прекратить эту историю?

– Уже не помню.

– Когда вы выбежали из подвала, где был блокнот?

– Не помню. Я вполне мог потерять его там. Я находился в невменяемом состоянии.

– Когда вы обнаружили потерю?

– На следующее утро после презентации, в галерее. Но я не помнил, где именно потерял блокнот.

– Кто может подтвердить, что вам звонили в 11:10?

– Гена Кремер. В тот момент он был в кабинете.

Прочитав, я положила листки перед собой.

– Как вы думаете, кто из них врет? – спросил Ивицын.

– Кремер.

– А ради чего?

– Этого я не знаю.

– У Кремера был повод ненавидеть Каюнова?

– Вроде бы нет. Наоборот.

– А по-моему, каждое слово Каюнова – ложь. Неудачная попытка создать себе алиби. И с Кремером ему почему-то не повезло.

Я смотрела на Ивицына, испытывая странное чувство – словно ко мне приближалось то, что я обязана была понять, ухватить.

– В котором часу был убит Дима Морозов? – Я давно хотела задать этот вопрос.

– Вы уже спрашивали, – недовольно поморщился Ивицын.

– Да. И вы не ответили на него. Но я хочу знать точное время убийства мальчика.

Недовольство теперь читалось на лице Ивицына слишком явно.

– Это относится к следственным материалам, которые разглашать нельзя. Я вам уже отвечал, что по времени все сходится, тем более что ваш муж врет – он вышел из галереи не в одиннадцать пятнадцать.

Тут я не выдержала:

– Вы не хотите говорить время потому, что Дима был убит раньше. Раньше! До одиннадцати часов!

Ивицын нахмурился:

– Думайте о том, что вы говорите!

– Да, именно до одиннадцати часов, поэтому вы молчите! Вы понимаете, что если Каюнов покинул галерею даже в одиннадцать или одиннадцать пятнадцать, то совершить убийство он никак не мог. Потому что невозможно изнасиловать, убить, разрезать на куски за пятнадцать или даже двадцать пять минут! Это полный абсурд! И это полностью доказывает невиновность Андрея!

Глаза Ивицына превратились в щелки.

– Вы берете на себя слишком много. По-видимому, с вами невозможно разговаривать по-хорошему. Единственный выход – только вызов повесткой!

Я промолчала.

– Если вы будете вести себя так, – предупредил следователь, – вы ничем не поможете своему мужу.

Я снова ничего не ответила. А он протянул еще один машинописный лист.

– Что это?

– Показания некой Ксении Агаповой, пенсионерки.

ИЗ ПОКАЗАНИЙ АГАПОВОЙ КСЕНИИ ВАСИЛЬЕВНЫ, ПРОЖИВАЮЩЕЙ ПО АДРЕСУ: ПЕРЕВАЛЬНАЯ, 15, КВАРТИРА 3.

Он на меня налетел, я как раз за молоком вышла и вот возвращалась. Я одна живу, пока силы есть ходить, я и хожу. Он на меня как налетит – глаза дикие, патлы всклокочены, руки дрожат, чуть с ног не сбил. Ну все, думаю, псих. Эта молодежь вечно сломя голову, вечно все шиворот-навыворот. А из окна Таньки-то рыжей, к которой каждую ночь шофер камаза приезжает и махину свою под окнами ставит, радио время сказало: одиннадцать часов тридцать минут. Это, значит, когда тот черт на меня налетел. Ну, я тогда в голос, а он руками взмахнул, посмотрел дико – и бегом, бегом. Даже не извинился, так-то.

– Художественный бред, – прокомментировала я. – И что это доказывает?

– Что хоть в одном ваш муж не врет.

– Он вообще не врет! Я помню, прокурор говорил что-то про показания матери Димы.

– Да. Я хотел вам их показать. Но сейчас их здесь нет, они в работе. Вы сможете прийти часов в шесть вечера сюда же?

– Да.

– Тогда до вечера.

Приблизившись к дому, увидела несколько грузовиков возле подъезда, в них грузили мебель. Это выезжали мои соседи. Возле машины суетилась бывшая соседка. Увидев меня, отвернулась.

Войдя к себе, сразу стала звонить Кремеру. Трубку взяла какая-то женщина.

– Гену можно?

– Кто его спрашивает?

– Знакомая.

– А его нет.

Явная ложь. Я слышала мужской голос, который что-то ей крикнул. Голос принадлежал Кремеру.

Собираясь в студию «Четвертого канала», я каким-то шестым чувством поняла, что еду туда в последний раз. По пути к кабинету своего шефа старалась ни о чем не думать. Еще раньше я решила, что буду вести себя соответственно обстоятельствам. Заявление об уходе по собственному желанию написала ночью, и, если признаться честно, вырвала его из своего сердца с кровью. Когда-то работа была моей жизнью, теперь у меня ничего не осталось. Следовало сделать выбор – и я его сделала. Я не могла остаться.

Открыла дверь кабинета Филиппа Евгеньевича и… застыла на пороге. Напротив Филиппа восседал прокурор, и они оба уставились на меня. К этому я не была готова.

– Зайдите, – ледяным тоном заявил Филипп, – вы явились очень кстати. Хорошо, что хоть раз в жизни не опоздали.

Это была подлая ложь. Во-первых, он не мог знать, что я приду, во-вторых, я не опоздала на работу ни разу в своей жизни. Пока я придумывала достойный ответ, он заговорил снова:

– После выпуска новостей вы проведете десятиминутное интервью с прокурором. Список вопросов возьмете у секретарши. Город наэлектризован, следует разрядить обстановку. Прокурор объяснит, что убийца арестован и опасаться больше нечего.

– Вот как? – посмотрела я на прокурора. В его взгляде сквозила ирония.

– Борис Александрович Драговский кратко изложит факты. Понятно?

Я молчала.

– Если все понятно и вопросов нет, можете идти.

– У меня есть один вопрос.

– Слушаю.

– Где и когда вы потеряли свою совесть? Здесь и сейчас?

– Я не понимаю…

Филипп раздулся, как индюк, но я его перебила:

– Я не собираюсь проводить никаких интервью и никаких выпусков новостей.

Достала из сумочки заявление и швырнула на стол. Кажется, прокурор Драговский получал от всего происходящего истинное удовольствие. Филипп стал красный, словно вареный рак, дрожащими руками он держал мое заявление прямо перед собой, пытаясь вникнуть в его смысл.

В дверях я обернулась.

– Филипп Евгеньевич, вы просто грязный подонок!

Это привело его в чувство.

– Вы… Вы ответите за это!

– Только не вам!

Так закончилась моя карьера на телевидении. Я думала, что найду в себе силы пережить еще и эту потерю, но не нашла. Каждый шаг по дороге домой превращался в сгусток мучительной боли, было трудно дышать, асфальт, расплываясь, кружился перед глазами.

К шести часам вечера я была в полиции. Большая комната опустела – лишь в далеком углу несколько человек склонились над слабо освещенным настольной лампой столом. Ивицын сидел в своей клетушке и что-то внимательно читал. При моем появлении сказал:

– Садитесь. Новости я уже знаю.

– Какие новости?

– Вы ушли с «Городского канала».

– Всегда говорила, что здесь – большая деревня.

– Земля слухами полнится. Новость сообщил мне Борис Александрович, прокурор, буквально минут за двадцать до вашего прихода.

– Представьте, я догадалась.

– Вы интересная личность. Действительно ли вы ничего не знали о своем муже?

– Я знаю о нем только то, что не понравилось бы вам!

– Так разговора у нас не получится. И где же вы теперь собираетесь работать?

– Не в уголовном розыске, это точно. Пока – нигде. До тех пор, пока не выяснится судьба Андрея.

– Это вы сказали красиво и умно. Вот, читайте.

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА ЕЛЕНЫ МОРОЗОВОЙ, МАТЕРИ ДИМЫ МОРОЗОВА.

28 июня я отправила ребенка на месяц к своей матери в деревню. Рассчитывала забрать его 24 июля, так и забрала. Я собиралась в начале июля в Карпаты, но так вышло, что моя поездка сорвалась. Если вы хотите знать, кто отец Димы, отвечаю: сейчас я и понятия о нем не имею. Мы не были женаты. Познакомились, когда я в ПТУ училась. Я ведь приехала из деревни, молодая была, глупая. А он был намного меня старше – лет на двадцать пять, если точно. Ну, потом, короче, поразвлекался и бросил, а я не знала, что беременная, внимания на признаки не обращала, а когда спохватилась, так уже поздно было сделать что-то. Так Димка и родился. Я его решила в роддоме не оставлять, с собой забрала, мыкались так по углам, пока не попался один кадр. Он мне квартиру купил однокомнатную, сам был из Чечни. Долго я с ним была, он хороший был, Димку любил, а потом уехал, и я узнала, что убили его. А работаю я в ресторане. Кем? Когда официанткой, а когда подменяю девиц из варьете. Короче, моя жизнь вас не касается! А Димка у меня хороший, добрый был! Любил меня, хорошие слова говорил. В школе я у него ни разу не была. Так, все крутилась. А зачем? Дима хорошо учился. Он оценки приносил хорошие. Мы редко виделись. Он рано утром в школу уходил, а я ночью работаю, а когда он днем приходил, я спала или меня дома не было. Иногда я подбрасывала его на недельку-другую к приятельницам, пока хата была нужна. Или запирала его на кухне, когда ко мне кто-то приходил. А летом я его в деревню к мамаше отправляла, но ненадолго, потому что без него скучно было. Как же я теперь вообще без него буду… Димка мне редко что рассказывал про себя, но вскоре я заметила, что он как-то изменился. Когда заметила? Пару месяцев назад. Он стал издерганный и начал пропадать по вечерам, поздно (мне соседка рассказывала, что он очень поздно приходит, соседка за ним приглядывала). И сразу после школы он шел не домой, а еще куда-то. Издерганный стал, нервный, дотронешься ненароком – он аж весь вздрагивал. А один раз в синяках пришел, сказал, что подрался, а подробности я не спрашивала. А потом он пришел как-то, а у меня две подружки из ресторана сидели, ну, мы выпили, а он весь в слезах, и ко мне, говорит: «Мама, что делать, если один дядя очень-очень плохой, и я это знаю? Это надо всем рассказать, да?» Я его спросила, чем плохой. «Ну, ко мне плохой, – говорит, – он себя ведет не так, как надо. Он меня обижает, пристает и говорит, чтобы я молчал». Моя подруга одна говорит: «Он что, голубой, твой дядя?» Ну, мы захохотали, а пацан из комнаты вышел, ушел куда-то, а потом я начисто забыла об этом разговоре. Я тогда сильно пьяна была, и вот теперь только вспомнила. Еще однажды его какая-то училка в школе дерьмом собачьим и ублюдком подкинутым обозвала, он мне рассказал, так я взяла двух дружков, мы ту училку после работы подождали, Димка нам ее показал, мы к ней подвалили, ребята ножи достали, а я говорю: «Если ты, падла, мать твою, еще раз моего ребенка обзовешь, я тебе всю морду на клочки изрежу, и вообще тебя в какой-то канаве найдут, поняла, сука? И если кому хоть слово скажешь – в школе, в полиции, – тебе не жить!» Ну, она перепугалась и Димку моего больше не трогала. А еще я знала, что Димка красиво рисует – у него даже рисунки покупали, во как! Я всем рассказывала, очень гордилась. А насчет того мужика, о котором он говорил, я не знаю, кто это был. Больше Димка ничего не говорил, а я не спрашивала, хотя вру. Когда 24 июля я его забрала из деревни, мы ехали в автобусе, он ко мне прижался и говорит: «Мама, я решил, я про того дядю плохого расскажу, и знаю, кому расскажу. Правильно так будет?» А я и говорю: «Правильно. Если он плохой, то расскажи». Больше мы об этом не говорили. А 25 июля я ушла, как всегда, в восемь вечера. Димка был дома. Я вернулась на следующее утро, 26-го, около полудня, но Димки уже дома не было…

– Таких матерей стрелять надо! – сказала я, закончив читать.

– В чем-то вы правы, – кашлянул следователь в кулак. – Но она все-таки любила его по-своему. Считала, что любила. Вы видели ее?

– Нет, никогда. Андрей упоминал, что мальчик из неблагополучной семьи, без отца, что мать пьяница и проститутка, но ее я не видела.

– Она молодая, ей двадцать четыре года. Мальчика родила в пятнадцать. Худая, высокая, волосы короткие, крашеные, лицо испитое, выглядит лет на сорок. Этот образ вам ни о чем не говорит?

– Нет.

– Ладно, можете идти. И приведите завтра хоть какого-то адвоката.