Читать книгу Это однажды случилось (сборник) - Ирина Сабенникова - Страница 10

Девятый дом гороскопа связан с заграницей, со всякого рода необычными вещами, с интересом к далеким путешествиям, с людьми из этих самых далеких и не очень далеких стран, а еще со способностью к самовыражению, но самое главное – с неиссякающим желанием понять окружающий нас мир. А у меня в этом доме расположилась Венера, и потому, наверное, привлекательными мне казались люди, на меня ни в чем не похожие, то, что других отпугивает, то меня как магнитом притягивает, и бороться с этим притяжением невероятно трудно, да и зачем? Конечно, в этом стремлении к неизвестному неизбежны разочарования, но это естественный процесс нашего взросления.

Помните игру в шахматы втемную – когда доска разделяется непрозрачным экраном, например газетой, и игроки расставляют фигуры произвольно, после чего экран убирают и начинают играть партию? При определенном везении здесь может выиграть и слабейший. Вот так, втемную, и в моей жизни, как в игре, ферзем изначально была определена Венера, ею подбирались фигуры, казалось бы, случайно, а получилась закономерность.

Сначала появилась на игровом поле фигура, значение которой я сразу определить не смогла, потому что для всего в жизни необходим опыт, а опыт нужно еще накопить, он по наследству не передается. Молодые люди – большей частью мои однокурсники, с которыми я общалась и к которым испытывала устойчивые братские чувства, были все больше славянской внешности, такие же, как я, и лишь этот разительно ото всех отличался, а значит, неизбежно должен был привлечь внимание моей Венеры. Подойти и спросить, кто он такой, я не решалась, а вот девиц всезнающих расспросила. Из снисхождения к моей наивности, которая, по их мнению, проявлялась в неконтролируемой любви ко всему человечеству и к каждому человеку отдельно и граничила если не со слабоумием, то с крайней степенью инфантилизма, они объяснили, что тайны никакой нет и молодой человек не факир, не восточный волшебник, а всего-навсего по национальности армянин, что для меня на тот момент было примерно то же самое. Нет, я не посещала школу для слаборазвитых детей, и уровень образования у меня был вполне стандартный или чуть даже выше, но одно дело книжная информация, которую воспринимаешь как некое абстрактное знание, а другое – реальная жизнь. И как в этой жизни совместить государство Урарту, посылающее нам весточку во времени развалинами своих каменных дворцов, с молодым человеком двадцати лет из плоти и крови, я не знала. Да и никто помочь мне в этом не мог, потому как у большинства моих однокурсников Урарту оставалось вне фокуса их жизненных интересов.

Самым необычным мне казалось его имя, по музыкальности звучания напоминающее шумерский анахронизм так, как я его представляла, поскольку звуковых записей той эпохи в архивах не сохранилось. Но как еще можно озвучить клинопись глинобитных табличек, как не скрипучим сочетанием гортанных согласных? Однако проще всего было расспросить сам объект моего внимания. Я так и поступила: подошла к нему и спросила – почему у него такое странное, прыгающее, точно раненая галка, имя. После нескольких аналогичных вопросов он, похоже, присоединился к категории моих сокурсников, которые считали, что мне нужна опека по малолетству, так что дальше я уже могла задавать любые вопросы, чем, разумеется, и воспользовалась, чтобы поправить свое образование в области армянской истории. Он говорил по-русски так же хорошо, как и все мы, и отличался от нас лишь большей ответственностью и уже сложившимся определенно мужским характером – готовностью взять на себя решение всякого вопроса, чего не было в других мальчишках. И еще, что было немаловажно для моей Венеры, – он был красив, хорошо сложен, обладал шапкой черных вьющихся волос и очень выразительными темными глазами, которые словно поглощали солнечный свет, не становясь от этого ни светлее, ни прозрачнее. Имя его было именем какого-то царя периода Великой Армении, если такое царство действительно существовало, но в любом случае было необычным. Венера назначила его королем. Увы, король фигура несамостоятельная, ходить дальше одной клеточки, пусть и в любом направлении, не может и постоянно нуждается в защите, как полковое знамя, которое при первой опасности все прячут с угрозой для собственной жизни, а выносят только на парад. Нет, он не был слаб, но он был королем.

Благодаря этому знакомству и неожиданно для себя я увлеклась изучением армянского эпоса и средневековой поэзией. Донимала своих новых армянских друзей, требуя от них пояснений и уточнений в непонятных для меня хитросплетениях средневековой истории и литературы и тем самым часто ставя их в неловкое положение, что они по-мужски стоически переносили.

Может показаться странным, но до этого знакомства я совершенно не задумывалась, что окружающие меня люди принадлежат к разным национальностям, и осознать это оказалось неожиданно сложно. Должно быть, такое целостное восприятие человека, без его классификации по национальной, половой, возрастной или другим категориям, – отличительная черта детства. Любого детства. Вы обращали внимание, что в зоопарках часто выделен вольер для молодняка, и там вместе медвежата, лисята, тигрята? Игра всех объединяет, как, впрочем, и отсутствие необходимости бороться за свое существование. Так и в Советском Союзе: железный занавес не только изолировал нас от мира, но и создавал внутри свой специфический, безопасный для вторжения иных идеологий, кроме марксизма-ленинизма, мир. Под влиянием пропаганды о неизбежном и скором слиянии всех народов в единый советский народ мы подзабыли, что когда-нибудь вырастем, обретя внутри себя врожденные инстинкты самосохранения. И все же у нашего поколения эти инстинкты сильно притуплены.

С именами у моих новых знакомых, которые взяли на себя роль пешек в этой шахматной игре, была проблема: одного из них звали совершенно неожиданно – фамилией известного армянского композитора. Но, оказалось, это не предел, поскольку его братом был Пушкин, не Александр, а именно Пушкин. В армянской церкви нет святцев, как в православной, и потому выбор имен не регламентируется – хочешь католические, хочешь сам придумай или у великих мира сего одолжи для своего ребенка, чтобы при встрече его уже все узнавали: «Как там, господин Пушкин, золотая рыбка поживает? Нет, не писали? Писали, но не вы? Ну, это ничего, у вас еще все впереди». А кому целое имя не нравится и он страдает острой формой минимализма, то можно часть имени взять или четверть – все хорошо. Так что и Карлосы есть, и просто Миши, и Комитас с Пушкиным, главное, чтобы человек был хороший. А люди они были замечательные, добрые и отзывчивые, и все как один похожие на тех шахматных пехотинцев, которые в пешем строю преодолевают любые препятствия без страха и сомнения, но, увы, редко побеждают в одиночку. Им надо действовать сообща, как они и поступали – вместе жили, праздновали свои праздники, радовались и огорчались.

Освоившись немного с литературой, я стала просить своих новых приятелей объяснить мне грамматику армянского языка и алфавит, подсознание, наверное, начало действовать – для девятого дома важна структура, через которую можно до истинного понимания добраться, да и какая игра без правил, но они все отшучивались:

– Не надо тебе этого, Азизджан, армянский язык очень сложный, алфавит древний-древний, ни на что не похожий, как его Мисроп Маштоц придумал, так он и не меняется.

Победить этот сговор я не могла, а играть без правил – тоже. Попыталась в библиотеке заказать самоучитель, но и там не оказалось. А Венера моя уже вся в игре, продолжает собирать свое шахматное войско.

У меня был приятель Валька – артистическая натура, ловелас, за всеми моими приятельницами волочился, а потом о своих похождениях мне презабавно рассказывал и все норовил втянуть в какую-нибудь авантюру, так как моя устойчивая нравственность казалась ему очевидным анахронизмом, каким, в сущности, и была. Вальке больше всего соответствовала фигура коня, по белому полю он ходил или по черному, трудно сказать, думаю, что он выступал и в том, и в другом качестве в зависимости от жизненной ситуации и мог отработать за двух коней сразу. Но конь ведь фигура непредсказуемая, да и ходит буквой «Г», как с него спросить?

Приносит он как-то раз компактный сверток, «Комсомолкой» поверху обернутый, тогда предпочитали натуральную бумагу, пусть и газетную, целлофану, которого, впрочем, и не было еще.

– Я тебе кое-что подарить хочу.

Ну, понятно, для советского студента лучший подарок – книга. Разворачиваю бумагу, а там самоучитель армянского с грамматикой и словарем, и издано все это в Тифлисе в тысяча восемьсот восемьдесят каком-то году. В «Букинисте», значит, купил и потратился прилично, такие магазины не для студенческого кармана.

– А мне это зачем? – стараюсь я отвести от себя навязчивую, точно сахарная помадка во рту, любознательность своего приятеля.

– Зачем – это ты сама решишь, а вот что ты три месяца подряд в библиотеке армянскую тему штудируешь, это ни для кого не секрет.

«Это для того не секрет, – думаю я, – кто в один ход может у тебя за спиной оказаться, тоже мне фигура – конь!»

– Да ты книжечку-то открой, там параллельный словарь трех языков, – настоятельно советует Валька, – если тебе после армянского иврит захочется подтянуть, так нового покупать не придется. Экономия.

Валька правильно рассчитал, как только я получила желаемое, пыл мой поубавился, на алфавит его еще хватило, даже читать научилась, а вот словарный запас оставлял желать лучшего, так что читать-то я читала, а понять прочитанное не могла. Это как дебют в шахматной партии – случайно удачно разыграешь, а дальше что делать, не знаешь. И тут уж никто не поможет – ввязался, так играй.

Пока я создавала себе проблемы с армянским языком, на поле появилась еще одна фигура, Аркадий – должно быть, слон, или, как иначе называют ее в европейской интерпретации, – офицер. Почему офицер – потому что своими гусарскими повадками и желанием всегда оставаться благородным героем он был похож на офицера. Но в моей игре у него был один, но весьма существенный недостаток – будучи армянином, он не умел читать по-армянски. С такой ситуацией я столкнулась впервые – человек говорит, но не умеет писать на родном языке.

Для чего появляется на шахматном поле офицер, всем должно быть ясно: для решительного марш-броска. И тут надо действовать, только прежде определиться, в каком направлении. Направление я определила быстро: Эчмиадзин – религиозный центр, древний архитектурный памятник, и еще далеко, где-то за Кавказским хребтом, Малым или Большим, им виднее. Должно быть, девятый дом включился, и мою Венеру потянуло путешествовать по религиозным местам. Включиться-то он включился, а вот для решительного действия мне офицер и был нужен, потому как со сказкой об Эчмиадзине я могла бы жить долго и никогда не собраться ее реализовать. А тут записка от Аркадия: вечером улетаем. Вот вам и действие. Записку он даже не свернул, так в открытом виде через всю аудиторию и передал, кто хотел, прочел. Пока записка до меня дошла, к предполагаемой поездке еще двое желающих присоединилось, один, правда, до вечера из игры вышел, должно быть, в шашки пошел играть, так проще, но другой – Николай – остался и взял на себя роль другого офицера, того, что на черном поле. Черный офицер действует тайно и своих планов никому не раскрывает. Ненадежен, но и без него игры не будет.

Вот так и построила свое войско моя Венера, или ферзь на шахматном поле. Да только играла она просторно, чтобы ничто не мешало, и размахнулась в своей шахматной стратегии аж до Еревана. Зачем, спросите? Но если королем в партии поставлен армянин, так и гамбит должен быть разыгран армянский. А потому ей, среднерусской Венере, нужно сначала посмотреть, как ей в чужой культуре, комфортно ли будет, уютно. Если да, то и фигуры все наготове, а если нет, то место можно и другой уступить, той, которая и без шахмат все по своим местам расставит.

Тем же вечером мы вылетели в Ереван. У меня три рубля в кошельке, у Николая юбилейный рубль с профилем Ленина, должно быть, на счастье, а у Аркадия дальняя родня в Ереване. Можете ли вы представить, что приедете к своей дальней родне с приятелями на прокорм? Я – нет. Но встречается и другое – что тебе еще и рады будут, и билеты купят, чтобы ты и другую родню осчастливил, может быть, еще более дальнюю, живущую в другой стране, например в Азербайджане, но можно и в Сирии. Армяне по всему свету живут и все родственниками друг другу приходятся.

Прилетели мы в Ереван ни свет ни заря, а Эчмиадзин – вот он, около самого аэропорта. Подошли к воротам и не знаем, открыто уже посещение или нет, время-то раннее. На воротах табличка, и все по-армянски написано. Мы возле бронзовой этой таблички стоим, буквы необычные с интересом рассматриваем.

– Я прочесть не могу, – говорит Аркадий, смущаясь.

– Нет проблем, – отвечаю я, – прочту, только ты сразу за мной переводи, чтобы мы хоть что-то поняли.

И стали мы вот таким странным образом с содержанием таблички знакомиться. А с другой стороны ворот старичок-охранник стоит, прислушивается и приглядывается, как бы чего не вышло. Впрочем, мы не могли не привлечь внимания: русская девочка читает по-армянски, а армянин со слуха переводит на русский, третий же вносит по ходу редакторскую правку, и сопровождается весь процесс комментариями общего характера.

Надпись помимо краткой исторической справки содержала расписание посещений, из которого становилось ясно, что мы прилетели слишком рано и имеем возможность познакомиться с окрестностями. Побродив по пыльным дорогам и весьма проголодавшись, мы вернулись к тем же воротам, створки которых были уже широко открыты для всех страждущих. Однако наши попытки войти в Эчмиадзин не увенчались успехом. Охранник, взявший на себя роль апостола Петра, всякий раз закрывал створки ворот перед нами и открывал их, как только мы отходили в сторону. Раза с пятого мы наконец поняли, что попасть в Эчмиадзин нам сегодня не судьба. Он остался для меня и моих спутников тайной, той тайной, которая не открывается любому человеку, а лишь тому, кто уже очистил свою душу от шелухи праздного любопытства. Должно быть, время для этого тогда еще не наступило.

Потерпев поражение в Эчмиадзине, мы отправились в Ереван. Родственники, а может быть, друзья родственников, встретили нас радушно, все говорили по-русски: те, кто знал язык, говорили и за себя, и за тех, кто его не знал, так что мои скромные познания в армянском не понадобились, как, впрочем, и в русском, – достаточно было просто улыбаться и кивать, соглашаясь со всем, что предлагали хозяева. После бесконечно длинного и неторопливого завтрака, плавно переходящего в обед, мы сбежали в город под благовидным предлогом посмотреть его достопримечательности. Как ни странно, но достопримечательностей в самом Ереване оказалось не так много, и на первом месте, пожалуй, Матенадаран – хранилище древних рукописей, а перед ним, конечно, Мисроп Маштоц. Но самой большой неожиданностью оказались люди – все они были темноволосы, смуглолицы и темноглазы, и яркое майское солнце не могло развеять иллюзию, что сошли они с только что виденных мной древних миниатюр. А очень скоро оказалось, что я сама со своей бледной кожей и русалочьими светлыми волосами представляю диковинку в этом новом для меня мире, все чаще и чаще ловя на себе любопытные взгляды прохожих. Пришлось спрятать волосы под кепку и надвинуть ее пониже на лицо, превратившись в обезличенное и бесполое существо. И постепенно я стала понимать, что чувствует южанин, попав в Центральную Россию, а моя Венера, испытывая неловкость от этих непрошеных мыслей, окончательно замкнулась.

Ереван жил своей собственной жизнью, не торопясь откликнуться на наши запросы. Туризм в Советском Союзе был в зачаточном состоянии и едва-едва начинал проявляться даже в таких интернациональных городах, как Москва. Конечно, в небольших провинциальных городках России, да и не только России, новоприбывшего человека сразу окутывали радушной домашней заботой, вовлекая в круг нехитрых, но таких милых в своей разрешимости проблем, что он переставал чувствовать себя чужим, инородным телом. Но Ереван, похожий на орган со своим собственным хорошо отлаженным звучанием, со своими выверенными тонами, не хотел слышать случайной ноты нашего присутствия, звучащей пусть и едва слышно, но не в унисон ему. И это неприятие мы почувствовали сразу и во всем: в жесткой ограненности зданий, в официозе площадей, в безразличии уличной толпы. Даже в ответах случайных прохожих, которые больше походили на стрелки неодушевленного указателя, чем на отклик живого человека, возможно, потому, что многие не говорили по-русски и просто не понимали нас. Все это постепенно вступало в противоречие с привычным для нас тезисом о единой советской культуре, и противоречие это заставляло невольно задуматься – что я для этой культуры, для этой части человечества, которая, как крепкий остов скального дворца, живет своей памятью, взирая на настоящее с большой настороженностью и недоверием. Ничто, инородное тело, которое в лучшем случае можно нивелировать, обезличить или закуклить, как закукливает какую-нибудь морскую раковину монолит розового туфа в облицовке ереванских зданий. И только случайный прохожий, выхватив ее взглядом, подивится, как это она сохранилась так обособленно в целостности камня, остановится, потрогает, потрет ладонью, желая убедиться, что ему не показалось, и пойдет своей дорогой. Готова ли я к тому, чтобы, подобно этой раковине, быть включенной в чужую культуру, всегда оставаясь для нее инородным телом? Нет, не готова.

Все ответы были найдены, и моя Венера вынуждена была согласиться с приведенными доводами.

Не всякой партии дано состояться после того, как на шахматной доске уже расставлены фигуры и даже придуман новый дебют в виде армянского гамбита. Но всякая жизнь должна быть прожита самостоятельно и в полную силу. Хорошо, что я это поняла тогда.

Словарь армянского языка стоит у меня на книжной полке вместе с другими книгами, но выглядит как-то обособленно. Я иногда натыкаюсь на него взглядом, беру в руки, листаю чуть пожелтевшие от времени страницы, испещренные почти забытыми мной буквами, и вспоминаю несостоявшийся армянский гамбит, где фигуры для игры выбирала моя Венера. Она по-прежнему живет в девятом доме гороскопа и не остается равнодушной ко всему далекому и таинственному, ведь мир так велик.