Читать книгу Это однажды случилось (сборник) - Ирина Сабенникова - Страница 4

Они звонили по телефону вечером, когда он не появился у них, как обычно, часов в пять, немного ссутулившийся, но еще на редкость сильный и энергичный, со своей неизменной потрепанной хозяйственной сумкой, выполняющей роль портфеля. Даже стариком назвать его как-то не приходило в голову, хотя восемьдесят пять – вполне подходящий возраст для старости. Вот только все теперь в жизни перемешалось, и некоторые школьники выглядят гораздо большими стариками, чем их энергичные дедушки и бабушки, перенесшие голод, холод, тяготы войны и послевоенного восстановления страны, как и принято у нас, за счет самих граждан. Они позвонили ему утром, а позже, справившись у консьержа, выходил ли он на прогулку, и узнав, что не выходил, решили открыть квартиру своим ключом, убедиться, не случилось ли чего.

Квартира была пуста, если не принимать во внимание, что обе комнаты и просторный холл, не знавшие ремонта лет тридцать, были плотно заставлены всяким хламом. Даже при беглом осмотре в глаза бросались четыре холодильника, выпиравших из всякой мелочевки вроде магнитол, ламповых приемников, агрегатов для приготовления дистиллята наподобие самогонных, кастрюль, утюгов, бесконечных банок, заполненных гвоздями, шурупами, гайками, и мешков с ветошью. Зачем он наносил весь этот хлам, собрал в городской квартире приличного московского дома это непомерное богатство, было совершенно не понятно. Конечно, с возрастом люди становятся консервативны и им трудно выбрасывать старые и не очень нужные вещи, но нести в дом всякую подвернувшуюся рухлядь на всякий случай – это уже слишком. Впрочем, наверно, не всякую, некая логика в этом хламовнике просматривалась: предпочтение отдавалось технике, которая ремонтировалась, собиралась одна из трех негодных, но никогда не выбрасывалась, разве что разбиралась на составляющие. Книг тоже было в избытке, ладно словари и учебники, которые могли понадобиться для работы, но подшивки замшелых журналов и газет шестидесятых годов, давным-давно связанных бечевкой и покрывшихся таким слоем пыли, что трудно было разобрать даже их название… И по всей квартире громоздились нары, создавая устойчивую ассоциацию с лагерным бараком. Конечно, человек когда-то в далекой послевоенной молодости работал на Сахалине на буровых вышках, а позже в Якутии, так что привычку к лагерной жизни он там вполне мог приобрести, как прививку, которая при слабости организма переросла в хроническую болезнь, с которой дальше уже живешь и не помнишь, что когда-то было иначе.

Его не было уже около суток, и не оставалось ничего иного, как звонить в милицию. Путь аутодафе начался.

– Да, – ответили в милиции, – мы нашли его вчера в мусорной камере соседнего дома. Да, он называл этот адрес. Но приличный человек в мусорной камере прятаться не станет, да и уж очень он был похож на бомжа. Мы отправили его в Гиляровского, там специалисты разберутся.

Вот те на, забрать человека с улицы и, не глядя в документы, отправить в сумасшедший дом, пусть и носящий имя почтенного врача, но все же психбольница, а еще говорят, что туда трудно попасть. И что же теперь делать? Ехать и доказывать, что человек не псих, боязно, как бы и самому в тот же капкан не попасть. Перед психбольницей у нормального человека страх гораздо больший, чем перед любой другой, словно ему нужно соприкоснуться с чем-то запредельным, необъяснимым, увидеть себя со стороны и не узнать эту частицу своего «я». Но ехать все равно надо, не бросать же беспомощного старика.

Не знаю, были ли вы когда-нибудь в такого рода заведениях? Не лучшее это место. Внешне от другой больницы и не отличишь: обычное функционально ориентированное здание, парк, дорожки, но какая-то навязчивая тишина липнет к тебе: к подошвам твоих ботинок, когда идешь по дорожкам, а шаги свои словно и не слышишь, к голосу, который садится сразу на полтона и становится сиплым, точно от волнения, ко всем твоим замедляющимся движениям – ко всему. Входишь в здание, и тишина остается за дверью, а в обычных больницах все наоборот. Пытаешься понять и не можешь, что же здесь не так? Ручек нет. Действительно, все двери без ручек, и тебе ни войти, ни выйти никак невозможно. Трогаешь дверь, гладишь на предмет того, за что бы зацепиться пальцами и открыть, – ничего, гладко. Стоишь перед ней в недоумении и не знаешь, что делать. Ах, ларчик-то просто открывался, здесь же звонок есть, неприметная такая кнопка, сразу и не заметишь. Звонишь. Открывает медицинская сестра в белом халате, спрашивает, к кому, и все как в обычной больнице, потом пропускает вперед и закрывает за тобой дверь. Ты оборачиваешься на всякий случай, а ручки нет. И вот тут-то и поднимается какое-то тревожное гнетущее чувство – как же я выйду отсюда? Оглядываешься, стараясь не привлекать внимания медсестры, но она все равно замечает, – на окнах крепкие двойные решетки.

– Не волнуйтесь, – говорит сестра ровным, слишком уверенным и спокойным голосом, каким, вероятно, с пациентами разговаривает, – я вас выпущу.

Но ты не успокаиваешься, а наоборот, твое беспокойство приобретает более устойчивый характер, и ты всячески стараешься его скрыть даже от себя самого.

– Сейчас приглашу доктора, – так же ровно говорит она.

«Зачем доктора?! – вопит загнанное в ловушку сознание. – Доктора не заказывал, хотел всего лишь человека вызволить». Но не озвучиваешь свой вопль, а тихо остаешься ждать доктора.

Комната для свиданий производит унылое впечатление: два ряда столов, словно в школьном классе, сероватые, неопределенного цвета, масляной краской выкрашенные стены, местами на них более яркими пятнами выделяются какие-то постеры, но все тона приглушены, и ничто не возбуждает интереса и работы мысли – все направлено на успокоение. В сознании всплывает картина Левитана «Над вечным покоем». Нет, все же это еще не кладбище, – подбадривает тебя еще работающий, но больше на холостых оборотах мозг, – надежда остается.

В одной из больничных дверей на уровне глаз застекленное окошечко. Сидит посетитель, ждет врача и все время видит мелькающие в этом окошечке глаза. Что они хотят здесь увидеть, зачем заглядывают? Здесь никого нет. Оглядываешься на всякий случай, действительно никого. А ты что же, – иронизирует мозг, – уже никто? Если не выдержишь этого психологического эксперимента, пусть и случайного, но откроешь эту дверь, то там и есть сама больница, точнее больничный коридор, по которому туда-сюда бродят сумрачные пациенты, кто молча, кто что-то бормочет, но все в одиночку, парами никто не ходит и бесед не ведет. И гул стоит от этого тихого монотонного бормотания и шарканья бесчисленных ног по линолеуму стоит. Закроешь дверь, тихо, и опять глаза пробегающих мимо пациентов мелькают в окошечке, ни за что не зацепляясь, сменяют друг друга, мутноватые, неопределенного цвета и как-то навязчиво сосредоточенные.

Ну вот и врач – женщина средних лет, уверенная в себе, даже можно сказать, нарочито уверенная, настолько, чтобы у собеседника не возникло желание эту уверенность поколебать. В обычной жизни такого человека стараешься обойти, считая его психически неуравновешенным, а здесь такая заячья тактика не принимается. Она начинает задавать вопросы: кем вам приходится пациент? Болел ли он психическими заболеваниями? Были ли неожиданные проявления, чудачества?

Начинаешь мучительно что-то вспоминать, выуживать из своей памяти обрывки впечатлений и чужих эмоций, словно сачком ловить бабочку, которая оказывается только стершимся от времени лунным бликом, а потому всегда ускользает. А самое парадоксальное, что у всех есть чудачества и нелогичные поступки, человек же не машина, и, казалось бы, все об этом знают. Опрос продолжается долго, кажется, что бесконечно, хотя знаешь, что это не так. И все время за дверным окошком мелькают глаза, иногда кажется, что и он временами смотрит сквозь стекло, но не узнает тебя и молча отходит.

Наконец доктор сообщает диагноз – шизофрения.

– Помилуйте, доктор, – говорит совершенно обессиленный непривычной обстановкой посетитель, – какая шизофрения! Я с ним всю жизнь бок о бок прожил. Да, сложно иногда было, так с кем просто. Он же умница, японский сам выучил!

– Это один из симптомов, – отвечает доктор, – гипертрофированные способности к запоминанию мелочей.

– Так он и китайский знал, и еще десяток языков…

– Вот-вот, вы этим еще раз подтверждаете мой диагноз, – радуется доктор своей прозорливости, – разве нормальный человек это сможет, вот вы, например, сколько языков знаете?

Ты вдруг вспоминаешь чье-то мнение, что хороший психиатр сам на четверть псих, вспоминаешь это и впадаешь в еще большую безнадегу.

– Ну что я, – неуверенно говорит посетитель, – у меня весьма средние способности, я только пять осилил.

Доктор смотрит на него с профессиональным интересом, который, словно холодный душ, отрезвляет говорившего: стоп, никаких подробностей, помни, где ты.

Пытаясь как-то оправдать того несчастного, которого упорно записывают в психи, человек старается поднажать на сочувствие:

– Поймите, доктор, у него тяжелая жизнь была: военное детство, работа на Сахалине, по буровым вышкам, семейная неустроенность.

– Да-да, – кивает доктор, – и я об этом, причины могут быть разные – результат один, и я его диагностирую. Напрасно вы нам не доверяете, мы его подлечим, все как надо скорректируем, вам же лучше будет. Кстати, – как бы вспоминает доктор, – он и сам признался, что когда-то обращался к психоневрологу.

«Еще бы не признался, – думает посетитель, – в такой-то обстановке старого человека можно в чем хочешь убедить».

– А вы психдиспансер запрашивали, состоял ли он на учете?

– Зачем, – искренне удивляется доктор неразумности посетителя, которого она могла бы уже перевести в разряд пациентов, жаль только, число койко-мест ограничено, – в перестройку многие документы выбрасывались и утилизировались, так что искать бессмысленно. Да и его признания нам вполне достаточно.

– Доктор, – делает последнюю попытку посетитель, – а может быть, все же старческая деменция?

– Да-да, – соглашается она, – и деменция тоже.

– Ну не может такого быть, чтобы только в восемьдесят пять лет шизофрению поставили, что ж раньше она не проявлялась! – срывается посетитель, ему все-таки можно проявить нетерпение, он пока не пациент.

– Почему не проявлялась, – недоумевает доктор, складывая свои записи и тем самым давая понять, что аудиенция подошла к концу, – просто вы все списывали на его дурной характер.

– И что же, – пытается продолжать борьбу вконец обессиленный посетитель, – если бы мы сами захотели его в психбольницу с этим дурным характером отправить, вы бы взяли?

– Нет, конечно, – откликается доктор уже скорее из вежливости, – если бы мы своих пациентов по жалобам родственников подбирали, у нас бы коллапс был, каждый второй своих стариков, а то и мужей сюда бы с превеликим удовольствием прописал.

– А милиция, значит, у вас в роли эксперта выступает? – спрашивает несчастный, стараясь собрать остатки своей иронии в один кулак, но удар получается вялым, и кулак сам залипает.

– Напрасно иронизируете, – парирует удар доктор, – милиция свое дело знает.

На этой торжественной ноте доктор встает, вставляет свою персональную дверную ручку в прорезь и открывает дверь в мир.

– Не прощаюсь, – говорит она, – будем вас информировать, телефоны ваши у нас есть.

Человек выходит на свободу, но он ужасно устал от этой больничной обстановки, высасывающей все силы. Как же там пациентам, думать об этом не хочется. Человек идет по тихому больничному парку, который теперь постепенно и как бы нехотя возвращает ему звуки его шагов, шелест ветвей, гудки машин – жизнь большого города. Он вдруг замечает пляшущие на парковой дорожке тени, большой желтый лист клена в луже, зеркально отражающей небо и бегущие по нему облака. От того, где находится небо – внизу, у него под ногами, или наверху, как принято обычно считать, – ничего не меняется. Главное – это точность ощущений, которые порождает это небо, красота, которую пьет твоя душа изо дня в день и никак не может насытиться, холодный осенний воздух, возвращающий к реальности.

Он старался помочь, вот даже пришел на это аутодафе и увидел всю процессию в ее четко выстроенном и выстраданном великолепии. Осужденного спасти нельзя, он приговорен. Так что же делать? Только насколько возможно оттягивать неминуемую развязку, но она все равно наступит.