Читать книгу Это однажды случилось (сборник) - Ирина Сабенникова - Страница 7

Так приятно просыпаться, когда луч солнца трется о твою щеку, щекочет, ластится. И ты, еще в полудреме, открываешь глаза и улыбаешься. А впереди длинный-длинный день и вся жизнь, у которой не видно конца. По крайней мере, ты еще не пытаешься заглянуть так далеко.

С таким чудесным ощущением я проснулась, лежа на старой скрипучей раскладушке, наполовину задвинутой под круглый старомодный стол, и вдруг увидела, что не только солнце ласкало мое лицо, но и взгляд маленького мальчика. Он стоял возле моей постели и скользил взглядом по всем выемкам и выступам моего лица, шее, спускался ниже, на едва прикрытое простыней тело, к ступням ног, висящих в пространстве. Наверное, во сне я немного сползла или раскладушка была не слишком велика. Потом так же плавно взгляд поднимался обратно и, запутавшись в растрепанных волосах, остановился на губах. Я улыбнулась и тем выдала себя. Его взгляд не выражал случайного детского любопытства, он был мужским и тяжелым, иначе я бы не почувствовала его движения по своему телу.

– Когда мне исполнится восемнадцать, я на тебе женюсь, – сказал мальчик без всякого предисловия.

Передо мной стоял ребенок пяти лет, а меня охватила почти что паника. Когда же это будет? – лихорадочно соображала я. – Ему сейчас пять, то есть через тринадцать лет. А мне сколько будет лет? Сейчас семнадцать да тринадцать, ого, это же уже тридцать. У меня немного отлегло от сердца, когда я убедилась, что время есть, меня еще не тащат в ЗАГС и вообще все это в далекой перспективе.

– Знаешь, давай лучше книжки почитаем, у меня есть интересные, – я обычно легко нахожу общий язык с детьми.

– Я тебя люблю, – неожиданно глухо сказал мальчик, – ты будешь моей.

Я поежилась. Мне таких признаний еще никто не делал, не то что ребенок. Неловко как-то стало полураздетой на раскладушке.

– Даже если ты уедешь с квартиры, я тебя потом отыщу. Вот так перспектива, почти испугалась я, предчувствуя в этом ребенке тяжелый и упрямый мужской характер. Такой ведь и действительно может отыскать. Я мучительно пыталась перевести разговор на что-то более нейтральное.

– А что мама, спит? – спросила я, по-прежнему пригвожденная его взглядом к кровати. – Может быть, ты к ней пойдешь?

– Я хочу тебя поцеловать, – безапелляционно заявил малыш.

– Нет, только не это, я терпеть не могу целоваться, – громким шепотом запротестовала я, попыталась единым рывком подняться с проваленной раскладушки, но только запуталась в простыне. Мальчик наклонился и поцеловал меня в губы. Я чуть не расплакалась от обиды. Без моего согласия! Да меня никто еще не целовал, а этот молокосос себе такое позволяет!

Не знаю, что бы еще могло произойти, но вошла его мать.

– Пойдем, Антон, дай девочке проснуться. – И ко мне: – Он очень страстен и влюблен в тебя. У него и отец такой же, один раз меня увидел и больше уже не отпускал. Наваждение какое-то. Вот сейчас в тюрьме, так я живу, а выйдет, и я не знаю, что будет.

«Вот те на, а мне-то это зачем», – подумала я и решила как можно скорее подыскать другую квартиру.

Но пока надо было ехать на археологическую практику, а туда много вещей не возьмешь, вот я и оставила весь свой скарб под столом до осени. Приеду – заберу. В сентябре нашла квартиру, взяла кое-какие вещи, что в руках донести могла, правда, тогда у меня имущество было весьма скудное, на съемных квартирах не разживешься. Книги вот только множились со страшной скоростью – то учебники, то классики, ну и для души, что случайно в «Букинисте» купишь. А еще детские книжки, очень уж в них иллюстрации замечательные попадались, и стоили самую малость, так что нет-нет да и куплю.

Что могла, взяла, а вот детские книжки да тетради старые оставила до другого случая, не больно мне с Антоном встречаться хотелось. Я и со взрослыми-то людьми отношений не выясняю, а тут вроде ребенок.

Самым неожиданным во всей этой истории было то, что слово свое он сдержал, нет, конечно, не буквально, но руку приложил.

Время быстро пролетело, так, кажется, принято говорить, но так оно и было. Пять лет в университете, как один солнечный день холодным сентябрем, оставляют в душе ощущение праздника. Надо было всякие формальности урегулировать: в библиотеке отметку об отсутствии задолженности получить, по кафедральным тоже, спортинвентарь и, главное, штампики в комсомольском и профсоюзном билетах проставить об уплате членских взносов за все эти годы. Я, конечно, взносы платила, но подтверждения этому не имела, да никто особенно и не настаивал. Это же Саратов. Стала я документы искать – профсоюзный быстро обнаружился, в какой-то книге закладкой служил, а вот комсомольский – просто наваждение какое-то, нигде нет. Стала вспоминать, когда последний раз его видела, квартир-то сменила за это время немерено – не могу вспомнить, думала, так и не отыщу. Нас с детства учили к документам бережно относиться, почти что богобоязненно, всегда под рукой иметь, если что, пожар там или война, перво-наперво документы хватать и бежать, а тут нет основного – комсомольского билета. Я даже не столько сама расстроилась, сколько представила огорчение своих родителей, для которых документ – святыня.

Несколько дней вспоминала, всю цепочку возможных манипуляций с этим билетом за пять лет проследила и догадалась: он может быть только на той квартире, где Антон жил, я же там часть книг и тетрадей своих оставила, придется идти, еще не факт, что все это не выбросили на помойку за ненадобностью. Но времена были другие, любая вещь ценилась, тем более книга. Собралась с духом, не очень-то мне хотелось встречаться теперь уже с подростком, не верю я, что люди с возрастом меняются, я вот какой была, такой и осталась, все об этом говорят.

Пришла на прежнюю квартиру, звоню, открывает женщина незнакомая. Я ее пытать стала: где те, кто здесь четыре года назад жил? Она на меня как на чудачку смотрит и говорит:

– Ты бы еще через десять лет пришла в гости.

Я ей объяснила, как смогла, что документы на квартире оставила. Слово «документы» свое действие возымело, хоть и произнесено было явным лохом.

– Надо тебе к хозяйке квартиры обратиться, кажется, здесь ее родственница жила с ребенком.

Узнав адрес хозяйки, отправилась к ней. И опять по новой – кто, да что, да зачем, да может ли такое быть, чтоб документа четыре года не хватились. Но в конце концов и ее сопротивление я сломила, узнала адрес, где мои старые знакомые теперь жили, спасибо, что родственниками этой бабульке доводились, а то где бы мне их искать, ни имени, ни фамилии я не знала.

На другой день, благо что воскресенье было, пошла по гостям, уже и не думая, хочется или не хочется, мне бы билет раздобыть. Меня узнали, правда, очень удивились и тому, что вспомнила о них, и тому, что отыскала. А когда причину узнали, так и вовсе призадумались.

– Мы, – говорят, – давно уже с той квартиры уехали, живем здесь, в частном доме. Вещи какие-то взяли, там вроде и твои тоже были, но где они…

Я стала просить вспомнить – мне очень надо, там же документы. Это магическое слово я уже специально вставляла, зная, что подействует, и мои знакомые согласились посмотреть на чердаке.

– Приходи, – говорят, – завтра, если что осталось, найдем.

Я пришла, но лучше бы сделала это четыре года назад.

– Нашли, как ни странно, твой билет. Среди детских книжек был заложен, – говорят, а сами стесняются чего-то. – Нашли-то мы нашли, но знаешь, здесь вот какая штука, – и протягивают мне билет. Я раскрываю его, и – о ужас! Такого придумать-то нельзя. На титульной странице моя маленькая фотография, в четырнадцать лет сделанная, а во лбу у меня ярко-алая звезда горит, и по всему билету эти звездочки разбросаны, просто звездопад какой-то.

– Извини, – говорят, – это Антон, когда маленьким был. Ты же знаешь, он тогда в тебя влюбился, так с ним сладу не было, отыскал твою фотографию и, как умел, разукрасил.

– Ладно, что ж теперь делать, спасибо, что звездочками красными, символика документу соответствует, если бы свастикой или еще чем-то, хуже было бы.

Поблагодарила я их, конечно, а сама не знаю, что ж мне теперь делать. Стереть нельзя, забелить тоже, лучше уж так оставить. Принесла в университет комсоргу, благо моя приятельница, а она как открыла книжечку, чтобы штампики за четыре года об оплате взносов проставить, так и обмерла. Захлопнула билет и прыснула.

– Как тебя угораздило?

Я объяснила, как могла, понимаю, что не очень убедительно, но как еще эти художества объяснить.

– Это же, – говорит, – документ, мы же его поменять не успеем, да и поменять в связи с порчей документа только с выговором в личное дело можно, зачем тебе это сейчас. Выговор мы уже не снимем, и поедешь ты с ним неизвестно куда. Лучше так оставим, а на новом месте, может, и не заметят сразу.

– Не заметят, как же, разве я в школу для слепых устроюсь.

А что делать. Забрала свой зазвездившийся комсомольский билет, будь что будет.

После университета у меня было свободное распределение, так что работу искала сама. Сама бы, правда, ничего не нашла, но стечение обстоятельств помогло, да и ангел-хранитель не оставил. Взяли меня в академический НИИ на самую младшую должность лаборанта. Не слишком почетно, но сразу после института на большее рассчитывать не приходилось. Средний возраст в институте шестьдесят три года – это средний, а так некоторые академики еще в империалистической войне участвовали, так что даже доска памятная висела «Наши участники Первой мировой» рядом с участниками Великой Отечественной. В общем, люди все солидные да остепененные. Но комсомольская организация была, и мне пришлось в ней встать на учет.

Принесла я свой билет для регистрации, секретарь его открыл и аж задохнулся от неожиданной красоты такой.

– Что же это? – спрашивает.

– Билет, – говорю, – все взносы уплачены.

– А звезды откуда? – всем одно и то же знать хочется. Я объясняю, что трудная юность, на квартирах жила, по чужим углам. Ребенок безнадзорный разрисовал, хотел как лучше.

– Да, – говорит, – талантливый ребенок. Ваш?

– Нет, с чего же вы взяли, что мой? Чужой ребенок.

– Тогда почему ваш билет разрисовал?

– Да откуда я знаю, фотография, может быть, понравилась.

– Ладно, – говорит секретарь, – теперь уже ничего не поправишь, придется вам в райком комсомола идти и там объясняться, как они скажут, так и сделаем.

Пошла в райком. Пришла, второй секретарь – хлыщеватого вида молодой мужчина – спрашивает:

– Ты, девочка, по какому вопросу?

А мне уже двадцать один год, я себя взрослым человеком ощущаю.

– У меня вопрос деликатный, – говорю и билет ему свой протягиваю. Ну, что дальше было, догадаться несложно: взял он билет с постным видом, открыл, потом рот рукой зажал и из комнаты выскочил, не хотел, наверное, свое напускное достоинство потерять и легкомысленным показаться. Но из коридора, а потом из соседней комнаты долго еще хохот доносился. Через некоторое время вернулся.

– Кто же, – спрашивает, – тебя так раскрасил?

– Ребенок, – отвечаю, – неразумный. Залез в стол и разрисовал все звездами, вполне патриотично, не свастикой же.

– Это хорошо, что не свастикой, но билет менять придется, а это только через выговор с занесением в личное дело, так что не обессудь.

С тем и вернулась я в институт.

Месяца через два назначили комсомольское собрание, и на повестке дня – смена комсомольского билета в связи с порчей. Всем интересно, что я такое с этим билетом сделала, что при всей коллективной близорукости местной комсомольской организации его менять пришлось. А я никого еще в институте не знаю, да и старше они меня все, так что между нами стена, пусть и стеклянная. Но от скуки общей, присущей собраниям такого рода, стали присутствующие мне вопросы задавать, что вот, мол, новый человек, хотим познакомиться, пусть все подробно нам расскажет и о себе, и о порче билета. Пришлось мне рассказывать. Повеселились ребята, первый раз, наверное, такое живое собрание в этих унылых стенах было, каждый хотел высказаться. В конце надо было решение вынести, так один ехидный юноша предложил меня комсоргом комсомольской ячейки сделать, с тем, чтобы на деле могла показать свою преданность идее молодого строителя коммунизма и высокий моральный дух. Так вот и решили, как я ни сопротивлялась.

Вынесли мне выговор с занесением и назначили комсоргом группы. Долго еще этот анекдот по коридорам рассказывали, так что благодаря любовному пылу пятилетнего Антона и его тяге к творчеству известность я приобрела сразу в четырех институтах – всех тех, что ютились в одном здании.

Группу мне доверили непростую, состояла из трех злостных неплательщиков взносов, хорошо хоть, что все трое были молодыми людьми, так что общий язык нашли быстро, и задолженности по взносам растворились сами собой. Правда, двое волокитами были, а третий – углубленным в свою научную миссию ученым, но это нам не помешало стать друзьями. Через некоторое время все определилось: один стал за мной ухаживать и замуж звать, другой оказался замечательным компаньоном для посещения всяких вечеринок и артистических мастерских, а вот третий так углубился в научные изыскания, что до сих пор его оттуда вытащить не могу и объяснить, что жизнь прекрасна. Мне иногда кажется, что он так и считает, что у меня во лбу красная звезда горит, как на той фотографии в комсомольском билете, а разубедить его возможности нет, слишком занят.

Как-то раз я увидела афишу лауреатов Собиновского фестиваля, проводящегося на базе саратовского оперного театра, по ошибке присланную мне на электронную почту интернет-ссылкой. Из любопытства я решила посмотреть. Среди нескольких фотографий, ничем меня не тронувших, я заметила фотографию молодого мужчины и как будто знакомый упрямый взгляд светлых глаз исподлобья, напомнивший мне маленького Антона. Неожиданный привет из прошлого, а может быть, из будущего. Или просто случайное совпадение?