Читать книгу Роман = Метро. Мир души и пространство смыслов - Ирина Владыкина - Страница 2

Петр еще раз вдохнул и выдохнул, вдохнул воздух общего движения и выдохнул легкий налет паники, которую он каждый раз чувствовал при переходе на другую ветку Московского метрополитена. Уже почти год он в центре своей многострадальной родины и уже привык к постоянной давке, как и к тому, что личного пространства здесь нет и быть не может. Потому что Москва резиновая, как использованный презерватив или неиспользованный, это уже кому как нравится. Отсутствие личного пространства его не пугало, даже наоборот, чувствуя рядом чье-то плечо или руку, или сумку, или еще что, ему становилось легче, он кожей ощущал, что он не один, он всегда ощущал кожей, потому что глазам он перестал доверять, глаза могут обмануть, а кожа никогда. Одиночество он ненавидел, людей тоже, но их тела любил, потому что они были живые и теплые, теплые… да. Он любил давку: чем больше давки, тем больше жизни. Паника накатывалась на него своими невидимыми щупальцами, когда он ощущал, что он под землей, намного метров под землей, как будто в другом, потустороннем мире, и дыхание Аида не давало ему покоя. Он чувствовал его в этих железных, молниеносно быстрых, длинных, как твари пресмыкающиеся, поездах, гранитных и кафельных плитах, которыми обложены бесконечные тоннели. И этот ужасный свистящий звук – просто невыносимо. Уши резало, и что-то взрывалось в мозгу, разлетаясь на мелкие осколки, ранящие больно и навсегда. А живые люди, давящие его со всех сторон, лечили его, возвращали к жизни – он опять собирался, и каждый раз по-новому. Каждый раз, выходя из метро, он ощущал себя собранным заново из обломков других людей, и каждый раз точка сборки была в новом месте. Гул электрички становился все сильнее и сильнее, еще секунда, и его разорвет, но каждый раз не хватало именно секунды, чтобы разорвало, и электричка останавливалась, и он входил, вбегал, его вносило в вагон московского многострадального метро.

«Осторожно двери закрываются. Следующая станция «Менделеевская» – сказал женский голос, почти живой, почти. Девушка напротив посмотрела на него живым, ничего не выражающим взглядом и уткнулась в свой мобильник, старушка, сидящая рядом, живо отчитывала собаку, лежавшую у нее на коленях, совсем живой азиатский парнишка молча смотрел вдаль. Еще шесть почти живых объявлений, шесть лязганий дверьми – и опять ад подземного мира. А потом Офелия, эта странная 47-летняя увядающая, неравномерно увядающая, женщина с большими грустными ярко накрашенными глазами и опущенными уголками рта.

До знакомства с ней Петр считал, что после 30-ти женщины заканчиваются, а потом начинаются бабушки. Теперь он знал, что бывают 47-летние неравномерно увядающие девушки. Петр приходил к Офелии, чтобы отремонтировать ее не новый, изрядно подъеденный вирусами ноутбук, который, он это понял уже с третьего раза, ломался только затем, чтобы Петр пришел его чинить.

– Ах, мальчик мой, – вздыхала томно и несколько наигранно Офелия (в миру Анна Юрьевна Тюляева), – как мне надоел этот бездушный 5-ти процессорный зверь!

– Офелия, – а она себя просила называть только так, – ваш компьютер точно не такой.

– Да не важно, сколько ног у этой заразы. Как он меня замучил. Я никак не могу дописать свою пьесу. А ты знаешь, как она будет называться? «Маскарад»! Да, ничего не говори. Конечно же, ты умный мальчик и знаешь, что «Маскарад» написал Лермонтов. Но у меня другой «Маскарад». Маски, маски, маски – вокруг одни маски. Столько лжи в этом мире. Вот ты не лжешь, я знаю. Ты не можешь лгать, ты же компьютерщик, компьютеры они не лгут, они просто бездушные, души у них нет. Понимаешь, нет! И у тебя тоже души нет. Без души ты, как этот пятипроцессорный!

Она вскидывала руки к небу и уходила делать чай.

– Какой тебе: покрепче или послабее? Да какая разница? Все равно из пакетиков, говно это. А у меня времени нет на заваривание хорошего чая. Я пишу. Я уже написала три главы. А эта сволочь все стерла. Ну как же так?

– Офелия, ну в принципе это дело поправимое. У нас в конторе вам за умеренную плату восстановят всю информацию. Достанут с жесткого диска.

– Нет, Петенька, нет, мой хороший. Нельзя этого делать! Это знак такой, что не нужно писать мне «Маскарад», что я бездарность. Ах…

Петр молча копался в старом железе ноутбука. С ним, конечно же, все было в порядке, но показывать это Офелии нельзя было, иначе она бы опять стала падать в обморок. А этого Петр не мог допустить. Люди в обмороке приближали его к мертвым. Он протирал резинкой контакты.

– Ну что ты молчишь? Поговори со мной, железная твоя душа.

Офелия села рядом с Петром, и ее пышные бедра свалили с дивана на пол ничего §§не подозревающую пеструю подушку с изображением порваного и залатаного солнца. Ее рука уже лежала у Петра на колене и поднималась все выше. Дышала она тяжело, как загнанный зверь. Глаза ее были зажмурены, ей было как будто стыдно за свою руку, которая жила отдельной, неведомой хозяйке жизнью и поднималось все выше и выше к пока еще застегнутой ширинке Петра. Она почувствовала что-то твердое и молча ликовала, по крайней мере, глаза ее уже были приоткрыты. Она не думала, что будет так легко поднять его мужское ее увядающему женскому. Петр и сам удивился. Это было предательство. Он еще никогда так не злился на своей член, и не чувствовал его отдельным существом.

«Я не могу хотеть эту ужасную женщину», – думал он. Но тело его говорило обратное. И он узнал эту легкую ломоту в груди. Про себя он громко выругался матом, но вслух ничего не произнес. Он боялся обидеть ее. Его мозги сопротивлялись. Нет. Да. Да нет же. Да уж что уж там, да.

Он позволил ее руке расстегнуть свою ширинку, а потом вскочил с дивана и побежал к двери. У дверей она его догнала, упала на колени и заплакала. Черная тушь растекалась по ее детским увядающим щекам.

– Не уходи, – всхлипывала она.

В той же предательской руке мятыми бумажками торчали синие тысячные купюры. Три или четыре.

«Мало, – подумал Петр, – но деньги взял, то ли из жалости, то ли от того, что у него был долг за коммунальные платежи по съемной квартире.

Секс был быстрым и тошнотворно-сладким. Он старался не смотреть ей в лицо, боясь увидеть в них страсть. Он смотрел на картину на стене с изображением красивой 30-ти летней дамы. Это точно была не Офелия. Это была фотография 20-х годов. Пока Офелия пыхтела в области его паха, он пытался понять, откуда он знает эту красивую женщину на фотографии, внутри ощущалась хроническая еле уловимая боль и подступающее сексуальное желание. И через несколько мгновений Петр не мог понять, желание к этой незнакомке с фотографии или к женщине, так усердно старающейся быть страстной. Еще через мгновение он вошел в нее сзади, мощно и наказывающе остро. Но ей понравилось. Ее дыхание становилось все чаще и чаще, а потом она закричала, но как-то тихо и виновато. Потом закричал Петр, не узнавая себя в этом чужом и грубом отзвуке животного инстинкта. Это было странно обжигающе приятно. Но денег он Офелии не вернул, квартирные расходы, так сказать.

Oфелия, милая, странная Офелия, хорошо, что тебе уже 47, иначе противоречия внутри Петра, этого 25-летнего полуайтишника, были бы более ощутимыми.

Была ли она талантлива и для чего писала роман, он не знал. Все, что ему было известно о ней, так только то, что она была актрисой в кукольном театре, а мечтала о большой сцене МХАТа.

– Как меня достали эти сопливые недоделанные детишки, – любила повторять она, – они совершенно ничегошеньки не понимают в искусстве. Эти тупые, наглые, издевающиеся рожицы. Когда они смотрят на сцену, я готова удавиться. И удавилась бы, если бы была смелее. Да, я трусиха. Мне жалко это старое тело. Ну что это за роли? Елочка, птичка, сопливая Несмеяна. А все потому что современный театр в упадке. Чистое искусство, которое выше, ой, даже не знаю, чего, всего, наверное, недоступно этим недомеркам-режиссерам, которые один за одним меняются в нашем театре. Меня всегда не любили режиссеры, и я понимаю, почему. Смотря на меня, они шкурой ощущали свою бездарность. Б-Е-З-Д-А-Р-Н-О-С-Т-Ь правит современным искусством и деньги. А там, где деньги, там всегда бездарность. Как бы я хотела, как бы хотела, Петенька, играть в театре Мейерхольда! Не в современном театре Мейерхольда. Что там делать в современном-то такой актрисе, как я, в этой пародии на авангард? Да-да, всем нравится этот театр, ну пусть. Может, это лучший театр современности. Но театр, который делал сам Мейерхольд, вот это был театр. Я много об этом читала. И порой мне кажется, что я там была. Талантливейший был человек. Душа! Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Да ладно, что я тебе все это рассказываю, ты и в театре, наверное, ни разу в жизни не был. По твоей физиономии видно, что не был.

«Да, а почему же я не был в театре? – подумал Петр. – Да ладно, фигня это все».

Размышления Петра прервал почти живой голос девушки: «Станция „Владыкино“. Осторожно, двери закрываются.» Новый круг ада, тысячный, миллионный раз.

Выходя из преисподней метро, он все еще был погружен в свои воспоминания. Но холод -20 привел его в чувства, и он, наматывая на носки прошлогодних ботинок снег непонятного цвета, приближался к пятиэтажке, в которой жила Офелия.

На пятый этаж он взлетел быстро, ему поскорее хотелось согреться. Позвонил в дверь, ему никто не открывал, еще раз – может, она в душе, в ожидании его. Из квартиры напротив вышел какой-то мужчина, громко хлопнув дверью. Дверь квартиры Офелии немного приоткрылась. И Петр вошел. Тихо.

На кухне, куда сразу заглянул молодой человек, некрасиво распластавшись, лежало… Лежало тело. Даже не сразу было понятно, что это тело Офелии, какое-то оно было чужое и незнакомое. И некультурное, мерзостно некультурное, с раскинутыми в разные стороны, как два щупальца осьминога, ногами. Жива? Мертва?

«Мертва – пульса нет. Сердце остановилось. Противно. Не жалко. Жалко живых, мертвых уже нет. А убираться отсюда нужно поскорее, иначе затаскают по полициям. Мужик вот только видел меня, ну и хрен с ним. Некогда мне возиться с этим делом.»

Петр зашел в спальню, снял фотографию в рамке красивой женщины 20-х годов, еще долго искал пакет, в который все это хозяйство бы влезло, потом вышел на ватных ногах. Что они ватные, он понял не сразу, а только когда упал, спускаясь по ступенькам. Мысли его были холодны и спокойны. А ноги нет. Тело опять вело себя по-предательски в доме Офелии. Странно она влияла на его тело, даже мертвая.

В таком странном состоянии он добрел до метро. Он замечал все детали: голодных птиц с подмерзшими лапами на голых деревьях, дома, криво и некрасиво торчащие в беспорядочном городском ритме, детские горки на площадках. Он шел до метро долго, целую жизнь. Спустившись по грязным ступенькам, которые облюбовали местные бомжи, он наконец, увидел людей, спешащих по своим делам. Они были такие разные, разноцветные, как яркие пятна разлившейся краски. Художник устал. Они были, или он их выдумал? Были – метро не может существовать без людей.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Петровско-разумовская», – отчеканил немного живой мужской голос. Даже записанные голоса, объявляющие станции метро, получаются живее, если они женские.

«Станция «Новослободская». Следующая станция «Цветной Бульвар». И его вынесло.

Выбравшись наружу, Петр не понял, где он находится. Архитектура была другая. Люди в одеждах начала 20-го века, кареты, кони и редкие автомобили. Как будто он попал на какое-то костюмированное представление. Но никто, кроме него, не замечал ничего необычного. А, может, это кино снимают?

Все поплыло, и разнеслось на тысячи мелких кусочков. Невероятное напряжение в голове, которое он никак не мог выдержать. Его начало тошнить прямо на заснеженный асфальт. Потом он как будто куда-то провалился.

***

Резкий толчок, и память, казалось, вернулась к нему.

Он стоял перед театром Мейерхольда. На самом деле он назывался «Александринским», но Петр называл его именем главного режиссера, потому что так называла его Кэт, любовь всей его жизни (хотя жизни той было 25 лет). Кэт была старше его на 9 лет, ей было 34. Она была богиней с красивыми большим глазами. Наверное, еврейскими. Но еврейкой сейчас было быть не модно, поэтому он старался не думать об этом. Он стоял тут уже около часа с цветами, ее любимыми орхидеями. Репетиция должна была уже давно закончиться, но ее все не было. А он смотрел на это тупое здание, двухэтажное, величественное. И он не видел ни лошадей, бегущих вдаль под крышей дома, ни греческих богинь и ангелов, безлико отсвечивающих греческое наследие. Он рассматривал грязные пятна, следы неспокойного времени, рыжего, как эти слоновьи колонны у основания. В городе было неспокойно, революция шла уже полным ходом, но ее упорно никто не хотел замечать, а Кэт и подавно. Он уже перестал ей говорить о том, что все меняется, скоро начнется ад и нужно уезжать отсюда куда-нибудь в Европу. Никто не хотел видеть, что старому миру пришел конец. А между тем, бездомные и студенты становились все наглее. В их лицах все чаще читалась тупая охваченность чем-то большим. В центре нет, а на окраинах уже постреливали, фонари горели тускло. Но никто не хотел смотреть на это. Ведь скоро должна была состояться премьера сезона – «Маскарад» Всеволода Эмильевича Мейерхольда. Извозчики тоже обнаглели, заламывали такие цены, что Петру приходилось ходить пешком по многу часов. И этого Кэт тоже не замечала. Крики, раздающиеся повсюду, о том, что «долой царя» и «да здравствует рабочая революция», флаги, разномастные и с новой для Петра символикой. Город казался ему ненастоящим, фантасмогоричным. Конец был близок. Его конец, чахотка прогрессировала, сколько ему жить осталось, он не знал, но догадывался, что следующую зиму он не увидит. Это была последняя зима в его жизни. Последняя зима с Кэт. Кэт, которую ничего, кроме театра не волновало. Оно и понятно, последние несколько месяцев он буквально ломился от желающих забыться и посмотреть куда угодно, только не туда, куда больно, в реальность. Билеты стоили бешеных денег – один билет равнялся стипендии Петра. Кэт цвела и пахла.

Цветет и пахнет, как орхидея! Ее нельзя не любить. Вот она идет, плывет, даря свое благоухание этому затхлому городу накануне катастрофы. «Моя лебединая песня, лебединая песня города», – думал Петр, смотря уходящей даме в след. Он побежал за ней. Приблизившись, упал на колени и схватил ее за подол платья. «Не уходи, пожалуйста». Ей стало его немного жаль. Цветы она взяла, она любила, чтобы ее дом украшали вазы с цветами. А вот уже два дня, как ей их никто не дарил. Но на него почти не посмотрела. А сказала своей спутнице: «Это мой поклонник. Он ходит на все мои спектакли. Милый мальчик, неухоженный только». Звонко засмеялась и пошла дальше, потом обернулась и громко крикнула: «Приходите на „Маскарад“ в субботу. Получите незабываемое удовольствие». Он, конечно же, придет, если доживет. Кашель душил его, он выплевывал свои чувства с кровью на белый снег. Но их было так много, что даже, если бы он выплюнул, вывернувшись наизнанку, все свои внутренности, они бы остались, разлившись по всем телу вместо легких и печени.

Очнулся молодой человек уже в больнице. Перед ним стоял врач в белом халате.

– Вам не долго осталось. Сообщите родителям и пригласите священника.

Он не мог умереть раньше субботы, просто не мог. Он должен был ее увидеть в последний раз, увидеть, как она играет в «Маскараде», и умереть. Ночью он периодически просыпался, бредил, ему снилось, что люди в карнавальных масках пытались его съесть, он убегал от них, прятался в какой-то каморке. Но комод в этой каморке превращался в Мейерхольда с гротескным длинным носом, насаживал его, как бумажку, на свой нос и разрывал на куски.

Сколько таких ночей прошло, Петр сказать не мог. Но из бреда его вывела громкий голос врача: «Запишите. Февраль, 26 числа 1917 года от рождества Христова, больной бредит третьи сутки.» Больной резко открыл глаза, 26 февраля, 1917 года, сегодня «Маскарад» с его любимой Кэт в главной роли. Он должен туда попасть.

– Доктор, мне нужно идти.

– Да что вы говорите, молодой человек? Куда? На тот свет торопитесь? Успеете еще. Анна Кузьминична, принесите больному попить.

Толстая, необъятных размеров тетка махнула своим задом и подошла к двери.

– Температуру ему померить? 36.6, прямо как у здорового. Жить хочет.

– Сегодня хочу. А завтра уже нет. Мне завтра не за чем жить. Завтра маскарад закончится.

Никаких философских проблем нет. Есть только анфилада лингвистических тупиков, вызванных неспособностью языка выразить истину.

– Никаких философских проблем нет. Есть только анфилада лингвистических тупиков, вызванных неспособностью языка выразить истину, – раздался громкий мужской голос. Это был студенческий приятель Петра, Роман Верховенский.

– О, это ты. Рад тебя видеть.

– Да, дружище, это я. С приятными новостями: парочка гимназисток лишилась невинности не далее, чем несколько часов назад.

– Опять ты за свое.

– Ну я понимаю, тебе не нравятся молодые стройные тела. Ты любишь барышень постарше. Кстати, о барышнях. Давеча видел твою Кэт на поэтическом вечере Есенина. Господи, это же такая муть.

И он начал басом читать:

Кому это сейчас интересно? А на Кэт он твою так смотрел, раздевал глазами. Но она не сдалась нет, хотя бы, наверное, сдалась, если бы денег у него побольше было. Перстень ей новый с изумрудом там прямо один любитель искусства подарил, так она пошла с ним в покои. Да-с.

– Замолчи. Не хочу тебя больше слушать. Ты пришел зачем? Гадости мне рассказывать?

– Эх, брат! Наивный ты какой! Да зачем тебе нужна эта краля престарелая, когда гимназисток полно, бесплатно, на все согласных. Да и ладно бы давала она тебе тела своего белого, а то так, волочишься за ней и все. Все деньги на цветы извел.

Петр молчал, ему было никак.

– Пустое это все, ты лучше расскажи, билеты достал на «Маскарад»?

– Ну а как же – обижаешь. Ты ж знаешь, что папашка мой тусуется с этими театралами. Бесполезные они все, да. На завод бы пошли.

– Ну а ты так тоже. Что ты сделал в своей бесполезной жизни?

– Я-то? Эх, ты! Я ж без пяти минут юридических дел мастер. Такие, брат, как я, всем нужны. А то, что папашка мой – буржуй, так это кого интересует? Новая власть придет, вышлют его на все четыре стороны. И заживем. Такие, как я, им нужны будут. Ага. Билетик держи. Ну все я помчался, у меня еще одна гимназисточка несговорчивая по плану. И ей билетик достал. Эллочкой зовут.

Петр лежал и смотрел на билет. Он должен был оказаться на этом чертовом спектакле. Только вот врачи не хотели его выпускать. Уж больно опасно это было. Мог и не вернуться. Но он там будет, обязательно будет. Ведь она ждет его, его несравненная Кэт. Не то что там какая-то Эллочка.

А Эллочка? Что Эллочка? Эллочка сидела в первом ряду зала Александринского театр, 26 февраля 1917 года. Восхищению ее не было предела. «Маскарад». Она уже не думала о том, чем ей придется расплачиваться за этот бесценный билет, который невозможно было достать ни за какие деньги, которых у нее впрочем вдоволь никогда не водилось. Она не понимала, сколько времени прошло после начала спектакля, времени не существовало. Было только щедрое великолепие, смешанное со скрупулезной точностью.

Каждая эмоция актеров, каждое их движение, неожиданная смена мизансцен и магическая игра роскошных и жутких занавесов разрывали пространство на куски. И эта музыка! Маски, свечи, зеркала. Роскошь в сочетании с изысканностью. Спектакль был вызывающе, избыточно красив. И в этой избыточной красоте наклевывалось что-то зловещее, неуловимо затягивающие. Ощущение ада происходящего со сцены накатывало на зрительный зал. Зрители и актеры были в едином пространстве. И была во всем этом какая-то чертовщина, какие-то параллельные миры с их бесконечными коридорами и переходами. А за стенами театра намечалась всеобщая забастовка. Но даже это было сейчас не важно. Важен был «Маскарад» и тема призрачности настоящего, которая в каждой детали спектакля кричала о себе. И Эллочка искала этот маскарад в себе, в сидящем рядом и ерзающим в красном кресле Романе, в тех, кто сзади, тех, кто впереди, справа и слева. Выставляются напоказ мнимые страсти, а настоящие чувства скрыты под масками искусных декораций. Роли. Игра, так свойственная человеку как виду, затягивала в себя, заменяла собою жизнь. Люди играли в любовь, во власть. Агрессия. Забава от скуки, маскарадная шутка оборачиваются настоящей трагедией, заканчиваются смертью. Карты, маски, занавесы. И во всем этом вырисовывался образ Неизвестного, который стал главным героем спектакля. Не Арбенин, нет. Мистический образ рока, неотвратимого хаоса, который правит всем этим вселенским карнавалом. Арбенин, дерзко вступивший в столкновение со светом, – всего лишь игрушка в руках судьбы, и участь его предрешена. Двойственность, двоемирие, где реальность на поверку оказывается призрачной иллюзией, где не понять, когда нет маски, и когда она на лице у действующих лиц «Маскарада». Так слиты грани: маскарада, страшной жизни, света.

Эллочка была так взволнованна, что казалось, лишится чувств. Но тело ее отреагировало по-другом. Сильное напряжение сменилось теплыми волнами, толчками раскатывающимися по ее телу, очень сильными, до невыносимости приятными, где-то внутри внизу ее живота. И немного слабее, но более мягко разлились по всему телу. Это был первый в жизни Эллочки оргазм.

А Петр так и не смог встать с кровати. Он попытался, но тело его не слушалось. Несколько минут он заливисто кашлял, а потом задохнулся. Последними его словами были: «Кэт, я иду к тебе».

Толчок. В голове гул – как будто тысячи паровозов начали свой бешеный железный ход. А может, это и не в голове гул вовсе, а где-то в необъятных просторах Вселенной.

***

«Кэт, я иду к тебе», – Петр очнулся от невероятно громкого своего шепота. Как-то он выполз на холодный снег. Он лежал на нем, как на холодном покрывале асфальта, запорошенном снегом, впереди красавалась красная буква «М» и звездочка-станция-звездочка-метро-звездочка-новослободская. Сооружено звездочка-1949-звездочка-1951-звездочка.

Как он оказался тут, он не помнил. Но оказался правильно. Потому что следующий его заказ был на зеленой ветке. Нужно опять зайти в подземку и сесть на электропоезд. А эта Кэт невероятно похожа на ту женщину с фотографии в доме Офелии и на саму Офелию тоже, малость помолодевшую.

В кармане его куртки затрезвонил телефон.