Читать книгу Роман = Метро. Мир души и пространство смыслов - Ирина Владыкина - Страница 3

Петр посмотрел на экран телефона – «Настя». Автоматически он нажал на зеленую трубочку.

– Привет. Это я. Я тебе вот зачем звоню…

И мысли Петра пошли блуждать стройным хороводом вокруг всего, чего угодно, кроме того, о чем говорила Настя. Он силился ее услышать, но у него не получалось, как будто в голове стояла программа «Ты ее не слышишь».

«Это что-то новенькое», – подумал Петр. Выход из депрессии раньше отмечался по-другому. Все было серое, вонючее и тупое. Но глухим он был в первый раз.

У Петра было три состояния его жизненной линейки: безудержный трэш, жизнь-говно и все-равно-никак.

«Все-равно-никак» было больше, оно могло длиться месяцами, иногда неделями. Какой-то периодичности в смене этих состояний он не наблюдал, хотя все время пытался поймать закономерность. Может быть, она и была, но чтобы разгадать эту загадку, нужно подойти с другой стороны. Он считал и так, и эдак, делил, умножал, вычитал, даже пробовал дифференциальные уравнения, пытался использовать нейронную сеть, но так и не смог ее освоить. Но к красивой картинке не приходил. Закономерность была, это точно, он знал это всегда. С тех пор, как осознал, что есть только три этих состояния. Если бы не было, то и Петра бы не было. Он даже на мехмат пошел, чтобы понять это уравнение его жизни. Иногда казалось, что он вот-вот и найдет ответ, но какая-нибудь последняя цифра выходила из красивой системы уродливым боком. И теория рушилась.

Вот, это уравнение показалось ему самым близким к истинной картине, но, к сожалению, должен был быть еще один элемент, чтобы все сошлось. Не сходилось! Не сходилось!

Это «все-равно-никак» – какое-то состояние куколки. Тебя ничего не волнует. Ты сидишь в своем коконе в виде желе и просто живешь. Даже перемен никаких не ждешь, ты просто кисель, природный физиологический кисель. И не важно, что у тебя есть руки-ноги, знакомые, работа и передача“Рейтинг выживания в дикой природе», которую ты с завидной регулярностью смотришь по телевизору, ты кисель. И тебя ничего и никто не волнуют.

Он встречался с Настей, занимался с ней сексом, ел, спал, работал, ездил в метро, писал письма маме, большие, в две страницы А4 двенадцатым шрифтом, читал статьи на «Хабре». Но внутри него происходило загустение природного субстрата. Душа его была бесцветной, иногда ровных светлых тонов. Постепенно она темнела, и тогда Петр выдавал разного рода идеи-рисунки, рисунки устройства мира и человеческих отношений. Внутри себя он был не подвижен, его эмоции были ровными, его ничего не радовало и не волновало. Иногда он шевелил брюшком, ничего не воспринимал, однако дышал, испарял пустые, никому не нужные слова и мысли, мало зарабатывал, расходуя накопленные в предыдущий период «мир-говно» ресурсы. Одним словом, получал необходимую для внутренних изменений энергию. Менялся не только он, менялся весь мир вокруг него. А изменения эти значительны. «Ровно-никак» было трамплином от «жизнь говно» к «невероятный трэш». Требовалась коренная перестройка из гусеницы в бабочку. Только вот трамплин для изменений занимал времени гораздо больше, чем наслаждение самими изменениями. Даже для незначительных движений в его картине мира, а уж тем более в его внутреннем мировосприятии, требовался этот трехступенчатый цикл.

Подобные преобразования происходят в фазе куколки и начинаются с распада органов гусеницы. Они превращаются в жидкую массу, состоящую из обогащенной продуктами распада крови. Процесс захватывает пищеварительную систему и мышцы (поэтому куколка неподвижна), но развитие нервной и половой систем не прерывается. На следующем этапе метаморфозы образуются органы взрослой бабочки. Обычно развитие насекомого в куколке продолжается 2—3 недели. Но у зимующих куколок, а также в неблагоприятных условиях, например при засухе, этот период продлевается до нескольких месяцев.

И оно того стоило.

Ведь приходил «Невероятный трэш».

Но в этот раз все было как-то иначе. После «все-равно-никак», судя по всем реакциям организма и когнитивным вывертам психики, надвигался не «трэш», а «жизнь-говно». Тело начинало тоскливо подламывать, как будто тебя всего изнутри побили. Били долго, нещадно и заковыристо изощренно, так чтобы ни одного живого места не осталось. В голове гудело, движения становились уныло заторможенными. Заметно ли было это внешне, Петр не знал и в последнее время стал догадываться, что люди его «жизнь-говно», а в народе депрессию, воспринимали не правильно. Его все время спрашивали: «А что ты такой злой»? А продавщицы в магазине быстро пробивали товар, в два раза быстрее обычного, отсчитывали сдачу и даже как будто забывали на прощание дежурно улыбнуться. Почему-то никто не спрашивал его: «Тебе плохо?» Или: «А почему ты такой грустный? Что-то случилось?». «Не налить ли тебе чайку?». «Давай я с тобой посижу». Море, миллион вариантов. Но они спрашивали: «А что ты такой злой?».

И это действительно злило. Неужели не видно, что мне плохо, что жизнь говно, и погода дрянь, и вы все пустые твари? Тоска накатывала волною, которая будто искала берег, но не находила его, разбиваясь об еще одну волну ощущения бесполезности происходящего. Петр даже не задавал себе вопрос о том, зачем все это, для чего мы живем, что будет с нами, и зачем всё, если мы всё равно все умрем? Его это не удручало. И в конце концов что-то еле уловимое, размером с ячменное зернышко, в центре его тела всегда знало, что этот вопрос он задавал себе тысячу раз и тысячу раз получал ответы, всегда разные, но удовлетворяющие его в той жизни, в которой этот вопрос приходил. А вот в этой ростовско-московской, а теперь уже почти совсем московской жизни не приходил. Приходило «жизнь-унылое-говно». И ему не хотелось есть, от еды тошнило и выворачивало наизнанку. И если он не успевал добегать до унитаза тошнило прямо туда, куда придется. И поэтому он всегда носил с собой сменную футболку – неизвестно, когда и где накроет. Секса вообще не хотелось, как будто он существовал на отдельной планете, планете, где люди были другие, с восемью руками и огромного роста. Спал он мало, забываясь уже под утро, умаявшийся сбивчивыми, солеными мыслями. Самое отвратительное, что никому об этом нельзя было рассказать. И не то, чтобы его состояние было уникальным, просто тот букет говна, охватывающий его с ног до головы, окукливающий без спроса и непонятно когда собиравшийся закончиться, передать словами невозможно. И только тела в метро его спасали.

«Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция «Динамо».

Стадия «невероятный трэш» обычно начиналась либо с агрессии, либо с ощущения легкости внутри. И еще как будто что-то тебя поднимает вверх. От чего это зависело, Петр не мог понять. Но агрессия обычно выявлялась в том, что силы в теле становилось больше, и он много кричал, особенно на близких. Ну вообще-то до переезда в Москву только на маму, а теперь только на Настю. Иногда ему в голову приходили бредовые мысли о том, что именно то, что он мог на Настю орать, его с ней и держало, поскольку ни в стадии куколки, ни в стадии гусеницы, она ему была не нужна. Только в стадии бабочки, да и то только тогда, когда она, эта стадия, выращивалась на почве агрессии. Когда же «невероятный трэш» начинался с ощущения легкости внутри, Настю ему видеть не хотелось. Она тяготила его, казалась обузой, тянущей его к земле. Иногда в эти периоды он думал о том, что нужно поменять ее на кого-нибудь другого. Но дальше мысли о том, что ему нужен кто-то другой, он не продвигался. В чем конкретно он нуждался, Петр себе даже объяснить не мог. С точки зрения нормального человека, это как раз ей не помешало бы кого-то другого, потому что Петр был отнюдь не подарок, он просто был. Он даже дать ей нечего не мог: ни денег, ни любви. Он просто с нею был. Когда-то она сказала ему, что давно мечтала о своем мастере, и вот нашла. Но что в нем было от мастера, Петр не понимал. Он просто чинил компьютеры. Еще меньше он понимал, что у Насти было от Маргариты.

В общем, когда начиналась агрессия, он орал на Настю, пару раз даже пытался ее ударить, но не мог. И потом злился на себя, то ли потому что хотел ударить, то ли потому что не смог. Настя. Вообще она была хорошая: кормила его периодически, развлекала разными разговорами о душе и космических тайнах бытия. Фантазерка она, Настя. Милая. Он с ней будет всегда, если она его не бросит. А если бросит? Петр об этом не думал. Его еще никто не бросал. С ним просто никто не хотел встречаться. Она была первой, кто захотел.

Стоя в вагоне и ощущая рукавом уже довольно не свежей куртки рукав какого-то подростка, он понял, что сел правильно. И теперь едет к Николаю Петровичу, который жил недалеко от Братского кладбища.

Как-то Петр поведал Николаю Петровичу о трех своих состояниях, и Николай Петрович сказал, что он в интернете, когда искал признаки паранойи, прочитал, что все это похоже на биполярное расстройство. Но что этот старый параноик может понимать в цикле жизни бабочки?

То, что Николай Петрович был параноиком, было известно всем, даже он сам это признавал. Ему постоянно казалось, что за ним следит ФСБ, раньше следило КГБ, а до этого сотрудники НКВД наблюдали его ребенком, сопровождая его детство и юность. Этот сухощавый, с нервными чертам лица старик был Петру симпатичен, несмотря на то, что стариков он не любил, от них пахло ветхостью и залежалым мылом. От Николая Петровича не пахло ничем, он вообще был как будто с какими-то неуловимыми особенностями характера. Да и были ли эти особенности? Казалось, что через него проходила какая-то чужая жизнь, сотни чужих жизней, одна, стирая другую. И этот старик был таким белым листом бумаги, на котором что-то писали, потом стирали ластиком, опять писали, опять стирали, и так помногу раз. Что там в нем, на нем записано, прочесть не представлялось возможным. Петр иногда пытался. Но улавливал только пароноидальную склонность не оставлять за собой следов. Мысли Петра блуждали вокруг образа Николая Петровича, фантазируя о его возможной жизни и причинах такого отсутствия запаха. Он пытался высчитать, сколько ему было лет. Представить его предвоенное и послевоенное отрочество, хрущевскую молодсть, быстро пролетевшую советскую жизнь и нынешнюю старость без запаха. Он трясся в электропоезде и создавал черно-белый фильм про старика, прокручивая пленку в обратном направлении. Времени до выхода из железной машины хватило ровно до 9 лет Коленьки (наверное, именно так называла его мама).

«Станция «Метро Сокол». Следующая станция «Войковская».

«Войковская-койковская», – сказал вслух Петр и быстрым уверенным шагом направился в людской поток. Почувствовав себя режиссером чужой жизни, он как-то воспрял духом и ощутил небывалую уверенность в себе, кто-то бы сказал, почувствовал стержень внутри себя. Тот стержень, который, думается ему, передали по наследству его предки по маминой линии, донские казаки. По папиной были только рабочие завода «Ростсельмаш», а что было до «Ростсельмаша», он не знал, как и папа. Впрочем, он и не спрашивал, история семьи ему была не интересна. И про донских казаков, которые лишились всего с приходом красной власти, он бы тоже не знал, если бы этими разговорами ему не докучала в детстве прабабушка.

Воздух. Переход из мира подземного в мир земной на этот раз прошел безболезненно. Петр вспоминал свой дом. И не заметил, как мысли привели его на кладбище. Судя по всему, «Братское».

Еще издалека он увидел большой неограненный камень с тремя фотографиями. С фотографии, которая находилась посередине, на него смотрел худой молодой, совсем юный мужчина в какой-то непонятной форме, а по краям – монахини, молодые и красивые, одна в белом, другая в черном. Это напомнило ему карту Таро, которую он увидел у Насти на столе, назвала она ее, кажется «Колесница». Он начал урывками вспоминать, что она ему говорила, когда он заметил эту цветную картинку. Но вспоминались только обрывки ее фраз. А она ведь старалась, как будто знала, что важно объяснить Петру значение этой карты.

В отзвуке этих воспоминаний, выплывших из недр его памяти, он начал исытывать странное тревожное чувство. Что-то было не так. Но вот что, понять он не мог. Он все еще смотрел на могильную плиту с фотографиями. Ниже фотографий была выгравирована надпись: «Студент Московского университета Сергей Александрович Шлихтер, родился 31 декабря 1984 года, ранен в бою под Барановичами 20 июня 1916 года, скончался 25 июня 1916 года.»

Рядом еще торчали три памятника поменьше, на них тоже что-то было написано, но читать ему стало лень.

И тут он увидел Николая Петровича, который направлялся к нему, явно желая что-то сказать.

«Здравствуй, Петр. Это могилы тем, кто погиб в первой мировой, о ней забыли, о ней нельзя было говорить. Она было стыдной, эта война. Вот монахини, девочки же совсем.

Давай я тебе еще пару могил покажу». – И он уверенным шагом направился куда-то, зазывая за собой Петр коротким жестом руки.

«Вот недавно установили. «Казакам и всем людям, погибшим в годы войн и репрессий XX – XXI веков. Плита создана казаками. Посвящается сотнику Прянишникову, погребенному двенадцатого февраля тысяча девятьсот пятнадцатого года на Братском кладбище».

Сюда многие захаживают: как живые, так и мертвые, мертвые чаще, да. Некоторые бывают здесь каждый день в любую погоду. Ну мертвым-то погода нипочем. Вот часто здесь бывает, атаман небезызвестный, для одних изменник, для других патриот. Да вот же и он».

И тут Петр увидел, как из-под земли выскочившего какого-то ряженного дедка, судя по всему, ряженного в казачью форму. На несколько секунд Петр ощутил чувство, похожее на узнавание, он рылся в разных отсеках своей памяти, но не мог вспомнить откуда он знает этого человека. Ряженый поздоровался: «Петр Николаевич Краснов», – и с выражением скорби на лице сел на ближайшую лавочку. Он был невысокого роста, коренаст, с большими усами, как у разных людей мужского пола на бабушкиных старых черно-белых фотографиях. Да и костюм тоже был похож.

«Ходит тут постоянно, его не здесь похоронили, а около Донского монастыря. Мейерхольда, кстати, тоже. Но, по его мнению, смерть была позорная. Воин должен умирать в бою. А его повесили, как предателя. А здесь, на Братском кладбище, похоронены герои и просто убитые во время первой мировой. Он считает, что тут его место. Вот и ходит к своим. Атаман. Хотя тут и его товарищей по несчастью похоронено не мало. Порастрелено, да похоронено. Все знают уже, что за беспредел тут творился во время красного террора. Не только тут, конечно. Вся страна погрязла в красном терроре. До сих пор он за нами ходит, ну или мы за ним, не знаю уж. Вот он, видишь, смотрит на нас. А что смотрит? Чем мы ему помочь можем? Не упокоится душа его, пока его не оправдают. Он ведь до сих пор как предатель в нашей стране числится, не реабилитировали его. А нельзя реабилитировать, до сих пор неоднозначная фигура. На стороне фашистов воевал, дескать. А у нас либо, белое, либо черное. Тьфу-ты, либо белое, либо красное. Вот ты Петр, красный или белый?»

Петр уставился на старика удивленными глазами: какие красные, какие белые? Кто этот человек? Почему переодетый по кладбищу ходит? И вообще, зачем Николай Петрович привел его сюда?

«Ну да ладно. Вижу, замерз ты. Пошли в квартиру, погреемся.»

Он махнул рукой на прощание переодетому старику. Тот не ответил.

Пока они шли к выходу с кладбища, Петр пытался распросить Николая Петровича о том, что же произошло с его компьютером. Тот что-то стал рассказывать об НКВД и Мейерхольде. Опять этот Мейерхольд. Он его преследует что ли?

– Да какой Мейерхольд? Что с вашим компьютером?», – закричал Петр.

Редкие люди, бродившие по замерзшим тропинкам кладбища, как один обернулись. Какой-то мужчина даже подошел и спросил Петра, что с ним случилось и не нужна ли ему помощь. Петр сказал, что не нужна. И продолжил разговаривать со стариком. Мужчина не отходил и удивленно смотрел на Петра.

– С кем вы разговариваете?, – все же спросил он.

– Вы что, совсем ослепли? Вот с этим человеком, – и Петр показал на Николая Петровича.

– Больной что ли? – не унимался тот. Покрутил у виска и пошел дальше, долго оборачиваясь вслед молодому человеку.

Николай Петрович улыбался, казалось, его совсем не удивлял только что состоявшийся разговор.

– Да, – продолжил он, – у меня дома есть одна, вернее, две ценных вещи. Очень ценных. Я хочу, чтобы ты с ними ознакомился. Это старая 20-х годов шкатулка, некогда принадлежащая Всеволоду Мейерхольду, что это его, я знаю практически наверняка. Но на сто процентов в этой жизни ни в чем нельзя быть уверенным. Да, и еще тетрадка с моими записями. Тайная тетрадка. Ты будешь первым, кто ее увидит. Там записаны мои детские воспоминания. Дневник мой. А меня могли бы расстрелять за него. Если бы нашли. Как моего отца расстреляли. Шкатулка лежит в шкафу в спальне за книгами. Вторая полка сверху.

– Ваш отец тоже подвергся нападкам красного террора?

– Мой отец и был красным террором. Его представителем. Он служил в НКВД.

Оставшуюся часть пути они шли молча. И сейчас уже трудно сказать, о чем они думали. О чем думал Николай Петрович, сие мне не доступно. А о чем думал Петр, рассказать трудно, поскольку мысли его, как синички зимой, прыгали с ветки на ветку, не оставляя следов. И щебетали, щебетали.

В общем, добрался-таки Петр до старой пятиэтажки, где жил Николай Петрович. Оглянулся, но того рядом не было. Посмотрел по сторонам – нет. «Вот шустрый дед, уже убежал.» И Петр поднялся по ступенькам на 3-й этаж и позвонил в квартиру. Дверь никто не открывал. Руки Петра, завернутые в перчатки, нащупали в кармане металлический предмет, по ощущениям, напоминавший ключ. Он вытащил его. Ключ был с биркой, где был номер квартиры 39. Петр посмотрел на цифры на двери – 3 и 9. Машинально вставил ключ в дверь, ключ подошел. Провернул его в замке два раза, дверь открылась, и Петр зашел в квартиру. Носок его ботинка уперся во что-то твердое. Холодок ужаса пробежался по его позвоночнику. Он боялся посмотреть вниз. Но все же посмотрел. На полу лежал Николай Петрович, судя по всему мертвый.

Петр наклонился, чтобы пощупать пульс старика. Тело уже окоченело, скорее всего, Николай Петрович был трупом уже несколько часов.

«Шкатулка лежит в шкафу в спальне за книгами. Вторая полка сверху», – вспомнились Петру слова покойного на кладбище. Или чьи это слова были? «Только бери и уходи, а то не успеешь». Думать было некогда, нужно было найти шкатулку. Нашел он ее быстро там, где и сказал призрак. Или кто это вообще был?

Возникло большое желание ее рассмотреть, но Петр его подавил, рассмотреть можно в метро. Он закрыл дверь на ключ, ключ бросил в почтовый ящик №39 на первом этаже и быстрым шагом направился к метро.

Подземное царство ждало его, как всегда. Он уже не понимал, где мертвые, а где живые. Все смешалось. Голова кружилась, его тошнило, сменной майки не было. Было только одно желание, поскорее впрыгнуть в толпу и убежать отсюда вместе со шкатулкой этого чертова Мейерхольда, который без спроса ввалился в его жизнь, переворачивая все с ног на голову, убивая людей и забирая у него последние капли здравого смысла.

«Осторожно двери закрываются. Следующая станция «Аэропорт», – отчеканил по железному мужской голос, как будто отдавая приказы.

Петр достал шкатулку, пряча ее от посторонних глаз в расстегнутой куртке. Обычная старая шкатулка из темного дерева, что-то подобное он видел на чердаке в вещах, которые остались от бабушки и которые мама выбросить стеснялась, ну память, а пользоваться не хотела. Довольно внушительных размеров, так, что в ней вмещалась толстая 48-листовая тетрадка. Молодой человек открыл тетрадь. Там были надписи детским корявым почерком, довольно крупным, и поверх них множество мелких, уже взрослой рукой. Почерк, скорее всего, принадлежал одному человеку.

Сбоку, на внутренней стороне был приклеен клочок уже пожелтевшей бумаги с ровными красивыми буквами: «Вот моя исповедь, краткая, как полагается за секунду до смерти. Я никогда не был шпионом. Я никогда не входил ни в одну из троцкистских организаций (я вместе с партией проклял Иуду Троцкого). Я никогда не занимался контрреволюционной деятельностью.»

Детской рукой на первой странице было написано следующее.

«Сегодня папа пришел домой позже обычного. Я посмотрел на часы, папа научил меня определять время по большой и маленькой стрелке. Маленькая стрелка была на 1, большая на 7. Я не спал, я ждал его, потому что он обещал мне принести котенка. Только бы мама не увидела, что я не сплю, а пишу в тетрадку. Очень бы поругала. Папа ничего не говорит, мама тоже. Чайник свистит. Папа наверное, ест. Потом он говорит. Мы сегодня арестовали Миирхольда. Да, того самого. Не надо ничего говорить. Молчи. Не открывай рот. А про котенка он забыл, нет котенка. Мама плачет. А папа шипит на нее. Она всхлипывает. Он что-то тихо и быстро говорит ей. Я почти ничего не слышу. Но вот запишу, что услышал. Папа: «Говно-человек, всех сдал, даже тех, кто ни в чем не виноват. Приказы? Да. Били? Да, били. Надо бить. Он троцкист, это не вызывает сомнений. Его искусство – буржуазные профанации. Его отделяет от народа пропасть. Вот скажи, зачем тебе такое искусство? Таких необходимо уничтожать, как бешеных собак, очищать страну от троцкистской шпионской мрази.» Мама спросила: «Его расстреляют?» Папа промолчал. Котенка до сих пор жду.

А вчера папа разговаривал с кем-то по телефону опять про этого Миирхольда. Я записал.

«Я понял. По имеющимся агентурным и следственным материалам, Миирхольд Всеволод Эмильевич изобличается как троцкист, и подозревается в шпионаже в пользу японской разведки. Установлено, что в течение ряда лет Миирхольд состоял в близких связях с руководителями контрреволюционных организаций – Бухариным и Рыковым.»

Какие смешные фамилии: один бухает, другой рычит. А интересно, как он рычит? Как лев или как тигр? А может, как наш дворовый пес Барсик? Это я его так назвал. Арестованный японский шпион еще в Токио (это столица Японии, по географии проходили, там еще люди смешные живут, со странными глазами, у Толика, одноклассника, похожие, правда, он бурят, но глаза похожи, да он и не Толик вообще, только имя у него сложное, поэтому его ребята Толиком называют) … получил директиву связаться в Москве с Мейерхольдом. Установлена также связь Мейерхольда с британским подданным по фамилии Грэй (ага, серый по-английски, это как наш Серов получается, с британским подданным Серовым), высланным из Советского Союза за шпионаж.

Папа, помедленнее говори, я не успеваю записывать. За шпионаж, значит. Я тоже хочу быть шпионом, только советским, чтобы меня выслали из Британии обратно в Советский Союз к Великому Вождю. А я вот приду к нему и скажу: «Везде я побывал, пошпионил, а лучше нашей Великой Родины нет». Вот. И он мне медаль выдаст за отвагу.

«Арестовать и провести в его квартире обыск.» Это опять папа. Вот бы и меня на обыск взяли, интересно посмотреть на то, что прячут шпионы, у него квартира, наверное, другая, шпионская. Не то что у нас. Скучная.

Петр перевернул страницу. Новая запись.

Папа опять ругается с мамой. Она говорит, что они (кто?) убивают не старого немощного еврея, как утверждает папа, а последние надежды советского театра. Мама любит театр, она всегда, когда ходит туда, одевается красиво. У нее есть синее платье, длинное, и бусы. Папа принес, сказал, что конфисковал у каких-то вражеских элементов. Мама не хотела сначала их носить, но папа сказал, что тогда он в театр с ней не пойдет, она одела. Папа совал под нос ей какую-то бумажку и орал: «Читай». Она читала вслух: «Признаю себя виновным в том, что, во-первых: в годах 1923—1925 состоял в антисоветской троцкистской организации, куда был завербован неким Рафаилом. Господи, каким Рафаилом? Что за имя-то такое? Сверхвредительство в этой организации с совершенной очевидностью было в руках Троцкого. Результатом этой преступной связи была моя вредительская работа в театре (одна из постановок была посвящена Красной Армии и «первому красноармейцу Троцкому» – «Земля дыбом»). Бред какой-то. Во-вторых. В годы, приблизительно 1932—1935 состоял в антисоветской правотроцкистской организации, куда был завербован Милютиной. Этого не может быть. Это неправда, Петя. При чем тут этот Грей? Может, он подставил его, Петя, нужно это доказать. Подробные показания о своей антисоветской, шпионской и вредительской работе я дам на следующих допросах. Куда уж подробней? Скажи, что это все неправда. Это правда, Надя (это папа уже).

«Станция „Белорусская“. Переход на Кольцевую линию», – услышал Петр и выскочил из вагона. Он стоял, не понимая куда ему идти, люди проносились мимо него со скоростью света. А он попал в центр чужой Вселенной и не знал, куда ему идти. Он забыл, все забыл, как перемещаться по веткам метро забыл. Куда ему теперь идти? В руках он по-прежнему держал тетрадку, а за пазухой был шкатулка, которая сейчас одним из углов больно давила ему в ребро. В тетрадке было еще много записей, сначала детским, потом взрослым почерком. Но читать ему не хотелось. Идти не хотелось, стоять не хотелось. Ничего не хотелось. Он мог бы назвать тысячи вещей, которых ему не хотелось, а вот что хотелось, определить было гораздо труднее, практически невозможно. И тут перед его глазами опять всплыла могильная плита с воином посередине и двумя монахинями-сфинксами, черным и белым. Единственный человек, который мог ему хоть что-то объяснить в этой чертовщине, была Татьяна, экстрасенс и медиум. По крайней мере, она так рекламировалась в одной из газет, посвященный всякой чепухе эзотерического свойства. К Татьяне он ходил вместе с Настей. Адрес он помнил.