Читать книгу Две недели в другом городе. Вечер в Византии - Ирвин Шоу - Страница 3

Бросив последний пристальный взгляд в сторону Джека, миссис Уиллоуби направилась в ресторан, чтобы там вместе с другими транзитными пассажирами дождаться, когда самолет заправят топливом. Джек, проходя мимо старушки, вежливо коснулся рукой шляпы; он услышал, как она радостно произнесла: «Джеймс Роял». Она сказала это сирийцу, шагавшему рядом с ней. Мужчина, понимавший арабскую и французскую речь, знал лишь два английских слова. «Очень хорошо», – сказал он, изо всех сил стараясь продемонстрировать свое дружелюбие.

– Я думала, он умер, – добавила миссис Уиллоуби, шагая в направлении ресторана. – Кто-то мне говорил, что он умер.

Таможенный досмотр подходил к концу, и тут Джек увидел Делани, который стоял за стеклянной дверью зала ожидания. На нем были твидовая кепка завсегдатая ирландских бегов и пальто из того же материала. Его загорелое лицо с близорукими глазами светилось сквозь стекло счастливой, приветливой улыбкой. Он не производил впечатления человека, угодившего в беду. Джек испытал громадное облегчение, не обнаружив во внешности Делани изменений, которые могли произойти за годы их разлуки, и понял, как сильно боялся увидеть друга постаревшим.

Когда Джек прошел через дверь, Делани крепко стиснул его руку и, сияя, произнес густым, хриплым голосом:

– Я сказал им: «Черт с вами, ступайте сегодня домой, я не могу допустить, чтобы его встречал шофер».

Делани подхватил кейс, который нес Джек.

– Позволь мне помочь тебе. Если, конечно, он не набит секретными бумагами, которые ты не можешь выпустить из рук без риска быть казненным.

Джек улыбнулся, шагая возле этого пышущего энергией, невысокого крепыша в сторону автостоянки:

– Да, там лежит стратегическая карта Северной Европы. Но дома у меня есть еще шесть копий.

Когда шофер и носильщик укладывали вещи Джека в багажник машины, Делани отступил на шаг и задумчиво поглядел на друга:

– Ты уже не похож на мальчика, Джек.

– Я и не выглядел как мальчик, когда ты видел меня в последний раз, – отозвался Джек, вспомнив свой прощальный визит к Делани.

– Нет, выглядел, – возразил Делани, качая головой. – Хоть это и казалось противоестественным. Травмированным мальчиком. Вот уж не думал дожить до твоих седых волос и морщин. Господи, только не говори, какое впечатление произвел на тебя я. Глядя на себя в зеркало во время бритья, я обливаюсь слезами. Ессо[3], – сказал он носильщику, сунув ему в руку сотню лир. – Едем.

Они направились в Рим на зеленом дребезжащем «фиате». За рулем сидел смуглый человек с блестящими, тщательно причесанными волосами и печальными темными глазами, под которыми синели круги. Он маневрировал, как заправский гонщик, среди грузовиков и мотоциклистов, нетерпеливо расчищая себе путь дальним светом, когда кто-то мешал ему мчаться по узкой, неровной дороге мимо ипподрома и киностудий, построенных Муссолини, который хотел бросить вызов Голливуду.

– Автомобиль с шофером в твоем распоряжении, – сказал Делани. – Я настоял на этом.

– Спасибо. Но если это сопряжено со сложностями, я могу ходить пешком. Люблю ходить пешком по Риму.

– Ерунда. – Делани сделал царственный жест. У него были на удивление маленькие, нежные руки ребенка-пианиста, не соответствовавшие мощному, крепко сбитому телу. – Эти люди должны чувствовать, что ты – важная персона. Иначе они не оценят твою работу. Держись с ними надменно, и они принесут тебе пять тысяч с елейной улыбкой на лицах.

– Да, кстати, я должен поблагодарить тебя…

– Перестань, перестань. – Делани снова махнул рукой. – Ты делаешь мне одолжение.

– Для меня это большие деньги.

– Я привык умасливать взятками слуг народа, – голубые глаза-льдинки Делани оживленно заблестели, – их участь незавидна. Кстати, поделись секретами. В ближайшие десять минут война не начнется?

– Полагаю, нет, – ответил Джек.

– Чудесно. Я успею закончить картину.

– Как идут съемки?

– Обыкновенно. Иногда мне хочется расцеловать всю группу. Иногда я готов застрелиться. Я пережил все это уже пятьдесят раз. Правда, сейчас добавляется чисто итальянский хаос. Здесь сценарий. – Делани похлопал ладонью по пухлой розовой папке, лежащей на сиденье. – Завтра утром можешь взглянуть на него.

– Не жди от меня чудес, – предупредил Джек. – Я уже лет десять не занимался озвучиванием ролей.

– Через три дня после смерти ты будешь лучшим актером, чем тот парень, что снимается у меня сейчас.

– Что с ним случилось? – спросил Джек. – Он всегда мне нравился.

– Алкоголь. Стал закладывать за галстук. Выглядеть еще год-другой он будет неплохо, но понять, что он говорит, уже невозможно. Твой голос должен звучать чисто, разборчиво, чувственно, так, чтобы и двенадцатилетний ребенок уловил каждое слово – ничего большего от тебя не требуется. – Усмехнувшись, Делани вдруг стал серьезным. – Ты не подведешь, малыш? Все будет как прежде, Джек…

– Постараюсь, – смущенно произнес Джек.

На мгновение его встревожило слишком озабоченное выражение холодных голубых глаз Делани. В них затаилась отчаянная мольба, не соответствовавшая незначительности роли, отведенной Джеку. Впервые в жизни ему показалось, что однажды Делани может потерпеть неудачу.

– Постараться – этого мало, – негромко сказал Делани. – Судьба картины целиком в твоих руках. Эта роль – ключевая. Я в лепешку расшибся, разыскивая тебя, только ты способен справиться с задачей. Когда прочитаешь сценарий и посмотришь отснятый материал, то согласишься со мной.

– Морис, ты по-прежнему слишком серьезно относишься к кино. – Джек попытался разрядить напряженность, внезапно возникшую в машине.

– Не говори так, – резко сказал Делани.

– Проработав столько лет, – продолжал Джек, – ты мог бы немного расслабиться.

– Когда я чуть-чуть расслаблюсь, пусть меня прогонят со съемочной площадки. Я не стану сопротивляться.

– Никому не удастся прогнать тебя со съемочной площадки, – возразил Джек.

– Это ты так думаешь, – сердито проворчал Делани. – Ты читал некоторые рецензии на мою последнюю картину? Видел финансовые отчеты?

– Нет, – солгал Джек.

Кое-какие статьи попадались ему на глаза, но он решил не признаваться. К тому же финансовых отчетов Джек действительно не видел. Хоть это было правдой.

– Ты настоящий друг. – На лице Делани появилась озорная насмешливая улыбка. – Да, еще. – Он огляделся по сторонам, словно боясь, что его могут подслушать. – У меня есть одна просьба.

– Какая?

– Понимаешь, – начал Делани, – съемки продлятся еще неделю. Если Стайлз пронюхает раньше времени, что его знаменитый золотой голос не будет использован, он…

– Неужели здесь это можно сохранить в тайне?

– В течение недели – да. Если повезет. А потом пусть он узнает. Съемки начинаются не раньше половины двенадцатого, мы будем делать наше черное дело по утрам. Ты способен вставать рано?

– Ты забываешь, что я хожу на службу.

– Неужели государственные чиновники встают нынче рано? – спросил Делани. – Мне это и в голову не приходило. Господи, ну и жизнь у тебя.

– Не так уж она и плоха, – отозвался Джек, защищая последние десять лет.

– Хорошо, что тебя отпустили ко мне. Скажи им, в следующем году я из чувства благодарности заплачу лишнюю сотню тысяч монет подоходного налога.

– Не делай этого.

Джек улыбнулся. Тяжба, которую Делани вел с налоговым управлением, широко освещалась прессой; кто-то из журналистов вычислил, что если Делани будет впредь все свои заработанные деньги отдавать в счет погашения долга, то к девяностолетию он все равно останется должен казне двести тысяч долларов.

– У меня не был использован очередной отпуск, – пояснил Джек. – Последнее время я стал таким невыносимым, что, когда улетел, многие в Париже, верно, вздохнули с облегчением.

Джек не собирался сообщать Делани, чем он рисковал, бросив Моррисона на две недели.

– Трудишься в поте лица, защищая цивилизацию, малыш? – спросил Делани.

– Двадцать четыре часа в сутки.

– Русские тоже забыли о сне?

– Мой шеф уверяет меня в этом.

– Господи, – сказал Делани, – возможно, нам следует взорвать этот мир. Как ты думаешь, когда планета расколется пополам, документы с цифрами доходов погибнут?

– Нет, – ответил Джек. – Они останутся на микрофильмах, хранящихся в подземных сейфах.

– Ты отнимаешь у меня последнюю надежду. Объясни, чем ты занимаешься в Париже со своими вояками?

– Всем понемногу, – пояснил Джек. – Принимаю прибывших в Европу конгрессменов, когда мой начальник занят; строчу отчеты, отбиваюсь от газетчиков, сопровождаю фоторепортеров, уводя их подальше от секретных объектов, сочиняю спичи для генералов…

– Давно ли ты выучился писать?

– Любой человек, знающий, что в слове «устрашение» пятая буква «а», а не «о», годен для составления подобных речей.

Делани раскатисто засмеялся:

– И как тебя занесло на такое место?

– Это произошло случайно.

«Как и все в моей жизни», – подумал Джек.

– Одним воскресным днем я играл в теннис на кортах Сен-Жермен в паре с одним полковником ВВС. Мы выиграли. Он не захотел терять надежного партнера и предложил мне эту работу.

– Полно заливать, – улыбнулся Делани. – Такие легкомысленные люди не встречаются даже среди офицеров ВВС. Наверняка он о тебе уже кое-что знал.

– Конечно, – согласился Джек. – Ему было известно, что когда-то я работал в кино; натовцы собирались заказать документальный фильм о своей организации, и тут подвернулся я…

– Гвидо! – закричал Делани, обращаясь к шоферу, только что едва не врезавшемуся в такси. – Если я погибну по твоей вине, ты этого никогда себе не простишь!

Водитель повернул голову, сверкнул широкой, счастливой, белозубой улыбкой, только его темные глаза остались печальными.

– Он понимает по-английски? – спросил Джек.

– Нет. Но, как всякий итальянец, восприимчив к интонации. Скажи мне, – произнес Делани, – как твоя семья? Сколько у тебя детей? Трое?

– От какой из жен?

Делани усмехнулся:

– От нынешней. Сколько у тебя детей от первых двух, мне известно.

– Двое, – ответил Джек. – Мальчик и девочка.

– Ты счастлив? – Делани изучающе уставился на Джека.

– Ага, – сказал Джек.

Везде, кроме аэропортов и некоторых других мест, подумал он.

– Наверно, мне тоже следовало жениться на француженке, – заметил Делани.

Он состоял сейчас в четвертом браке; третья жена Делани стреляла в него на улице из охотничьего ружья.

– Попробуй как-нибудь.

– Вот закончу фильм и приеду к тебе в Париж, – заявил Делани. – Это пойдет мне на пользу. Полюбуюсь семейной идиллией. Если я когда-нибудь его закончу.

– О чем он? – Джек дотронулся до лежащей на сиденье розовой папки.

– Ничего оригинального. – Делани скорчил гримасу. – Бывший американский солдат, запутавшийся в жизни, попадает в Рим и встречает там свою прежнюю любовь. Средиземноморская страсть, сдобренная англосаксонским чувством вины. Сюжеты с каждым днем становятся все более избитыми.

Замолчав, он угрюмо уставился на плотный транспортный поток.

Джек тоже посмотрел в окно. Они проехали мрачную церковь Санта-Мария-Маджоре.

– Когда-нибудь, – заметил Джек, – по дороге из аэропорта я остановлюсь здесь и посмотрю, как выглядит здание внутри.

– Это единственный город, где меня не тянет в церкви. – Делани сухо усмехнулся. – Хочешь – верь, хочешь – нет, но в 1942 году я даже исповедовался. Это было в Калифорнии. Кардиолог сказал, что мне осталось жить шесть месяцев.

Когда церковь скрылась из виду, Делани добавил:

– В течение нескольких лет нам обоим чертовски везло.

– Да, – согласился Джек.

– Мы приносили друг другу удачу. Словно были на какой-то период застрахованы от провалов.

Он грустно улыбнулся.

– И надо же было начаться проклятой войне. – Делани покачал головой. – Может быть, мы снова принесем друг другу удачу. Как прежде. Это ведь возможно, правда?

– Вполне, – подтвердил Джек.

– Боже, каким ты был тогда красавцем. Проклятая война, – тихо произнес Делани и добавил более оживленно: – В конце концов мы оба остались живы. Не так уж это и мало – жить, да еще в Риме. Ты бывал здесь прежде?

– Два или три раза. По нескольку дней.

– Послушай, – сказал Делани, – у тебя есть планы на вечер?

– Нет, – ответил Джек.

– Ты уверен, что не назначил свидание какой-нибудь истосковавшейся по тебе пышногрудой итальянской кинозвездочке?

– Вынужден напомнить тебе, – мягко сказал Джек, – теперь я – солидный государственный служащий. Прошлое кануло в Лету.

– О’кей. Я позвоню тебе через час. Ты успеешь принять душ, смыть с лица дорожную пыль. Тебя ждет сюрприз.

– Какой? – спросил Джек, когда швейцар открыл дверцу автомобиля, остановившегося возле отеля.

– Увидишь, – загадочно ответил Делани вылезающему из машины Джеку. – Приготовься к увлекательному вечеру. Встретимся в баре через час.

Водитель уже извлек из багажника вещи Джека, швейцар понес их к гостиничному подъезду. Машина отъехала. Джек помахал рукой Делани, повернулся и зашагал вверх по ступеням. Из вращающейся двери вышли две женщины и мужчина. Они преградили путь Джеку, и он остановился. Женщины держали своего спутника под руки словно больного; более рослая из них обхватила рукой его талию. Поравнявшись с Джеком, мужчина внезапно вырвался и, покачиваясь из стороны в сторону, шагнул к нему. На лице незнакомца блуждала улыбка, волосы его были растрепаны, глаза, смотревшие на Джека, налились кровью. Замахнувшись, он ударил Джека.

– Сэнфорд! – закричала одна из женщин.

– О боже! – вырвалось у второй.

Джек отлетел назад. Колонна, оказавшаяся за его спиной, не дала ему упасть. Он тряхнул головой, пытаясь вернуть четкость окружающим предметам, собрался, стиснул кулаки и шагнул к ударившему его нахалу. Но было уже поздно. Сэнфорд опустился на колени; вяло взмахивая руками, точно дирижер перед оркестром, исполняющим медленный вальс, он глупо улыбался Джеку.

– Вы что, с ума сошли?

Джек застыл над обидчиком, касаясь его носком ботинка и ожидая, когда хулиган встанет и его можно будет ударить.

– Arrivederci, Roma[4], – сказал Сэнфорд.

Женщины засуетились вокруг своего спутника; просунув руки ему под мышки, они безуспешно пытались поставить его на ноги. Все трое были явно американцами, женщины, похоже, уже разменяли пятый десяток; коренастому мужчине в измятом костюме было лет тридцать пять.

– О, Сэнфорд, – проговорила более высокая женщина чуть не плача, – что ты творишь?

Ее шляпу украшали две искусственные гардении.

– Позвать полицейского, сэр? – Швейцар, сделав скорбное лицо, застыл возле Джека. – Он тут, на углу.

– Ради бога, не надо… – запричитала женщина с гардениями.

– Пусть этот негодяй поднимется, – произнес Джек.

Потрогав свой нос рукой, он запачкал ее кровью.

Мужчина, устроившийся на ступенях, посмотрел на Джека; голова его покачивалась, на губах играла хитрая самодовольная улыбка.

– Arrivederci, Roma, – запел он.

– Он пьян, – сказала вторая женщина. – Пожалуйста, не бейте его.

Женщинам удалось поставить Сэнфорда на ноги, они принялись поправлять его костюм, что-то нашептывать ему, успокаивать Джека и швейцара; затем заслонили собой пьяного, не подпуская к нему Джека.

– Стоило нам оказаться в Европе, как он запил. Сэнфорд, неужели тебе не стыдно?

Женщина в шляпе не умолкала ни на мгновение, обращаясь то к Сэнфорду, то к Джеку.

– Боже, вы весь в крови. У вас есть платок? Вы погубите свой прекрасный серый костюм.

Она вытащила из сумочки платок и дала его Джеку. Он приложил платок к носу. Вторая дама оттолкнула пьяного в сторону, подальше от Джека, пробормотав: «Сэнфорд, ты же обещал вести себя прилично».

Джек почувствовал, что тонкий надушенный платок быстро намокает. Проникающий в ноздри сквозь кровь аромат показался ему знакомым; он озадаченно, неуверенно принюхался к этому запаху.

Под portico[5] въехало такси, из него вышла пара; пока мужчина расплачивался с водителем, женщина с любопытством уставилась сначала на Джека, затем на пьяного и его спутниц. Ее осуждающий, холодный взгляд вызвал у Джека желание объяснить им, что тут произошло.

Женщина в шляпе снова порылась в сумочке, ни на секунду не закрывая рта.

– Пруденс, – громко зашептала она с бостонским акцентом, – посади этого хулигана в такси. На нас уже смотрят.

Вытащив из сумочки десять тысяч лир, она сунула бумажку Джеку в карман.

– Не надо вызывать полицию, хорошо? Простите его, ради бога. Это вам на химчистку.

– Послушайте, – начал было Джек, вынув деньги из кармана и попытавшись вернуть их женщине. – Я не собираюсь…

– Ну конечно. – Женщина воспрянула духом.

Она протянула швейцару тысячелировую купюру. Люди, заходившие в отель, поглядывали на них.

– Вы очень любезны, – величественно произнесла американка. – А теперь садись в такси, Сэнфорд. Только прежде извинись перед джентльменом.

– Вот что они пели, – кивая и улыбаясь, произнес пьяный, – когда тонула «Дория».

– Выпив, он становится невыносимым, – заявила женщина.

Продемонстрировав недюжинную силу, она впихнула Сэнфорда в автомобиль и захлопнула за собой дверцу.

– Arrivederci, Roma, – донесся из отъезжающей машины голос мужчины. – Итальянские моряки. Команда попрыгала в шлюпки. Вы видели его рожу, когда я ему вмазал? Нет, вы видели?

Из такси донесся женский смех – звонкий, безудержный; он заглушил рев мотора и шуршание шин.

– Здорово вам досталось, сэр? – спросил швейцар.

– Нет, пустяки. – Джек покачал головой и проводил взглядом машину, скрывшуюся за углом.

– Этот Сэнфорд – ваш знакомый? – Заботливо поддерживая Джека под локоть, словно боясь, что он упадет, швейцар подвел Эндрюса к входной двери.

– Нет, впервые его вижу. Вы знаете, кто он такой?

– Я тоже не встречал его прежде. Очень сожалею о случившемся, сэр. – На удлиненном лице старого отставника появилось выражение беспокойства. – Надеюсь, последствий не будет, сэр?

– Что? – Джек в недоумении замер возле вращающейся двери. – Что вы имеете в виду?

– Ну, вы не станете жаловаться администрации, сэр, настаивать на расследовании?

– Нет, – ответил Джек. – Не волнуйтесь. Последствий не будет.

– Понимаете, сэр, – проговорил швейцар, – они – не итальянцы.

Джек улыбнулся:

– Я понял. Забудьте это происшествие.

Швейцар, радуясь тому, что репутация его соотечественников не пострадала, церемонно поклонился Джеку:

– Благодарю вас, сэр. Я уверен, ваш нос быстро заживет. – Он толкнул дверь; Джек, прижав окровавленный платок к носу и вдыхая аромат духов, вошел в вестибюль. Подходя к стойке, он узнал этот запах. Его жена пользовалась такими же духами. «Femme»[6], вспомнил он, ну конечно, «Femme».

Когда Джек назвал портье свою фамилию и протянул ему паспорт, служащий отеля приветливо улыбнулся.

– Да, мистер Эндрюс, для вас забронирован «люкс».

Он нажал кнопку вызова носильщика и сочувственно посмотрел на Джека.

– Ударились, сэр? – спросил портье, стоящий на страже благополучия гостей, для которых забронирован «люкс».

– Нет. – Джек посмотрел на платок, чтобы проверить, не остановилась ли кровь. – У меня склонность к носовым кровотечениям. Это наследственное.

– О, – огорченно произнес портье, охваченный жалостью ко всем родственникам Джека.

Кровь еще шла, поэтому Джек ехал в лифте, прижав к носу платок. Он уткнулся взглядом в спину носильщика, делая вид, будто не замечает двух молодых женщин, находившихся в кабине; они шептались на испанском, с любопытством поглядывая на Джека.

В гостиной «люкса» стояли свежие цветы, на стенах висели картины с видами Рима. Джек, вспомнив тесную парижскую квартиру с разбросанными по ней детскими вещами и пятнами на потолке, улыбнулся, радуясь строгой элегантности «люкса». Он так давно не покидал Парижа, что уже забыл, как замечательно оказаться одному в гостиничном номере. Дав носильщику чаевые и письмо к сыну, Джек осмотрел спальню и просторную, отделанную мрамором ванную с двумя раковинами. «Один умывальник для меня, – подумал он, – второй – для кого-то еще». Взглянув на себя в зеркало, он заметил, что нос начал распухать. Джек слегка надавил на него. Брызнувшая кровь заалела на белой раковине. «Похоже, перелома нет и синяка под глазом не будет», – успокоил себя Джек.

«Вот сукин сын», – подумал он, вспомнив сидящего перед вращающейся дверью пьяного, избежавшего наказания. Затолкав в ноздри туалетную бумагу, Джек вызвал горничную и официанта. Вытащил из чемодана бутылку виски, костюм, халат. Критически осмотрел костюм. Реклама утверждала, что в этом американском чемодане можно, не помяв, разместить три костюма, так что необходимость гладить их после путешествия отпадает. Однако на самом деле извлеченный Джеком из чемодана костюм выглядел так, словно его только что жевала корова. Эндрюс скорчил гримасу, вспомнив, сколько стоил чемодан. Он не мог оставаться в костюме, забрызганном кровью. Любой полицейский заподозрил бы Джека в совершении убийства.

Молодой франтоватый официант, которого, несомненно, ждала блестящая карьера, появился в сопровождении горничной – седой старушки с виноватой беззубой улыбкой на лице; ее измученный вид говорил о бедности, частых родах, лишениях, вдовстве, мелких кражах.

Джек попросил официанта принести лед и отдал горничной измятый костюм, а также запачканный кровью пиджак, чтобы она привела одежду в порядок.

– Per pulire, per favore[7], – сказал Джек, похвалив себя за то, что он вспомнил, как по-итальянски будет «чистить».

Осмотрев пиджак, висевший у нее на руке, горничная коснулась пальцем одного из влажных коричневых пятен и вопросительно взглянула на Джека.

– Кровь, – объяснил он, безуспешно пытаясь вспомнить соответствующее итальянское слово. – Кровь, – повторил он, повысив голос.

Не поняв Джека, старушка заулыбалась угодливо и встревоженно.

– Va bene[8], – пробормотала она.

– Sangue[9], – снисходительно, с нетерпением в голосе произнес официант, уходя. – Sangue.

– Ah, si, si, sangue. – Горничная затрясла седыми кудряшками, стыдясь своей несообразительности, словно в роскошные отели гости всегда прибывали в костюмах, забрызганных кровью. – Subito, subito[10].

Она исчезла за дверью вслед за официантом. Ожидая, когда официант вернется со льдом, Джек принялся разбирать вещи. Он разместил остальные костюмы в шкафу, надеясь, что к завтрашнему утру они отвисятся. Поставил на туалетный столик в спальне обтянутую кожей рамку с фотографией жены и детей. Затем шагнул на небольшой балкон, но «люкс» выходил окнами внутрь квартала. Джек увидел лишь соседний дом, отделенный от отеля переулком; здание, умытое дождем, серело на фоне вечернего неба, в его окнах отражалось неоновое многоцветье римской рекламы. Откуда-то снизу доносился громкий, ритмичный рок-н-ролл. Прохладный воздух был еще насыщен влагой; безликие контуры зданий, неоновые огни, резкие, дисгармоничные звуки музыки казались приметами любого современного города, принадлежащего веку Америки. Вид, открывающийся с балкона, ничем не напоминал о временах, когда здесь правил Цезарь, спорил с папой Микеланджело, а короли короновались в двух милях от этого места.

Замерзший Джек вернулся в комнату, укрывшись за высокой стеклянной дверью от пронзительных звуков радио. Он заметил лежащую на туалетном столике скомканную купюру достоинством в десять тысяч лир, которую ему навязала та женщина, и улыбнулся, подумав о том, что ему доводилось проливать кровь и за меньшую сумму. Джек разгладил ассигнацию и положил ее в бумажник, но не в отделение для денег, а рядом с правами.

Когда официант принес лед, Джек налил себе виски, разбавив его водой. Он снял туфли, сел на край кровати и стал потягивать спиртное; путешествие утомило Джека, припухший нос слегка ныл.

Сидя так с опущенными веками, чувствуя вкус крови, Джек увидел перед глазами другую, медленно кристаллизующуюся картину – призрачное воспоминание о далеком детстве. Тогда он сидел на деревянной скамье, и кровь стояла в горле. Джек полностью закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и видение стало более ясным. Весенний день, влажная трава пахнет свежестью. Ему десять лет, он находится на школьном бейсбольном поле; отскочивший от земли мяч угодил ему в переносицу. Кровотечение длилось три часа, пока домой не пришел отец, который приложил лед к затылку мальчика и заставил его лечь на кровать так, чтобы запрокинутая голова свисала с ее края.

– В следующий раз, – весело сказал отец, когда мать с тревогой на лице застыла над сыном, – ты не будешь отбивать мяч носом.

– Я не ждал такого отскока.

– В жизни отскок часто бывает неожиданным, – назидательным тоном произнес отец. – Это нормальное явление. О нем забывать нельзя.

Вспоминая, Джек улыбался; он почувствовал себя лучше. Благодаря вкусу крови, вернувшему его в детство, он словно сбросил несколько лет. Джек поставил на столик недопитое виски, взял из ведерка кусок льда и, прижав его к основанию черепа, лег на спину. Он был рад тому, что отец предстал перед его глазами молодым человеком.

Джек начал погружаться в дремоту, не замечая холодных капель, катившихся за воротник. «Sangue, sangue, – мысленно произнес он. – Как же я мог забыть такое простое слово?»