Читать книгу Гортензия - Жак Экспер - Страница 9

К тому времени, как Сильвен попытался снова войти в нашу жизнь, Гортензии было два года и пять месяцев. Разумеется, я с ней этого не обсуждала, ведь дочь была слишком мала, и не стоило ее пугать.

Скоро ей предстояло перейти из яслей в детский сад – я записала Гортензию в садик на Бретонской улице. Как же дочка этим гордилась, она никак не могла дождаться заветного дня, хотела отправиться туда немедленно, не дожидаясь сентябрьского начала занятий. Гортензия говорила, что теперь она – большая и что ей до смерти надоели вечно вопящие младенцы.

– Я не люблю малышей, от них всегда плохо пахнет. Игры у них дурацкие, и потом – там я самая старая! – заключила она последним решающим аргументом.

Гортензия сказала «старая», а не «большая», и я расхохоталась. Она так порывисто меня обняла, что я до сих пор ощущаю прикосновение ее маленьких ручек, обвивших мою шею, и нежный аромат марсельского мыла[9] (другого я не покупаю, это – самое лучшее).

Дочка говорила уже совсем как взрослая, поверьте, и меня это так радовало, что я всячески ее в этом поддерживала. Она уже начинала читать и считать, я каждый день понемногу ее учила, и она обожала наши занятия.

Я была уверена, что Гортензии стоило посещать садик с двухлетнего возраста, и даже попробовала ее туда устроить, объяснив, что дочка учится читать и считать и уже умеет писать свое имя. Но директриса как-то странно на меня посмотрела и отказала. Кажется, она приняла меня за честолюбивую мамашу, только и мечтавшую об успехах своей дочери.

Но я, клянусь, хотела только ее счастья. Да и какой в том грех, если мать гордится ребенком и старается его развивать?

Своими соображениями я поделилась с воспитательницей старшей ясельной группы. Звали ее Изабелла, и она была примерно моего возраста.

Все последующие годы Изабелла оставалась моей лучшей подругой. Единственной. Целых двадцать два года она старалась мне помочь всем чем могла, поддерживала все мои усилия в поисках дочери, не давала опустить руки. Правда, потом она переехала жить на юго-запад страны, так что мы стали видеться редко, точнее, перестали видеться вовсе. В последний раз она наведывалась в столицу лет десять назад, но я знала, что всегда и во всем могла на нее рассчитывать, и мы поддерживали постоянную связь, которая для меня была жизненно необходима. Мы подолгу общались с ней по телефону, только Изабелле могла я рассказать о своем одиночестве, а она говорила мне о муже, который окончательно свихнулся и для которого она делала все, на что была способна. Как-то раз она сказала мне, что на Рождество ей пришлось выдержать настоящий бой с родственниками, которые собирались поместить мужа в клинику для душевнобольных, чему она решительно воспротивилась. А ведь ей давно стоило бы освободиться от этого несносного субъекта, у которого случались приступы агрессии и который сбегал от нее всякий раз, как у него начиналось обострение. Жизнь для Изабеллы превратилась в ад, но она никак не могла с ним расстаться. «Мы с Андре так сильно любили друг друга! Жаль, что он не сохранил о нашей любви никаких воспоминаний и смотрит на меня как на незнакомку. Даже хуже – как на врага».

Изабелла мне писала письма, один раз в год – в январе. Письма ее я хранила в коробке из-под обуви, они являлись для нас особыми посланиями, напоминавшими нам, что мы обе не должны отрекаться от своей борьбы. Она почти никогда не упоминала о моем потерянном ребенке, но я понимала почему, это читалось между строк, полных любви и преданности. Письма Изабеллы неизменно заканчивались фразой: «Желаю тебе прекрасного Нового года». И я ощущала в стандартной формуле ее призыв не терять надежду, даже если силы для надежды иссякли.

Так было до сегодняшнего дня, ибо жизнь моя вновь озарилась светом, раз я нашла свою дочь.

Той осенью, дело было в ноябре, я предупредила Изабеллу, что Гортензии грозит опасность. Изабелла была настолько милой и любезной, что, сама не зная почему, я рассказала об этом именно ей. Трудно объяснить некоторые свои поступки, но я почему-то сразу ей доверилась.

Я попросила ее немедленно мне сообщить, если она заметит возле яслей подозрительного незнакомца, высокого брюнета, или в случае если кто-нибудь явится и попросит разрешения увидеться с Гортензией. Показала я ей и одну из немногих сохранившихся у меня фотографий Сильвена.

– Остерегайтесь этого человека, – сказала я. – Если увидите, сразу же дайте мне знать. И главное, не позволяйте никому приближаться к Гортензии.

Как я и думала, Сильвен предпринял такую попытку. Однажды утром Изабелла заметила человека, который вел себя странно, очень странно. Он прохаживался взад-вперед перед яслями, предусмотрительно оставаясь на противоположной стороне улицы. В точности исполнив мою просьбу, она немедленно мне позвонила. По ее описанию, это был высокий худощавый мужчина лет тридцати с темными волосами, выбивавшимися из-под шапки. Вне себя от тревоги, я тут же отпросилась с работы, сославшись на недомогание, и поспешила в ясли забрать дочку, чтобы поскорее отвести ее домой.

Когда я за ней пришла, подозрительного незнакомца уже не было, но начиная с этого дня мы подружились с Изабеллой.

Я заставила Изабеллу пообещать мне, что она не будет спускать глаз с Гортензии, поскольку знала, что Сильвен возобновит свои происки.

– Хотелось бы мне увидеть лицо этого подонка, – произнесла она.

– Осторожнее, это опасный обольститель. Полное дерьмо…

Но я не сказала, до какой степени Гортензия была на него похожа, это причинило бы мне слишком много боли.

Несколько дней спустя после этого случая я позвонила своей начальнице и сказала, что заболела. Пришлось солгать, но мне хотелось убедиться, что в яслях моя дочь в безопасности, и я весь день провела в слежке. Во второй половине дня, после тихого часа, когда ребятишки высыпали наружу, чтобы поиграть во внутреннем дворике, я увидела, как Сильвен приблизился к ограде, окружавшей здание. Прячась от воспитательниц, он пытался подозвать Гортензию. Вне себя от бешенства, я выскочила из своего укрытия так внезапно, что он отпрянул от ограды и убежал, так ничего и не добившись. Когда Изабелла ко мне подошла, он давно уже скрылся из виду.

Снова я принялась ее умолять не позволять ему приближаться к дочери и заговаривать с ней. Изабелла слово держала: она заставляла Гортензию уходить внутрь, несмотря на ее протесты, стоило ей заметить поблизости незнакомых людей. Весь день она почти не расставалась с моей дочкой до тех пор, пока я за ней не приходила. Если же Изабелла бывала свободной по вечерам, она иногда провожала нас до дома, весело приговаривая по пути: «Наша сила – в единстве!»

Сильвен стал ее навязчивой идеей, совсем как это было со мной.

Иногда Сильвен преследовал нас на улице, случалось и такое. Ужас готов был парализовать меня, но я старалась овладеть собой, чтобы суметь ему противостоять. Оставив Гортензию позади, в нескольких шагах, я приказывала ему убираться вон, грозила, что вызову полицию и обращусь к прохожим за помощью. Поначалу он пытался меня убеждать, взывая к своему праву отца. Но я оставалась непреклонной, даже когда он, жалкий тип, прибегал к слезам. Наши столкновения были краткими, обычно он обзывал меня «грязной сукой» и старался преградить мне путь. Но все было напрасно, он понимал, что должен отступить, чем все в конце концов и завершалось.

Тогда я возвращалась за дочкой, застывшей на месте и дрожавшей от страха. Малышка ничего не понимала, конечно, и обрушивала на меня поток вопросов. Но разве могла я сказать ей правду? Да я и не хотела. Я говорила, что это сумасшедший, но что ей нечего бояться. «Таких ненормальных, как этот дяденька, в Париже полным-полно», – твердила я, чтобы ее успокоить, и снова повторяла, что она никогда не должна разговаривать с теми, кого не знает. Покупка в булочной слойки с шоколадной начинкой обычно смягчала неприятное происшествие, Гортензия успокаивалась и вскоре о нем забывала.

Однажды дочка, правда, заставила меня по-настоящему страдать. «Он очень симпатичный, этот сумасшедший дяденька», – сказала она. Я сильно разозлилась, и в тот раз Гортензия лишилась слойки.

Прошло еще несколько недель, и Сильвен перестал нас преследовать. Зато непрестанно нам названивал, в любой час дня и ночи. Не надеялся ли он, что однажды трубку возьмет Гортензия? Поначалу я боялась снимать трубку, хотя и не переносила звонившего впустую телефона. Всегда это была одна и та же песня: он хотел узнать новости о «своей дочери», интересовался, спрашивала ли она о нем, надеялся услышать ее голос, поговорить с ней «хоть секундочку», умолял, унижался. Я бросала трубку, повторяя, что он не ее отец, а иногда взрывалась: «Да когда ты оставишь нас в покое!» Потом часами держала на столе снятую трубку. В итоге я сменила номер, и звонки прекратились.

Какой же я была идиоткой, поверив, что одержала победу, сломила его сопротивление… Когда я поделилась всем этим с Изабеллой, она выразила сомнение, что меня в какой-то степени насторожило.

– Такого рода люди легко не сдаются.

Как же она оказалась права!

В одно воскресное утро, раздвигая шторы, я снова увидела Сильвена: он стоял на противоположной стороне улицы с куклой в руке и не сводил взгляда с наших окон.

Даже не одевшись, как была – в халате, я тут же сбежала по лестнице и ринулась к нему, как фурия. Увидев меня и почувствовав реальную угрозу, он сразу исчез. Поднявшись к себе, я немедленно позвонила Изабелле, которая стала меня убеждать, что пришло время подать жалобу в комиссариат.

Туда я и отправилась следующим утром, оставив Гортензию на попечение Изабеллы, явившейся ко мне по первому зову.

Я почти ничего о нем не знала: где он жил, работал ли, знала только имя – Сильвен Дюфайе – да номерной знак машины, случайно застрявший в моей памяти. Но, может, он меня обманывал и в этом? Было ли имя подлинным?

Полицейский, к которому я попала на прием, мне не понравился с первого взгляда. Явно женоненавистник, высокомерный и подозрительный, он поинтересовался, является ли действительно этот Дюфайе отцом ребенка и признает ли свое отцовство, ибо «в таком случае это все меняет». А в конце беседы и вовсе заявил:

– Так почему вы все-таки против того, чтобы он виделся с дочерью?

Вот тут меня и прорвало.

– Человек, преследовавший нас неделями, оставивший меня беременной, – бросила я в лицо этому ничтожеству, – это он-то отец? Гортензия моя, и только моя дочь, никаких прав на нее у Дюфайе нет! Я посоветовала полицейскому заниматься его работой и сделать все возможное, чтобы защитить нас – меня и мою дочь. Тот, естественно, нахмурился, но по крайней мере принял жалобу, больше не вдаваясь в детали.

– Если отец, простите, тот человек снова появится, немедленно нас предупредите, – со вздохом произнес он и, когда я уже уходила, добавил: – Все это очень прискорбно.

Только гораздо позже я узнала, что происходило тогда в комиссариате девятого округа.

У полицейских на руках ничего не было, кроме номера автомобиля, но благодаря ему они и отыскали Сильвена. «Фиат» принадлежал одному из его двоюродных братьев, у кого он как раз и жил в то время в южном пригороде Парижа. Полицейские пригласили Дюфайе для беседы, и, как я узнала потом, он явился в участок абсолютно добровольно. Сильвен сказал, что ничего не понял из этой бессмысленной истории, что, мол, он никогда и никого не преследовал. Последние годы, объяснил он, ему пришлось провести за границей в силу «производственной необходимости». По этой причине он не мог заниматься воспитанием дочери, поскольку из-за длительной командировки был вынужден с нами расстаться. «Я никогда никому не делал ничего плохого, это не мой стиль, по природе я, скорее, пацифист, знаете ли», – заявил он с беспримерной наглостью. Он, дескать, и понятия не имел, откуда взялись мои «измышления», но, к несчастью, он и был вынужден со мной расстаться потому, что у меня начали проявляться признаки психического расстройства. Увы, со временем мое положение только усугубилось… Сильвен даже уверил полицейских, что «давно перевернул эту страницу» и мы с Гортензией его больше не интересовали. «Может, когда-нибудь в будущем мне и пришло бы в голову познакомиться с дочерью, но уж никак не в ближайшее время». И он даже пригрозил, что подаст встречную жалобу, если я не перестану на него клеветать. Единственным его преступлением, по словам Сильвена, было то, что он вступил в связь с сумасшедшей. Он даже уточнил, негодяй, словно бросая мне вызов: «Я-то готов признать мою дочь, я ей так и сказал, но вот она, она никогда на это не согласится!»

Полицейский, взявший у него показания, был именно тем неприятным человеком, который беседовал со мной, когда я подавала жалобу (чертов Моранди, никогда его не забуду!). Моранди объяснил ему, что, не имея никакого законного права на Гортензию, он должен перестать упорствовать и отказаться от намерения с ней видеться.

– Что это значит – упорствовать? – возмутился Сильвен.

И он позаботился о том, чтобы обеспечить себе алиби на те часы, что упоминались в жалобе о преследовании. Все было шито белыми нитками, но кто стал бы его проверять?

У Сильвена был редкий дар вызывать к себе симпатию, играя роль жертвы, и Моранди сказал, что он, конечно, все понимает, однако советует ему держаться от нас на расстоянии хотя бы первое время и не показываться в местах, где мы бываем. В итоге полицейский едва ли не попросил у него извинения за причиненное беспокойство.

Поблагодарив, Сильвен заверил, что постарается следовать его советам, будет держаться подальше, и больше в участок его не вызывали.

Узнав все это от одного из коллег Моранди уже после похищения Гортензии, я сделала все возможное, чтобы полицейского наказали за допущенную халатность, и добилась своего.

Моранди позвонил мне сразу же после разговора с Сильвеном.

– Думаю, он усвоил урок. Ваш бывший больше не станет вам докучать.

Что за лицемерие! Я его поблагодарила и поскорее положила трубку, чтобы он не успел попросить меня проявить бо́льшую снисходительность к Сильвену. Заверениям его я, разумеется, не поверила. Вне всяких сомнений, полицейский тоже поддался обаянию этого мерзавца, чьи способности мне были известны.

Иными словами, я не потеряла бдительности, скорее наоборот. Единственной моей союзницей по-прежнему оставалась Изабелла, которая продолжала наблюдать за всеми, кто приближался к зданию яслей.

Сильвен перестал звонить, я больше его не встречала, он уже не ошивался ни возле яслей, ни на улице Мучеников. Изабелла не переставала меня успокаивать:

– Вероятно, в его жизни появился кто-то другой. Может, он и вовсе уехал из Парижа.

Но я-то его хорошо знала, этого упрямого негодяя, и всегда оставалась начеку, ни на секунду не забывая об опасности. Увы, если не считать того злосчастного вечера…

Да, я была настороже, несмотря на обнадеживающие речи Изабеллы, а может, именно из-за них: «Со мной Гортензия в полной безопасности», «я храню ее как зеницу ока». В итоге я приняла решение забрать дочку из яслей. Я была обязана удвоить бдительность – от этого человека можно было ожидать чего угодно.

– Как же ты уладишь дело с работой? – встревожилась Изабелла.

И я солгала, чтобы ее успокоить:

– Мне удалось найти приходящую няню на дневные часы, пока не подойдет время моего отпуска и Гортензия не поступит в детский сад.

На самом же деле дочка проводила дни в одиночестве и никогда не капризничала. Какой умницей, развитой и находчивой она была для своего возраста! Малышка со всем на удивление ловко справлялась, играла, читала книжки или рисовала. Обычно я забегала домой к обеду, кормила ее и давала задание раскрасить картинки к моему приходу. Я называла это уроками, и Гортензия относилась к ним со всей серьезностью. Да и с работы я старалась улизнуть пораньше, часто уходила сразу после обеда, сказавшись больной. Потом подошло время отпуска, а после я снова брала больничный… Лишних вопросов мне никто не задавал, да и, по правде сказать, на работе я уже мало кого интересовала.

Теперь мне кажется, что эти дни, проведенные с Гортензией, были самыми светлыми и безмятежными в моей жизни. Подумать только, она сама мне читала книжки! Конечно, малышка знала наизусть их все, сотни раз прочитанные вместе, но с тех пор как я забрала ее из яслей, прогресс в ее развитии был разительным, так что я ни разу не пожалела о своем поступке.

С того дня, как я направила жалобу в комиссариат, прошли месяцы. Отныне я была убеждена, что она спокойно покрывается пылью, валяясь среди сотен таких же бессмысленных документов. В конце концов и я забыла о Сильвене, поверив в то, что он никогда нас больше не потревожит.

Как можно было допустить глупость и безответственность, открыв входную дверь и не думая об опасности? И сейчас, двадцать два года спустя, этот вопрос, который я продолжаю себе задавать, по-прежнему причиняет мне страдание.

Показания старшего капрала Жан-Франсуа Моранди,

58 лет, 15 июля 2015 г. Выписка из протокола.

[…] Сильвен Дюфайе (мы установили подлинность имени, в чем сомневалась мадам София Делаланд) явился точно в назначенное время для проведения дознания по поводу жалобы, поданной госпожой Софией Делаланд. […] Я готовился увидеть перед собой неуравновешенного субъекта, сломленного отказом госпожи Делаланд в ответ на его просьбу разрешить ему видеться с дочерью. Должен сказать, что к тому времени я сам недавно развелся, и жена всячески противилась тому, чтобы я встречался с детьми. Их у меня было трое, трое малолетних детей… Не исключаю того факта, что личные обстоятельства могли повлиять на мое отношение к данному делу. Однако Сильвен Дюфайе мне показался доброжелательным и прекрасно владеющим собой человеком, в то время как мадам Делаланд, с которой я беседовал, когда она подавала жалобу, произвела на меня впечатление особы странной, даже истеричной… Сильвен Дюфайе допустил, что он мог быть биологическим отцом Гортензии. Спокойным, готовым к сотрудничеству – таким он выглядел, во всяком случае внешне. За те три четверти часа, что длился наш разговор, он изложил свою версию произошедшего и, надо сказать, был убедителен.

Я нашел, что подательница жалобы многое преувеличила, говоря о преследовании, и, принимая во внимание явно параноидальный склад ее личности, принял осознанное решение не давать ход этому делу. […]

Когда ребенок был похищен, жалоба, разумеется, вновь всплыла на поверхность. Мадам Делаланд захотела свести со мной счеты, и мне поставили в упрек, что я не оказался провидцем. Конечно, я и сам себя винил, но мне пришлось дорого за это заплатить: моя карьера была загублена из-за профессиональной ошибки. Меня загнали в девяносто третий[10], и звание старшего капрала я получил не так давно, за несколько месяцев до выхода на пенсию. […]