Читать книгу Дотронуться до гало - Жанузак Турсынбаев - Страница 2

Раньше меня звали иначе. К моему имени добавляли «Ледяное сердце», и это мне не нравилось. В те дни мой взгляд был холоден, а мир вокруг казался пустым и безразличным. С тех пор я мечтал быть просто собой, без ярлыков, которые навязывали другие. Одна жизнь казалась мне слишком короткой, чтобы вместить всё, кем я хотел стать. Поэтому я создал другую – жизнь, в которой мог просто быть собой, без масок и чужих ожиданий.

Может, Всевышний и подарил мне этот мир, как ребёнку, – с любовью, ласково, не жалея красок. Но я не чувствовал этой любви. Она проходила мимо, как тепло от печки в комнате, в которой ты не живёшь.

Родители были вечно заняты своими делами, заботами, чем-то важным и для меня недоступным. Старшие брат и сестра учились в других городах, редко приезжали, ещё реже писали. Мне казалось, что вся родительская любовь, если она вообще была, с самого начала предназначалась не мне. Я был словно позже всех пришедший гость. Тот, кому не приготовили ни места, ни слов.

У меня не было друзей. Вернее, я их сам не хотел заводить. Может, именно поэтому я и не интересовался ничем. Не тянулся ни к играм, ни к книгам, ни к людям. Мне не хотелось ни общаться, ни дружить. Одиночество было не привычкой, скорее, естественным состоянием, а может, защитой от этого мира.

Иногда, правда, ко мне заходил соседский мальчик. Он пробовал заговорить со мной о чём-то своём, бессвязном, перескакивал с темы на тему, как птица с ветки на ветку. Его слова звучали для меня, как шум ветра, бестолковый, не за что зацепиться. Я просто сидел и слушал вежливо, не отвечая. Его фразы казались глупыми, нелепыми, зачастую слишком живыми. А во мне не было отклика. Мне нечего было дать взамен. И вскоре он перестал приходить. Он нашёл других. Тех, кто отвечал, кто смеялся в ответ на его странные истории, кто мог поддержать разговор. А я… Я даже не заметил, когда это произошло. Только тишина стала глубже, и дни одинаковыми.

Хотя, пожалуй, имел смысл упомянуть его. Это именно он впервые назвал меня Ледяным сердцем. Сказал это не в шутку, не ради прозвища, а как приговор. Вслух при других. В его голосе звучало то самое разочарование, что накапливается долго, скапливается каплями, как ржавчина на лезвии. Это была месть – тихая, почти изящная, за то, что я никогда так и не откликнулся. За то, что я не поддержал ни одной из его глупых фраз и не рассмеялся в ответ.

Он хотел дружбы. Или хотя бы признания. А я был, как ледяная стена. Гладкий, немой, отталкивающий. Сначала я подумал, что мне всё равно. Прозвище не задело. Я и правда не чувствовал ничего. Ни боли, ни злости, ни даже обиды. Но с тех пор в каждом взгляде случайного прохожего, в каждом молчании за обедом мне начало мерещиться: они все знали. Будто это имя, Ледяное сердце, приклеилось ко мне, как невидимая метка. И уже не имело значения, кто я на самом деле. Со временем я и сам начал в это верить.

Моё имя Жигер. Так назвал меня отец, вложив в это слово надежду на мою силу и стойкость. Долгое время я и «Жигер с Ледяным сердцем» были одним целым. Но однажды я захотел сбросить обе эти маски. Тогда я создал другую – жизнь, где я остался один в бескрайней степи, покинутый всеми. Я ушёл в свой вымысел, став осознанно трусом и беглецом от реальности. Там мне предстояло преодолеть испытания и найти тех, кто мог бы понять меня. Но этот поиск растянулся на годы и стал главным вызовом моей жизни.

В нём я растворялся как тень. Исчезал, словно камень, сброшенный в бездну прошлого. Но я не учёл одного: всю жизнь я смотрел на мир одним глазом. Хотя у меня их было два, и я видел всё ясно. Один глаз видел мир таким, какой он есть, другой – таким, каким он мог бы быть. Эта двойственность раздирала меня, заставляя жить между реальностью и мечтой. Между тем, кем я был, и тем, кем хотел стать.

Шли годы, и воображаемая степь перестала быть пустой. Я начал встречать других, таких же потерянных, как я, но с искрами надежды в глазах. Мы делились историями, учились друг у друга, и я понял, что сила не в бегстве от себя, а в принятии себя. С холодом, страхами и мечтами. Но потом я осознал, что всё это было иллюзией. Может, именно моя способность создавать вымышленные миры и спасла меня? Ответы всё ещё ускользают. Время, возможно, раскроет их. Или это должен сделать я, тот, кто боится принять реальность, погружённый в мир, который разрушает всё вокруг.

Жигер – не просто имя, а обещание, данное мне отцом, но, увы, не исполненное мной. У меня нет сил и надежды, и я больше не бегу, а иду вперёд, зная, что любая степь, какой бы пустынной она ни казалась, скрывает путь домой.

Моя история началась с отца – человека, чья увлечённость завораживала меня с детства. Неважно, занимался ли он делами по дому в свободное от работы время или вечерами, с почти ритуальной точностью, заряжал латунные гильзы, готовясь к охоте. Каждое его действие было выверенным, словно он знал их с рождения. Так мне казалось тогда, и я не мог думать иначе. Его страсть к делу, будь то мелочь или нечто значительное, была заразительной. Он старался передать мне всё, что знал, и делал это с удивительным мастерством.

Моего папу звали Демеу. Он преподавал физику в школе. Маму звали Айнаш, она работала медсестрой в поликлинике. Авторитет отца – и в школе, и за её пределами – был непререкаем. Даже мои школьные друзья восхищались им и хотели быть похожими на него. Он был добрым и отзывчивым, старался никого не обидеть. С чужими детьми он говорил с особым трепетом, и это удивляло всех, вызывая тёплую улыбку. Его умение находить подход к людям, видеть в каждом что-то ценное, делало его особенным. Я смотрел на него и думал: как можно быть таким цельным, таким настоящим?

Но, несмотря на его уроки и теплоту, я рос с чувством, что мне чего-то не хватает. Может, дело было в том, что я пытался уместить себя в его тень, в его идеалы.

Мама моя говорила, что я похож на него. Я такой, как он: всегда сам с собой, без эмоций. Ведь папа, по её словам, никогда не проливал слёз. По крайней мере, она этого не видела.

На самом деле он видел в этом слабость. Его мир был чётким, как формулы физики, а мой – зыбким, как пески моих фантазий. Пески, что ускользали каждый раз, когда я пытался встать на них твёрдо. Он жил среди логики и точных величин, а я – среди образов, что рассыпались, стоило мне захотеть их удержать. Эти вымышленные степи стали моим убежищем, но и проклятьем. Я бежал от себя, от ожиданий отца, от его идеального мира. Но его уроки всё равно прорывались в мою жизнь.

Иногда я вспоминал, как он учил меня смотреть на звезды, объясняя их движение, или как он, заряжая гильзы, говорил: «Делай всё с душой, Жигер, и результат придёт». И я понял, что его сила была не в точности движений, а в умении быть собой – даже в мелочах. Да, его страстью была охота. Вернее, как он говорил, – общение с природой. Он не боялся быть уязвимым, не боялся мечтать, но всегда оставался в реальности.

До сих пор помню его рассказы под звёздным ночным небом – о кентавре Хироне. Он был одним из самых известных героев древнегреческой мифологии: мудрый, добрый и справедливый. Он говорил, что Хирон был сыном титана Кроноса и океаниды Филиры. Был великим учёным, врачом, астрономом и наставником многих героев – Ахилла, Ясона и Геракла.

Но сильнее всего врезалась в память история его смерти.

Геракл случайно ранил Хирона отравленной стрелой, смазанной ядом Лернейской гидры. Бессмертный кентавр не мог умереть, но и страдания его не прекращались. Чтобы избавиться от боли, он добровольно отказался от бессмертия, передав его Прометею. В награду за этот поступок Зевс вознёс Хирона на небо, превратив в созвездие Стрельца.

Как же тогда мне хотелось узнать, зачем он это сделал. Но отец странно молчал. Как молчали звёзды над нами – мерцая таинственно, будто скрывая от меня ответ. И это молчание казалось невыносимым. Быть может, он хотел, чтобы я сам нашёл смысл в этой истории? За годы поисков, бесконечных вопросов и разбитых зеркал я понял лишь одно – и это открытие потрясло меня. Хирон – не просто миф. Не просто имя. Он символ раненого целителя: того, кто лечит других, оставаясь сам израненным. Он знал боль так глубоко, что мог говорить с чужими ранами на одном языке. Но свои он не мог залечить. И в этом было что-то страшное и прекрасное одновременно. А я… Я так и не нашёл своего Хирона. И, может быть, именно поэтому я так часто смотрел в небо. Молча. Словно ждал, что звёзды однажды ответят.

Теперь, стоя на краю своей воображаемой степи, я вижу, что отец дал мне больше, чем знания или навыки. Он дал мне пример того, как жить в согласии с собой. Я иду вперёд, неся в себе его уроки и свои мечты, зная, что любая степь, какой бы пустынной она ни казалась, скрывает путь домой. Я учился смотреть на жизнь обоими глазами: один видит прошлое, другой будущее. В этом равновесии я старался обрести себя.

В эти последние осенние дни погода стояла на удивление морозной. Даже и ветер, который непрестанно гнул к земле вершины кронтополей вдали, будто взяв перерыв, готовился к чему-то неизвестному. Папа, возвратившись рано с работы, суетливо возился со старыми вещами в сарае. Несколько раз он пробовал примерять на себя свои брюки. Застегивая их, скашивал взгляд в сторону, пытаясь вспомнить, когда последний раз носил их, а потом, неудачно потягивая ткань, снова снимал их с себя. В его движениях было что-то неуловимо настойчивое, будто он не просто примерял старые брюки, а пытался вернуть себе часть прошедшего времени, забытые моменты, которые, возможно, он давно оставил за пределами своей памяти.

Но вот, наконец, он отложил брюки в сторону и остался стоять, слегка наклонив голову. Он вглядывался в светлое пятно, которое лужа на полу отражала от слабого света, пробивающегося через окно. Он долго молчал, его пальцы теперь машинально теребили уголок старой газеты, как будто пытаясь найти в ней какой-то ответ.

Я стоял в дверях, не решаясь войти, ведь мне казалось, что в этот момент даже воздух был напряжен, наполнен мыслями, которые он не хотел озвучивать. После чего он вздохнул, тихо пробормотал себе под нос: «Не те уже…» – и вдруг развернулся ко мне, заметив, что я стою там, не издав ни звука. Его взгляд был немного растерянным. Как будто он сам только что понял, что что-то упустил, но не мог точно сформулировать, что именно. Я хотел спросить, что он имеет в виду, но вместо этого промолчал, зная, этот момент не нуждается в словах.

Папа посмотрел на меня. И тогда я заметил, что его глаза стали не такими, как раньше. В них было что-то неопределенное, почти ускользающее. Как те последние осенние дни, которые мы все ощущаем, но не можем удержать.

Не дожидаясь вопроса от него, я решил заговорить первым:

– Папа, вы ищете те брюки, которые в последний раз надевали на охоту? Мама их тогда постирала и отложила. Хотите, я принесу их вам? Я быстро.

– Да, сынок. Так было бы лучше, – ответил он, слегка улыбнувшись, будто немного растерянно, но с теплотой.

– Спасибо, – тихо добавил он. – Да, я вспомнил, что сам просил её об этом, но почему-то забыл. Кстати, я ещё кое-что вспомнил: у меня есть дела на чердаке дома. Я скоро вернусь, и мы продолжим наш разговор. Договорились, Жигер?

Я кивнул. Стало чуть легче, словно воздух между нами очистился от чего-то давнего и невысказанного. Вскоре он спустился с чердака и, присев на лавку, подозвал меня к себе. Собираясь сказать нечто важное, он попросил меня сесть рядом и продолжил:

–Знаешь, – сказал он после паузы, – время идёт вперёд, а я так и не сводил тебя на охоту. Думаю, пора это исправлять.

Он посмотрел на меня, потом в сторону, как бы взвешивая слова.

– Завтра воскресенье. Тебе отдыхать. А ко мне приедут приятели из города – хотим съездить поохотиться на фазанов. Не хотел бы ты поехать со мной? Посмотришь, как всё это бывает. Так что скажешь, сынок?

Через некоторую паузу, мысленно перебирая в уме слова, он продолжил:

– Ты ведь видел фазанов только на картинках, верно? Вот и увидишь их вживую – как они ловко и грациозно бегают, а затем, как по волшебству, могут вдруг взмыть в воздух, вырываясь из-под ног. Я и сам не горю желанием ехать с ними – просто давно обещал. А если ты поедешь, то будет иначе. И, может быть, ты попробуешь пострелять из дедовского ружья. Что скажешь на это, Жигер?

Я удивлённо посмотрел на него.

– Папа, вы, правда, хотите взять меня с собой? Я мечтал об этом. И я… Я правда постреляю из ружья?

Он улыбнулся.

– Конечно. Почему нет? Надо же когда-нибудь мужчине нажать на курок ружья. Знай, Жигер, в последующем, это ружье станет твоим. Даже по прошествии многих лет, я стараюсь обходиться с ним как можно аккуратно. Значит, оно и тебе успеет послужить с достоинством. У казахов есть одно из важных понятий в культуре. Оно символизирует семь величайших ценностей или сокровищ, которые почитаются в нашем народе. Мы все знаем, что эти ценности – идеал, к которому стремится каждый уважающий себя казах. Надеюсь, ты понял, что я имею в виду. Это «Жеті қазына». Простыми словами – это семь главных сокровищ! Ружьё ассоциируется с ценностями мужчины – воина. Поэтому оно включено в этот список ценностей.

– Спасибо вам за всё, папа – ответил я сразу, и, немного подумав, добавил: – Мне только маму предупредить…

– Да, конечно, – сказал он. – Думаю, она не будет против. И передай ей, пусть накроет на стол. Нам не помешало бы подкрепиться перед дорогой.

Я заметил, как он улыбнулся – грустно, но тепло. Через некоторое время, запыхавшись, я стоял перед ним с протянутыми руками.

– Именно эти вещи я и искал, сынок, – сказал он, поднимая потёртый рюкзак с пола.

– Чего он только не повидал… Ни одна моя охота не обходилась без него.

Он аккуратно похлопал по рюкзаку, словно по плечу старого друга.

– Его нельзя стирать в горячей или тёплой воде. Никогда.

Папа немного замолчал, как бы прислушиваясь к воспоминанию.

– Кровь от дичи, когда попадает на ткань – она будто запекается. Навсегда, так что потом не отстирать. Ни мылом, ни щёткой.

Его взгляд остановился на мне, и он слегка улыбнулся.      – Мама твоя это тоже знает. Поэтому она стирает его холодной водой. Это я так, к слову, сынок. Чтобы помнил.

Вдруг он неожиданно замолчал, словно взвешивая, стоит ли говорить дальше. Прокашляв, он всё же продолжил:

– Лучше один раз услышать и запомнить на всю жизнь, чем жить в неведении.

В его словах не было назидания – только простота. Так говорят те, кто знает цену мелочам, за которыми стоит время. Он провёл рукой по старой ткани, бережно, как по чему-то живому. Со стороны казалось, что он что-то проговаривал.

– Да, местами он потертый – это ничего. Главное, он всегда приносит мне удачу. Знаешь, к некоторым вещам так привыкаешь, что они становятся частью тебя. Как будто несут с собой всё прожитое.

Он взглянул на меня – и в его глазах светилась та самая, особая благодарность, которую не выражают словами.

– Спасибо, сынок, – тихо повторил он. – И всё равно с утра меня не покидает необычное ощущение, что что-то должно случиться, – закончил он после паузы, не глядя на меня.

Я хотел спросить, что именно он имеет в виду, но передумал. Такие слова не требуют уточнений. Они просто остаются висеть в воздухе, как утренний туман, из которого может возникнуть всё что угодно – и тревога, и воспоминание, и предчувствие. Он снова посмотрел на вещь в своих руках – то ли на старую куртку, то ли на одеяло – и словно исчез на мгновение, уйдя в себя.

– Раньше я не придавал этому значения, но с возрастом всё чаще ловишь себя на мысли, что в простых вещах скрыто больше, чем кажется на первый взгляд.

Я понимающе кивнул. В комнате повисло особенное безмолвие. То, что появляется между людьми, когда говорить больше нечего, но молчание становится даже важнее слов.

Он медленно поднялся, оставив вещь рядом на стуле. Я видел, как его силуэт растворяется в свете из окна, и вдруг понял: сейчас он был самым настоящим. Настоящим в своей слабости, в своей памяти и в этой тишине, которую я запомню навсегда. Я хотел что-то ответить, но замолчал. Казалось, сейчас лучше просто сохранить ее. Тишину, которая была не пустой – в ней было понимание.

Вскоре мама позвала нас к столу. Разогретый с вечера бешбармак был аккуратно разложен по тарелкам, от которых ленивыми струйками тянулся ароматный пар. В центре стола на чистой скатерти лежал нарезанный крупными ломтями хлеб. Рядом с папиной тарелкой покоился разрезанный на четвертинки лук – привычное дополнение к трапезе. Мы ели молча, не спеша, будто стараясь продлить этот момент – тихий и семейный. Я старался тянуть каждый кусок, наслаждаясь вкусом и, вместе с тем слушая, как папа, между делом начал рассказывать о своем, как оказалось, незапланированном выходе на охоту.

– Ко мне должны заехать мои приятели. Помнишь, Айнаш, я рассказывал, – сказал он, обмакнув хлеб в бульон. – А далее уже все поедем на одной машине. Сначала – за проводником, он из соседнего села. Парень толковый, знает угодья, как свои пять пальцев. Без него – никуда. Да ты ведь знаешь Болата. Я про него говорю.

– Да, конечно, я помню всё, – ответила она быстро, почти машинально.

Из его слов становилось понятно, что это не просто встреча старых друзей, а почти ритуал. Собраться вместе, вспомнить молодость, поделиться байками у костра, проверить, не потерялась ли за год меткость и терпение.

– Не знаю, как оно пойдёт, – продолжил папа, глядя в окно. – Погода может подвести. Но и полагаться на машину не хочется. Лишь бы успеть приехать до ночи.

Мама ничего не сказала, только чуть заметно улыбнулась. Видно было, что она слышала всё это не в первый раз и понимала, что охота для него не только ради добычи. Это было частью чего-то большего и личного.

Я вдруг подумал, что за этими простыми рассказами скрывается целая жизнь. И что когда-нибудь, возможно, я так же буду рассказывать кому-то о старых друзьях, поездках и важных мелочах, которые делают воспоминания настоящими.

Папа отложил ложку, вытер руки о край салфетки и, взглянув на меня, сказал:

– Ну что, Жигер, раз еще не передумал, то и тебе надо собираться. Пора уже тебе увидеть, как оно бывает по-настоящему. Будет потом чем похвастаться перед друзьями-одноклассниками.

Гостей дожидаться долго не пришлось. Завидев меня у крыльца, они дружелюбно улыбнулись и, проходя мимо, похлопали по плечу. Я поздоровался и, не мешая взрослым, отошел в сторону – решил понаблюдать. Их было трое. Двоих – дядю Куаныша и дядю Бауыржана я знал. Они, хоть и нечасто, приезжали к нам с семьями. А вот третий был мне незнаком.

– Демеу, рад видеть тебя в добром здравии. Ассаламу алейкум, дружище! – первым заговорил дядя Куаныш, обращаясь к моему отцу. – Гляди-ка, и сын твой подрос – настоящий джигит! По одёжке его я вижу, что он с нами. Я прав, Демеу?

– Уагалейкум ассалам, друзья. Добро пожаловать! Да, сыну уже тринадцать. Куаныш, как добрались? Да, если вы не против, то я хотел его взять с нами.

– Приветствую тебя, Демеу. Рад видеть тебя в добром здравии. А что ты к Куанышу обращаешься? Сегодня я и ты, мы за главных будем. Он будет нам лишь помогать. Короче, я шучу. Однозначно бери его. Так веселей только будет, – добавил Бауыржан и сделал вид, будто хотел сообщить что-то важное. – Это наш друг, познакомьтесь. Мы коллеги.

– Меня зовут Рахматулла, друзья зовут Рахман. А вас, значит, Демеу? – гость остановился, протянул руку и с улыбкой посмотрел на отца. – Мне о вас многое рассказывали. Рад знакомству.

– Взаимно, Рахман. Думаю, лучше сразу переходить на «ты». Охота и официоз вещи несовместимые, – вежливо отозвался мой папа и, неожиданно вытянув руку, мельком глянул на часы. – В принципе, я должен был вас всех пригласить за дастархан. Но у нас еще встреча по пути – нужно забрать проводника. Я его предупредил, он должен уже ждать. Что скажете, господа?

– Ты неисправим, Демеу, – засмеялся Куаныш. – Любишь пошутить не вовремя. Какие мы тебе господа? Мы просто люди, скажем, любители природы. Не знаю, как другие, но я бы выехал сразу. Чай у тебя дома и за твоим дастарханом, думаю, лучше уже на обратном пути. Так это… Мы и в степи на лоне природы без проблем сможем устроить лагерь. Ну что, друзья, как решим?

Он оглянулся на всех. Остальные переглянулись, кто-то кивнул, кто-то лишь пожал плечами, но все, похоже, были согласны с ним. Шум короткого согласия пронёсся среди мужчин, и решение было принято.

– Тогда не теряем времени, – сказал папа, направляясь к машине. – Садимся. Там в степи день быстро уходит.

Скоро мы уже катили по пыльной просёлочной дороге. Зима ещё не вступила в свои права, но в воздухе уже чувствовалась её прохлада, а над горизонтом плавно стелился тонкий дым от далеких костров.

Я сидел в машине между дядей Бауыржаном и Рахманом, стараясь не мешать, но и не упускал ни слова из разговоров взрослых. Они говорили о работе, о каких-то экспедициях, вспоминали прежние поездки. Казалось, Рахман был не просто "коллегой" – в его голосе слышалась уверенность человека, который не впервые выезжает в места, куда не добраться просто так.

– Наш проводник – человек надёжный, – произнёс папа, поворачиваясь назад. – Знает местность, а главное, умеет читать следы зверей. Уверен, вы не пожалеете, если с ним познакомитесь. Без него мы не справимся.

– И далеко он живёт от места, куда мы направляемся? – спросил Рахман, поправляя очки и глядя вперёд.

– Это примерно три километра от его дома. Его юрта стоит у подножия холма. Мы там свернём и по извилистой колее поедем только прямо, – ответил Демеу.

Спустя двадцать минут дорога начала уходить вверх, и на горизонте показалась одинокая юрта. Рядом с юртой стоял человек – закутанный в тёмный чапан, с высоким посохом в руке. Он будто бы сливался с холмом, казался частью степного пейзажа, но всё же неуловимо выделялся – чем-то внутренним. Он не двигался. Стоял прямо, как страж или путник, выточенный из чёрного камня и поставленный здесь по чьей-то древней воле.

Даже издалека было видно, что он ждал. Но это было не просто терпеливое ожидание. Это было ожидание, в котором сплелись тревога и сосредоточенность, как будто он заранее знал, что приближающийся момент не простой. Его фигура словно звала, не двигаясь. Он стоял лицом к дороге, будто видел сквозь расстояние. Ветер чуть трепал полы его чапана, но сам он оставался недвижим, точно боясь рассеять то напряжённое чувство, что держало его в этой позе.

В машине на миг стало тише. Разговоры стихли сами собой, как это иногда бывает, когда в пространстве вдруг появляется что-то значимое, способное изменить привычный ход событий.

– Видите его? – вполголоса сказал папа, убавляя скорость.

– Стоит, словно корни пустил, – пробормотал Куаныш, вытянув шею вперёд. – Даже не шевельнётся совсем.

– Он весь, как натянутый лук, – добавил Бауыржан, – будто ждал нас не час, а всю жизнь. – Интересно, как люди в селениях относятся к фактору времени.

Рахман молчал прищурившись. Его взгляд был неподвижный и сосредоточенный. Через мгновение он тихо проговорил:

– И вправду любопытно, как здесь, в этих краях, люди живут со временем. Не гонятся за ним, не спорят, а просто идут рядом.

Его глаза вновь скользнули по фигуре проводника. По выражению лица было видно: он чувствовал то же, что и остальные, но вместе с тем – видел глубже, замечал то, что для других оставалось скрытым. Его пальцы слегка сжали колено. Не от страха, а от внутренней собранности, словно тело само подстраивалось под то напряжение, что повисло в воздухе.

– У этого человека отменный слух. Еще он хороший музыкант. Он прекрасно владеет казахскими музыкальными инструментами, – тихо сказал Демеу, – Он знал, что мы подъезжаем ещё до того, как мы показались на гребне горизонта.

Машина медленно подкатила ближе, и в какой-то момент мужчина у юрты слегка кивнул. Не шагнул, не махнул рукой, а просто едва заметно наклонил голову, словно подтверждая: «Я ждал именно вас». Нас встречал с виду моложавый парень. После коротких приветствий он пригласил гостей отведать угощений, приготовленных его женой, но гости вежливо отказались садиться за стол. Атмосфера предстоящей удачной охоты на фазанов ощущалась почти физически – плотной, звенящей. Может быть, именно поэтому, обмениваясь взглядами, мы то и дело тревожно посматривали вдаль.

Мы пересели на машину проводника. Старенький, но бодрый УАЗ-469 с открытым верхом стоял в стороне. После того, как в бензобак залили две канистры заранее припасённого топлива, мы со всеми вещами перебрались на него. Машина, несмотря на свой возраст, завелась с неожиданной лёгкостью. Папа заметил, что все мы в этот момент как будто синхронно выдохнули, сбрасывая с плеч тяжёлый груз беспокойства. Его слова были встречены теплой улыбкой. Никто не жаловался на тесноту. Казалось, что теперь всё внимание было сосредоточено на нашем проводнике по степи, которого звали Болат.

Я устроился в самом конце машины, усевшись прямо на запасное колесо. Отсюда, думал я, можно держать всех в поле зрения, будто я командир какого-то детского разведотряда. Моя фантазия, питаемая рассказами отца, разыгралась не на шутку. Я был уверен, что если вдруг начнётся что-то важное, я замечу это первым. Но, конечно, никому до моих мысленных игр тогда не было дела.

По пути Болат обернулся и предупредил, что нам могут повстречаться зайцы, поэтому стоит держать хотя бы одно ружьё наготове. Эти его слова вызвали в машине оживление: кто-то возбуждённо переспросил, кто-то засуетился, и в итоге мы даже остановились, чтобы один из охотников мог достать ружьё из багажника и держать его при себе.

Изредка папа и Болат переглядывались. Это происходило быстро, как будто они обменивались короткими, понятными только им фразами без слов. Я заметил, что у папы в такие моменты морщины у глаз чуть углублялись. Он, кажется, едва заметно улыбался. Мне тогда это показалось странным. Я пытался понять, что между ними происходит, новстряски мешали сосредоточиться.

Виляя по разбитой степной колее, мы ехали дальше, пока, наконец, не подъехали к небольшой воде. Это было то ли пересохшее озерцо, то ли просто ложбина, наполненная недавними дождями.

Здесь Болат сбросил скорость и, повернувшись к нам, сказал:

– Мы приехали. Машина будет стоять на виду. Дальше уже пешком.

Мы послушно начали выбираться из машины. Воздух стал тише и плотнее – казалось, сам степной простор затаил дыхание в ожидании. Где-то вдали раздавались редкие щелчки птиц, и всё вокруг застыло, как в предчувствии чего-то важного. Охота вот-вот должна была начаться.

Отцовский рюкзак почти не давил на плечи. Внутри была бутылка с водой и завернутые в пакет вещи, назначение которых теперь меня вовсе не интересовало. Мы осторожно пробирались через заросли камыша. Несколько раз слышался резкий взмах крыльев – вероятно, взлетали фазаны, но мне ни разу не удалось их увидеть.

Следуя за отцом, я замечал каждую мелочь. Он с особым вниманием и осторожностью проходил мимо зарослей тамариска, будто чувствовал, что за ними может скрываться дичь. Он двигался плавно, пригибался, осматривал местность взглядом, наполненным опытом и ожиданием. Я невольно старался подражать ему.

– Да что же это такое, в конце концов? – вдруг недовольно пробормотал он. – Ничего не понимаю.

На мгновение он остановился и посмотрел в сторону.

– Вот надо ж такому случиться, – продолжил он уже громче. – Впервые взял с собой сына на охоту – и тишина как назло.

Он сдержанно усмехнулся. Мне показалось, что за этой усмешкой скрывалась досада, смешанная с лёгкой попыткой оправдаться. В этот момент я вдруг почувствовал к нему что-то тёплое и щемящее, похожее на жалость.

– Ничего, пап, – негромко сказал я. – Всё равно хорошо. Мне нравится.

Его лицо осветилось неожиданной мягкостью. В этот миг он, казалось, забыл о фазанах, ветре, пустоте вокруг. Он посмотрел на меня как-то особенно и, не сказав ни слова, снова пошёл вперёд, осторожно ступая по сухой траве.

И вдруг – резкий всплеск. Слева из-под кустов вырвался фазан. Отец вскинул ружьё. Прозвучал выстрел – сухой и звонкий. Птица упала, описав в воздухе неровную дугу.

– Есть! – сказал он тихо, будто самому себе. Потом повернулся ко мне и, подмигнув, добавил: – Вот теперь по-настоящему началась охота.

Я улыбнулся. Степь снова замерла, но теперь она казалась не такой безмолвной. В её тишине слышался отголосок первого выстрела, первой удачи и, может быть, чего-то большего – начала общего пути.

Наши попытки найти подбитого фазана так и не увенчались успехом. Каждый куст был тщательно осмотрен. Только теперь мне стали попадаться многочисленные фазаньи следы, на которые я раньше не обращал внимания. Меня, можно сказать, обуревало сильное желание найти эту птицу, но она, словно скрытая невидимой волшебной вуалью степи, ускользала от нас. Я хотел заслужить одобрительную похвалу от папы. Но сама природа решила встать на защиту своей дикой дочери.

Ветер, до этого тихий и мягкий, начал подниматься, шурша сухими травами и путая направление следов. Следы становились всё более расплывчатыми, и сердце сжималось от тревоги. И вдруг в меня закралась мысль: неужели мы оставим её погибать в одиночестве?

Я чувствовал, как взгляд отца скользит по степи, оценивая местность. Пусть он молчал, но я знал, что он тоже не хотел сдаваться. Для него это была не просто охота, а урок – для меня, для нас обоих. Мы пошли дальше, почти не разговаривая, будто боялись спугнуть даже тишину, в которой, казалось, могла притаиться птица.

Вдруг на границе зрения мелькнуло что-то тёмное. Я вскинул руку, останавливая отца. Осторожно подошёл ближе, стараясь не наступать на сухие ветки. Там, под широким кустом полыни, с трудом заметный, сидел фазан. Его насторожённое тело, прижимающееся к земле, словно сливалось с землёй.

Наши взгляды встретились – короткий, молчаливый миг, в котором было всё: страх, гордость и жизнь. Я замер, не зная, что делать дальше. Папа подошёл сзади и положил руку мне на плечо.

– Нашёл, – тихо сказал он. – Молодец.

Эти слова были мне дороже любых наград. Папа аккуратно взял фазана живьём, осмотрел и, не причиняя боли, положил его в рюкзак, который тут же протянул мне.

– Кажется, дробь задела только крыло и ногу. Иначе мы бы его не нашли, хоть ищи тут целый день. Этот фазан славный. В таких случаях всегда обращай внимание на шпоры – по ним определяют возраст птицы. Запомни это, сынок.

Он немного помолчал, поправил ружьё на плече и бросил взгляд на горизонт.

– Всё же я чувствую, охота сегодня не заладится. Жигер, давай возвращаться к машине. Скоро обед, и нам не помешало бы подготовить что-нибудь поесть – и для себя, и для наших гостей. Ты слышал выстрелы, Жигер? Но звук был неглухой. Обычно глухой выстрел – это когда попал в цель. А звонкий – значит, мимо.

– Да, я слышал звуки выстрела, – ответил я, всё ещё чувствуя неловкость движения в рюкзаке: фазан шевелился, царапаясь лапами по ткани, как бы напоминая о себе.

Мы двинулись молча в сторону машины. Степь вокруг казалась теперь спокойной, почти притихшей. Солнце уже поднялось высоко, щедро заливая всё золотым светом. Тепло отцовской похвалы всё ещё не покидало меня. Оно согревало изнутри и делало каждый шаг лёгким. Когда мы подошли к машине, папа первым открыл багажник и начал доставать котелок и складную печку.

– Жигер, принеси ту канистру с водой. Нам надо с тобой разжечь костер. Поставим чайник кипятиться. Пока вернутся наши люди, как раз успеем. К тому времени и чайник вскипит. Под сиденьем пакеты с продуктами. Возьми картошку и почисти. А я соберу сухие ветки.

Я послушно пошёл к задней двери, но вдруг остановился. В рюкзаке фазан снова зашевелился, и я ощутил в груди странную тяжесть. Не физическую, а другую, внутреннюю. Похожую на ту, что бывает перед важным выбором.

– Пап, а что с ним будет потом? Мы же не отпустим его, да? – спросил я тихо, почти шёпотом.

Папа поднял взгляд. Несколько секунд он молчал, будто перебирая в уме не слова, а мысли.

– Сынок, это наш трофей. Даже если мы его выпустим на волю, фазан раненый, ведь и в степи он уже не выживет. Рана она всё равно даст эффект. Тогда он станет лёгкой добычей для лисы или шакала. Может, и степной кот его возьмёт. Мне однажды довелось увидеть такого. Правда, не здесь, в других краях. Он был похож на рысь, которую по телевизору показывали, только меньше и проворнее. Красивый и опасный зверь. Поэтому существует мнение, что подстреленную дичь нужно добирать, а не оставлять умирать в мучениях. Все охотники так и поступают. Значит, мы тоже так поступим.

Он помолчал, посмотрел на горизонт, словно хотел убедиться, что степь его слышит.

– Я оставил его живым лишь затем, чтобы показать друзьям. А потом… Потом мы сделаем всё, чтобы он не мучился. Это ведь не просто дичь, Жигер. Это часть круга. Кто-то охотится, кто-то становится жертвой. Так устроен мир. В нём нет зла и добра. Это и есть жизнь.

Я кивнул. Эти слова врезались глубже, чем я ожидал. И впервые за день мне стало ясно: охота – это не только выстрелы и трофеи. Это уважение. И ответственность.

Мы начали готовить лапшу. Походную лапшу, как позже папа назвал её. Я резал картошку, папа жарил мясо в казане, добавляя специи, которые всегда хранились у него в отдельной сумке – в маленькой жестяной банке с крышкой на резьбе. Ветер гнал по степи запах обжаренного лука и мясного жира. В стороне лежали мелко нарубленные кусочки перца и чеснока, дожидаясь своей очереди.Даже фазан в рюкзаке затих.

– Слышишь? – вдруг сказал папа, резко приподняв голову.

Я прислушался. Издалека доносились голоса, шаги, а затем и знакомый голос дяди Куаныша. Они возвращались. Кто-то смеялся, кто-то громко переговаривался. Видимо, их охота прошла по-другому.

Через пару минут из-за пригорка показались силуэты. Дядя Бауыржан шёл впереди. Следом, Куаныш и Рахман. Последний крутил в руках гильзу и что-то оживлённо рассказывал.

– О! Вот и лапша почти готова! – воскликнул папа, как они подошли ближе. – Ну что, проголодались, охотники? А где наш проводник-то? Где вы все его оставили?

– Он просил нас возвращаться к машине, а сам, уткнувшись в землю, словно собака-ищейка, выискивал чьи-то следы на противоположном берегу этого водоёма. Откуда вообще он здесь взялся? Прямо какая-то чертовщина. Наверное, что-то всё же своё искомое увидел там, – ответил на слова моего папы дядя Рахман и немного улыбнулся, подсаживаясь к своим друзьям.

– Ну вот, наш проводник и сам показался, – выпрямившись во весь рост, он через пару секунд посмотрел в сторону, откуда показался тёмный силуэт.

– Совсем я вижу, настроения у вас нет. Я ведь слышал выстрел. Что не так пошло у вас?

– Какая это охота? Разве так должно быть? Скорее всего, думаю, здешние места не богаты дичью. А может быть, как говорится, сегодня «нелётная погода». Так бывает порой.

– А что тут такого? Тоже мне скажешь. Так в этом-то и суть, что надо ходить и выслеживать дичь. Видать, вы ходили и болтали между собой. А дичь, какая бы она ни была, любит тишину. Вот и получается, что они разбежались от вас до того, как вы смогли приблизиться на расстояние выстрела. Мы вот с сыном фазана подбили. Красивый такой. Точно не этого года выводок

– Поздравляю тогда. Поучи еще меня охоте. Бывалого охотника. Я же говорю, что может дело в погоде. Уже с утра чувствовалось, что тут дело не заладится. Что за проводник он, раз привёл нас всех в непонятное место. Хотя и вода есть рядом. Непонятно, куда вся дичь подевалась.

Папа кивнул ему головой и жестом пригласил всех к импровизированному столу, расстеленному прямо на коврике из старого одеяла. Казан с ароматным бульоном уже весело кипел. Я подкинул пару веточек в огонь и глянул на отца. Он посмотрел на меня в ответ, и в его взгляде я увидел тихую гордость.

Так степь наполнилась не звуками выстрелов, а запахом еды, смехом друзей и чувством, что этот день мы всё-таки прожили правильно.

Мы расселись тесным кругом у старого одеяла, превращённого наспех в походный стол. В центре весело булькал казан с лапшой, источая тёплый, мясной дух, от которого у каждого сразу разыгралось в желудке. Кто-то достал из рюкзака разложенные в тряпичном мешочке лепёшки, кто-то – плоскую флягу с крепким чаем, прижатым пахучими травами. На капоте машины аккуратно лежал трофей – куропатки, уже ощипанные и завёрнутые в марлю.

– Бауыржан, да если бы не я, ты бы вообще и не вспомнил про фотоаппарат! – с лёгкой улыбкой сказал Рахман. – Ты же сам говорил, что взял его. Так зачем тогда тащил, если снимать не собираешься? Потом будет что вспомнить! Или я не прав? – он сначала посмотрел на Бауыржана, потом перевёл взгляд на остальных, будто втягивая всех в разговор, и неожиданно умолк.

– Если честно, я сейчас вымотался – столько идти пришлось, – отозвался Бауыржан, устало махнув рукой. – К тому же, я далеко убрал фотоаппарат. Может, позже поснимаю вас всех? А пока давайте просто спокойно поедим. И вздремнуть было бы неплохо.

После этих слов все дружно рассмеялись и начали устраиваться удобнее за импровизированным столом. Папа неспешно разливал по пиалам горячий бульон, а Куаныш, подвинувшись ближе к огню, ловко нарезал сухую колбасу на тонкие ломтики. От неё тут же потянуло ароматом специй и копчёной говядины. На коврике воцарилась та особая, домашняя тишина. Когда каждый чем-то занят, но в воздухе уже витает предвкушение хорошего разговора.

– Ну и денёк, – вздохнул Рахман, потирая руки и поглядывая в сторону охотничьих трофеев. – Как будто немало прошли. А результат? Совсем ничего.

– Да уж, – подхватил Куаныш с лёгкой усмешкой. – Зато хоть степным воздухом подышали. Есть чем себя утешить. А то совсем уж зря по этим кошарам бродили.

– Всё потому, что без собаки, – не сдержался дядя Бауыржан, вытирая руки об штанину. – Вот что я вам скажу: охота без собаки, как рыбалка без удочки. Ходи-броди, а толку, считай, что нет.

Он говорил спокойно, не с упрёком, но с той твёрдостью, которая бывает у человека, пережившего не одну подобную вылазку.

– Да, помню, у моего одного друга был курцхаар, – задумчиво протянул папа, разливая чай. – Собака была чрезвычайно умной. Стоило только шаг сделать в сторону, она уже чует, уже ведёт. Правда, очень мерзла. Не для нашего она климата. А у нас что? Пока сами не наткнёмся, никто ведь и не найдёт эту дичь.

– И ещё бы! Так эту породу и создавали для тёплой погоды, – кивнул Рахман. – Сегодня вон какой морозный день. А проводник наш что-то выискивает, землю нюхает, будто сам себе собака. А был бы у нас четвероногий помощник, может, и повезло бы больше.

Все переглянулись. В этих взглядах не было обвинений, только лёгкая досада, та самая, что появляется, когда чувствуешь: чуть-чуть бы иначе и всё сложилось бы по-другому.

– Ладно, – улыбнулся Куаныш, – охота охотой, но аппетит по расписанию. То ли пропотели от ходьбы. Скажу вам честно, этот мороз, он чуть ли не до костей пробирается. Давайте уж поедим сначала, а там и догоним удачу. День ещё не закончился.

Папа в знак согласия поднял свою пиалу с чаем:

– За то, что мы здесь. За то, что вместе. И за то, чтобы в следующий раз мы пришли сюда не только за дичью, но и с хорошей собакой.

Все засмеялись, разом кивнули и, как по команде, начали есть. А над степью снова растекались запахи горячего бульона, травяного чая и то неуловимое чувство, что, несмотря ни на что, всё ещё впереди.

– Болат, а ты чего молчишь? Сегодня ты совсем какой-то сам не свой. Друзья говорят, что ходил и высматривал по земле. Дружище, что случилось? – вдруг нарушил общее веселье мой папа, обращаясь к своему старому другу.

Наступила тишина. Все взгляды обратились к проводнику, и даже весёлое потрескивание костра будто стихло, почувствовав напряжение в воздухе. Болат, молча глядевший в сторону горизонта, медленно повернулся к остальным. Его лицо было сосредоточенным, а взгляд – беспокойным.

– Друзья, – начал он. Его голос прозвучал глухо. – Даже не знаю, с чего начать. Мы, степняки, может, и поэтому суеверные. Но не зря, живя здесь, учимся прислушиваться к знакам, замечать то, мимо чего другие проходят. Люди из города не всегда нас понимают. Уже несколько часов в небе висит нечто, и, поверьте, оно меня тревожит. Такое не должно оставаться без внимания.

Все почти одновременно подняли головы вверх. Там, в синеве неба, действительно виднелось странное сияние – округлое, будто прозрачный ореол, тускло светящийся вокруг солнца. Его очертания казались неестественно ровными и холодными.

– Ну, это же просто гало, – пробурчал дядя Куаныш, прерывая затянувшуюся паузу. Он первым опустил голову, взял недоеденный бутерброд и откусил с видом человека, не желающего вдаваться в пустые разговоры. – Оптический эффект. От льдинок в облаках. Сколько раз такое было. Нашли чему удивляться.

– Друзья, давайте спокойно доедим и оставим всю эту мистику тем, кто в неё верит, – буркнул Бауыржан, наливая себе чай. – Мы, городские, привыкли думать рационально. Болат, ты уж извини, но страшилки не по мне. Демеу, ты согласен?

– Подожди, Баке, – нахмурившись, тихо, но твёрдо перебил его мой папа. – Давайте дадим Болату договорить. Если он что-то чувствует, если считает, что стоит насторожиться, то пусть скажет. Болат, мы слушаем. Говори.

Слова папы прозвучали спокойно, но в них была особая серьёзность, такая, что даже Бауыржан не стал спорить. Остальные притихли.

Болат глубоко вздохнул, словно собираясь с мыслями:

– Это не просто, как вы говорите, гало, – тихо, почти шепотом произнёс Болат, глядя куда-то мимо костра. – Оно не исчезает, хотя солнце давно уже в зените. Видите сами – висит, будто застыло в небе. Я видел такое однажды, когда был ещё юнцом, и отец мой тогда тоже обратил внимание. Тогда всё и началось…

Он перевёл взгляд на моего папу, потом на остальных. В тишине было слышно, как где-то вдалеке прокатился перекат ветра по сухой траве.

– В ту ночь в степи исчез табун лошадей. Большой, крепкий, не первый год пасли его в тех краях. Ни одной лошади не нашли. Ни крови, ни следов борьбы. Ничего. Они словно растворились. Только это кольцо в небе висело, точно такое же. И после – пугающее молчание в степи, словно вся живность затаилась.

– Болат, – сказал мой папа, пригладив ус и пристально на него глядя, – ты упомянул след на берегу. Этот след волчий?

– Да, – кивнул Болат. – Волки не редкость здесь. Мы с ними живём бок о бок. Но этот… Он особенный. Уже почти год, как появился один. По правде, даже не знаю, это волк или волчица. Для меня это имеет смысл. До сих пор он терроризирует мой скот. Потерял пару коров, одну лошадку. Молодую двухлетку, только начала привыкать к табуну. Я выследил его, пытаясь понять, откуда он. Ну, и это ещё не всё.

Он замолчал, будто сомневался, стоит ли продолжать. Пламя костра отражалось в его глазах, делая лицо ещё более серьёзным.

– На подушечках его задней левой лапы имеется чёткий, ровный крест. Не просто шрам, нет. Даже не как выжжено. Я даже не знаю, как выразить это словами. Симметричный, правильный, как нарисованный. Этот крест вдавленный. Я сперва решил, что мне показалось. Потом нашёл другие следы. И среди них тот. И снова этот магический крест. Я много думал над этим и пришёл лишь к одному выводу: не может шрам так ровно по всей длине расположиться на подушечке лап. Ну, никак.

Кто-то хмыкнул, кто-то шумно выдохнул, но никто не перебил.

– Последние полгода он исчез. Тишина. Никаких потерь. Я уже начал думать, что его подстрелили или он ушёл в другие земли. Но сегодня утром на противоположном берегу я увидел свежий след. Один. Прямо в мягком илистом песке. Свежий, как будто проложен специально, чтобы я заметил. И крест всё так же чёткий.

Он поднял глаза на всех. В его взгляде не было страха. Только усталость и осознание.

– Вы скажете, чего бояться, коли у нас у каждого по ружью за спиной? И вы будете правы. Но дело ведь не только в зубах и когтях. Этот волк не охотится, как обычный зверь. Он наблюдает. Он умный. Порой мне кажется, он даже предугадывает, где я буду. Как будто знает, что я за ним иду. И каждый раз, он уходит за минуту до нашей встречи. Как призрак.

Пламя костра вдруг хлопнуло ветром, и в воздухе закружились искры. Никто не пошевелился. Даже Куаныш больше не ел. Он держал бутерброд в руке и мрачно смотрел в пламя.

– Простите, если испортил вам аппетит, – вздохнул Болат, – но я не могу молчать, когда вижу знаки. Особенно когда мы здесь, в его краях. Потому и молчал с утра. Я чувствую, он где-то рядом. И, поверьте, он не просто зверь. Тут, мне кажется, что он что-то большее. Мне кажется, что у него ослепительно белые зубы.

Пауза повисла долгой тенью.

– Знаешь, Болат, – тихо произнёс мой папа, – когда человек, который знает эту степь, как свои пять пальцев, говорит с таким лицом, то стоит прислушаться. Никто не примет тебя за выдумщика. Мы здесь не впервые, но и не настолько самоуверенны, чтобы пренебречь твоими словами.

Он помолчал и добавил, чуть прищурившись:

– И всё же… Вы не допускали, что тогда, с табуном, могли быть замешаны люди? Что лошадей просто банально могли украсть воры. Только не говори, что такое у вас тут не бывает.

Болат покачал головой и сдержанно усмехнулся, точно услышал наивный вопрос.

– Дружище, поверь, это исключено. Я бы заметил даже намёк на вмешательство людей. Будь то вмятина от сапога или сломанный колышек. Но там не было ничего. Ни следа, ни звука, ни запаха. Только то кольцо в небе и пустота.

Он поднял глаза. Гало всё ещё висело над головой, неподвижное, холодное и безразличное. Казалось, оно не отражало и не поглощало свет, а само источало его. Каждый из нас пронизывался этим тусклым, бледным, почти лунным свечением.

– Давайте так, – вмешался папа, вставая с ковра. – Доедим и примем дальнейшие планы. Может, направимся к тому месту, где Болат видел след. Посмотрим своими глазами. Но пойдём осторожно. С оружием наготове. Без спешки. И без самонадеянности.

Все кивнули молча. Никто не посмел бросить в ответ привычные шутки. Между нами витало тяжёлое молчание, будто степь придавила всем грудь своей древней тишиной. Только трава продолжала нашёптывать что-то ветерку. Высоко в небе кольцо света всё так же висело, глядя на людей сверху, как безмолвный ледяной глаз.

– Что ты имеешь в виду? – позже, уже оставшись с Болатом наедине, хмуро спросил его папа. – Что может скрываться за этим? Да, я сказал им, что ты хорошо читаешь следы, но разве ты не переборщил с подробностями? Настолько ли всё плохо на самом деле? Ты ведь можешь сказать мне, как всё обстоит, дружище? После твоих слов, признаюсь, всё вокруг стало для меня странным.

Болат не сразу ответил. Он прислушался, словно ждал подтверждения от самой степи. Потом тихо сказал:

– Я не знаю, что тебе более ответить, Демеу. Я знаю, что твои друзья приехали к тебе отдохнуть. Как говорится, подышать свежим степным воздухом. Я говорил так, как чувствовал. Ничего более. Но чувствую: всё равно что-то здесь не так. Птицы исчезли. Всё притихло, будто сама природа замерла. Вы тут говорили о собаке. Так вот, даже собака бы сейчас почувствовала то напряжение, что витает в воздухе. Это напряжение, как пелена. Или как дыхание, затаившееся перед прыжком.

Я невольно сжал ладони. Даже костёр вдруг показался чужим и неспокойным. Яркое пламя стало казаться каким-то неуверенным, будто боялось разгореться слишком сильно.

– Ну что ж, – тихо сказал отец, поднимаясь. – Думаю, стоит прислушаться к тебе и быть начеку.

Он обернулся и, вспомнив обо мне, добавил:

– Жигер, а я про тебя забыл. Ты хоть покушал? Костёр скоро потушим, так что погрейся, как следует.

– Да, папа, я в порядке. Но вы забыли показать своим друзьям того фазана, которого подстрелили, – напомнил я с улыбкой, пытаясь хоть немного разрядить обстановку.

Но на самом деле я врал ему. За натянутой моей улыбкой был скрыт страх, который теперь пожирал меня изнутри. Всё же, набравшись смелости, я решил снова обратиться к своему папе:

– Папа, мне немного стало страшно. Это гало всё время смотрит на меня. Оно будто наблюдает и не хочет отпускать.

– Знаешь, Жигер, – сказал он, – я лучше расскажу тебе немного о гало. Я ведь, как-никак, физик. Это слово происходит от греческого halos – диск или круг. Мне ничего не остаётся, как подтвердить слова дяди Куаныша. Ты ведь слышал его слова? Да, это атмосферное оптическое явление, при котором вокруг Солнца или другого яркого источника света появляется светящееся кольцо, дуга или другие световые формы. Обычно люди называют его ореолом. Этим они придают некую мистичность, как бы возвышая явление. Гало возникает в результате преломления, отражения и дифракции света в кристаллах льда, находящихся в верхних слоях тропосферы. Чаще всего в перистых облаках. На высоте от пяти до десяти километров. Как-то вот так всё обстоит на самом деле. Ну что, теперь ты немного успокоился? Иногда человеку страшно не потому, что он не понимает, а потому, что чувствует. Гораздо глубже, чем разумом. Иногда это просто инстинкт.

– Да, папа, – быстро ответил я и стал вслух повторять некоторые произнесённые им слова, чтобы не забыть.

Папа ничего не сказал, лишь молча подошёл к рюкзаку и достал из него подбитого фазана. Ещё недавно птица была по-настоящему красива и её яркое оперение радовало глаз. Но теперь, помятый и безжизненный, фазан уныло свисал у него в руках. Держа трофей за лапы, папа направился за машину. Болат, наблюдая за ним, молча кивнул, будто оценивая его поступки и намерения. Потом он вновь поднял взгляд в небо. Гало всё так же висело там, без движения, холодное и чужое, как метка над местом, куда заглянула чуждая сила.

– Давайте лучше доедим. В казане ещё столько осталось. Нельзя ведь всё выливать на землю, – сказал Рахман негромко, но с твёрдой настойчивостью. – Только ружья пусть будут рядом. Переполошились из-за какого-то рассказа. Странные вы все всё-таки.

– В такой тишине лучше не терять бдительности. В степи даже тень может оказаться не той, за кого себя выдаёт, – на этот раз неожиданно для всех его подправил Бауыржан, что после этих слов никто больше не возразил.

Даже Куаныш, который обычно отпускал колкие шутки, теперь ел молча, краем глаза посматривая вверх, на небесное кольцо. Было видно, что его это тревожило. Но сейчас за трапезой он изо всех сил пытался скрыть это от остальных.

И вот в тот момент я ясно почувствовал: день, что начинался как обычная охота, уже перестал быть просто выездом на природу. Что-то приближалось. Что-то, чему ещё только предстояло явить своё лицо.

Несмотря на то, что машина стояла с подветренной стороны, прежде чем завести её, Болату пришлось немного повозиться с нею.

– Аккумулятор слабый. А так, всё работает отлично. Она никогда меня не оставляла в степи, – пробуя оправдаться, он важно бросил взгляд на всех, но всё равно как-то странно, почти виновато, усмехнулся сквозь зубы. – Ну, давай же, моя красавица, – пробормотал он с последней надеждой, – заводись, наконец.

И словно услышав знакомые слова, машина вдруг ожила. Мотор затарахтел с неожиданной бодростью, как будто просто ждал именно этого.

Все переглянулись, на лицах появились улыбки. Напряжение, повисшее в воздухе, как по команде начало рассеиваться. Начали собирать вещи, суетливо и молча, будто не желая снова потревожить хрупкое равновесие.

Только мой папа не спешил. Он стоял чуть в стороне, глядя в степь, пытаясь переосмыслить всё, что услышал от приятелей. Где-то далеко или, может, совсем рядом поднялся слабый ветер. Он донёс до них едва уловимый запах сухой травы и чего-то ещё незнакомого.

– Поехали, пока совсем не стемнело и погода не испортилась, – глухо сказал он, не отводя взгляда от горизонта.

Машину трясло на кочках, но теперь на это уже никто не обращал внимания. Устроившись внутри, пусть и в тесноте, но с полным желудком, каждый погрузился в собственные мысли. Это было заметно: кто-то, опустив голову, пытался выкрасть у дороги хоть пару минут сна. Их головы покачивались в такт ухабам. Забавно и немного нелепо, будто куклы в расшатанной витрине.

На этот раз я устроился у окна, прислонившись к поручню, и закрыл глаза. Перед внутренним взором сразу всплыл знакомый, тёплый образ: мама ставит на стол дымящийся куырдак – моё любимое блюдо. Я будто почувствовал этот запах, вкус и тепло родного дома… Облизнувшись, я сразу понял, что усталость в теле на миг взяла верх, и я заснул.Стало немного стыдно: то ли за этот жест, то ли за то, что мысль о еде всё ещё пересиливала осторожность.

Машина тем временем продолжала свой путь по степи, не обращая внимания на сон и мысли пассажиров. Ветер шуршал сухой травой, точно кто-то крался в темноте, едва касаясь земли. За окнами была пустота, в которой, если сильно захотеть, можно было разглядеть что угодно… Или, наоборот, ничего.

Я снова прижался к стеклу, вглядываясь в темноту, и вдруг заметил, как на миг фара зацепила что-то. Я подумал, что, быть может, это чей-то силуэт? Может куст? Или просто игра света?

– Видел кто-то? – тихо спросил я, не поворачивая головы.

– Что именно, Жигер? Ты что-то увидел? – послышался в ответ сонный голос Рахмана.

Я замолчал. Во мне пропала уверенность, действительно ли я что-то увидел. Мне снова на миг показалось, что где-то за дальними кустами на миг мелькнула тень – тёмная, вытянутая, будто следящая за нами, осторожная, почти бесшумная. Я попытался вдохнуть глубже, стряхнуть с себя липкие мысли, что всплывали одна за другой, мешая сосредоточиться. Но воздух был вязким, душным, и в нём будто бы таилось что-то чужое.

Иногда по сторонам встречались отставшие от табуна лошади с подросшими жеребятами. Они останавливались, всматривались в нас настороженно, фыркали, мотали головами, словно выражали не просто недовольство, а тревогу. Их взгляд был слишком живым, слишком осознанным. Будто не мы их заметили, а они. Казалось, будто они знали что-то большее, чем мы.

Я чувствовал, как под кожу прокрадывается холодок. Это был не страх и не усталость, скорее, какое-то внутреннее сжатие, как перед грозой. Когда небо ещё ясное, но ты уже знаешь: что-то надвигается. Мы продолжали ехать, не говоря ни слова. Даже редкие вздохи сидящих в машине были слышны. Они были глухими, с натяжкой, словно земля под нами их слушала.

Мне не хотелось оборачиваться на других. Хотелось смотреть лишь вперёд, подталкивая при этом время. Не потому, что не хотел, а потому, что боялся. Боялся выдать свой страх. Боялся увидеть то, чего не должно быть. То, что нарушает хрупкое равновесие между привычным миром и тем, что скрывается за его границей.

Пытаясь наощупь в памяти выхватить образ – глаза хищников, тяжёлые, неподвижные, сверкающие в полумраке – я невольно представлял себя перед ними. Их оскал – не просто угроза, а молчаливая уверенность в том, что ты их добыча. Но мысли рассыпались. Боль в ногах, тупая, давящая от долгого сидения в машине, тянула вниз. Она затапливала сознание, словно напоминая: ты всё ещё здесь, ты – тело, а не только страх.

Машина старательно лавировала, уворачиваясь от кочек на дороге, но всё внутри оставалось странно неподвижным, будто время застыло. Пространство казалось тягучим, вязким, словно сама дорога не хотела нас отпускать. Ветки по краям тропы не просто мелькали за окном. Они тянулись, как бы пытаясь задержать, остановить и удержать нас хоть на миг. Воздух за стеклом был густым, сонным, и вместо тревоги приносил только странное, одурманивающее спокойствие.

Тишина и всё, что держалось на небе, будто жили своей жизнью, готовые в любой момент разорваться чем-то, что давно жаждало вырваться наружу. И от этого страх внутри каждого не исчезал, а натянутой тетивой замирал в ожидании одного щелчка. Одного вздоха, который отпустит стрелу.