Читать книгу Дотронуться до гало - Жанузак Турсынбаев - Страница 4

       Я помню отчётливо, как в ту ночь я проснулся в огне. Жар охватил тело мгновенно, нестерпимый и выжигающий. Казалось, по венам течёт не кровь, а нечто раскалённое, прожигающее всё живое. Позже мама говорила, что я стонал, звал кого-то, бредил. А я помню только обрывки. Вязкий мрак, липкий, как пот на лбу. Грудь будто придавило плитой. Мысли дробились, глаза застилала пелена, а каждый вдох отзывался тупой, глубокой болью.

Почему-то я всё пытался встать и пройти к чему-то. Но тело не слушалось. Ноги стали ватными. Всё казалось чужим и надломленным. Я валился обратно в постель, а сны или что-то, похожее на них, накатывали снова. Где заканчивается реальность и начинается лихорадочный бред, было невозможно понять.

Мама рассказывала, что я шептал, будто кто-то сидит рядом и зовёт меня по имени. Но стоило вслушаться, как всё исчезало, оставляя только гул в ушах и липкую, выматывающую слабость.

Так прошли дни. Или недели. Время потеряло форму. Остался только жар, боль и одиночество. Гнетущее, вязкое и неотступное. Мир сузился до размеров комнаты. До шороха простыней. До маминого уставшего дыхания, когда она не отходила от меня ни на шаг.

Прошло тридцать семь лет. Я всё тот же Жигер. Я стараюсь нести это имя с тем достоинством, которое вложил в него мой отец, веря в мою силу. Наверное, было бы неправильно винить во всём тот день, когда всё случилось. Но вскоре после этого папа заболел.

Врачи пытались его лечить. Я помню, как он всё равно старался шутить со мной, но его шутки уже были не такими, как раньше. Помню, как он пытался скрыть от меня, насколько ему тяжело. Я знал это потому, что ночами он стонал. Мне было его бесконечно жалко. Все попытки помощи со стороны врачей оказались тщетными. Через полгода его не стало. Тогда ему было столько же лет, сколько сейчас мне.

Он, наверное, представлял себе меня крепким, с уверенным голосом и прямым шагом. Но моя сила оказалась другой. Тихой. Невидимой. Не в том, чтобы не бояться, а в том, чтобы не позволить страху сломать. Не в том, чтобы не падать, а в том, чтобы подниматься снова.

Иногда я думаю: разочаровался бы он, увидев, каким я стал? Не воином. Не героем. А человеком, который просто держится. Иногда из последних сил. Иногда ради тех, кто рядом. Может, он и не ждал от меня побед. Наверное, он надеялся на стойкость. На ту, что остаётся, когда всё рушится. На ту, что любит, даже когда больно. На ту, что становится опорой, даже если сама едва держится.

Теперь у меня есть семья. Жена и сын. Я стал тем, кто уже сам заботится о других. Тем, кто держит за руку и говорит:

«Я рядом. Всё хорошо. Ты не один».

Я выбрал ту же профессию, что и отец: учу детей физике. Логике, формулам и законам движения. Но особенно люблю её парадоксы. Там, где реальность начинает спорить сама с собой. Где появляется глубина. Смысл. Красота.

Живя между прошлым и настоящим, я ощущал напряжение. Оно не отпускало. Учило держаться, когда нет опоры. Учило идти вперёд, даже если шаги были наугад. Быть сильным и уязвимым одновременно и при этом не терять себя.

Мне нравится видеть лица, в которых вдруг загорается понимание и искра. Будто внутри них включается свет. Особенно, когда сложное перестаёт пугать и становится вызовом. Почти игрой. Почти магией.

Дети любят мои уроки. Потому что я даю им право ошибаться. Искать. Сомневаться. И находить. Тогда между нами возникает нечто большее. Тогда класс – это не просто место, а общий мир, где можно почувствовать себя первооткрывателем. В такие моменты я сам возвращаюсь в детство. Туда, где ещё не было боли, жара и теней. Где были только тетрадь, карандаш и тихая надежда, что всё только начинается.

Я не рассказываю им о себе. Им это не нужно. Моя боль – моя. Но, может быть, они чувствуют: я понимаю больше, чем должен. Потому что знаю, как легко утонуть в себе. Знаю, как страшно, когда боль кажется больше мира. Поэтому я с ними не только как учитель. Я с ними как тот, кто когда-то сам забыл, что значит быть сильным. Но научился быть настоящим.

Иногда, когда в классе шум, когда они спорят, перебивают, смеются, я просто смотрю на них и думаю: пусть у них будет по-другому. Пусть будет свет. Пусть никто из них не узнает, что значит проснуться в огне. Когда мир сжимается до одного дыхания и каждая клетка тела кричит.

Но ночью в тишине я всё ещё слышу голос. Шёпот. Словно кто-то зовёт. Я знаю, что тени той ночи не ушли, а просто затаились. Ждут. Следят. Напоминают.

Может быть, именно тогда я понял: нужно записывать всё, что со мной происходит, и всё, что я чувствую. Бумага и карандаш всегда были рядом. Иногда я даже рисовал. Так, как видел это будто наяву. Эти дневники я хранил с особой бережностью. Когда-нибудь я надеялся открыть их и прочитать. Там был я. Настоящий. Такой, каким не всегда позволял себе быть в жизни.

На этих страницах не было лжи. Только честность. Она была скомканная, неловкая и местами пугающая, но живая… Строки дрожали: от бессилия, от гнева, от тоски и, может даже, от надежды. Иногда просто от усталости, застывшей в пальцах. Я писал, когда не мог говорить. Я рисовал, когда слова не складывались, внутри всё рвалось на клочки. Может быть, именно это, возможность быть собой хотя бы на бумаге, и удержало меня тогда. Иногда мне казалось, что эти страницы слышат меня лучше, чем люди. Они не перебивают. Не советуют. Не говорят: "Ты преувеличиваешь или лжешь". Не делают вид, что понимают. Просто принимают всё как есть: злость, слёзы, одиночество и страх.

Особенно страх. Он не уходил. Он лишь менял форму. Сначала это было ощущение, будто я падаю внутрь себя, где нет дна. Потом что-то сжималось внутри и не отпускало. Я просыпался по ночам, не помня, где нахожусь. Подолгу сидел в темноте, боясь пошевелиться. Казалось, любое движение может всё разрушить. И всё, что я тогда мог, – это снова взять карандаш. Потому что писать было легче, чем дышать. Это не сразу изменило меня.

Тогда в детстве я просто выжил. А потом началось настоящее. Родители говорили: мне помогли Ангелы-Аруаки. По-видимому, они встали между мной и смертью. Чтобы я жил. Чтобы смог продолжить путь. И странное дело, я до сих пор верю, что на самом деле всё так и было. Верю глубоко.

Так что, оглядываясь назад, я знаю: если бы не они, всё бы закончилось в ту ночь. Понимание пришло позже. Когда я научился различать тени в углах памяти. Когда понял: страх не всегда кричит. Иногда он шепчет. Обрывочно. Словно издалека. Когда осознал, что боль не всегда резкая. Бывает и другая, та, что живёт в тебе тихо. Долго. Как незваный гость, которого не выгонишь.

Я долго молчал об этом. Даже сам с собой не говорил. Казалось, стоит назвать всё вслух, и оно тогда могло вернуться. Жар, тени и одиночество. А может, и хуже. Но молчание тоже болезнь. Медленная и глубинная. Та, что выедает тебя изнутри.

Когда я встретил её, свою супругу Алуа, со мной начали происходить изменения. Она изменила меня. До неё были попытки. Отношения, в которых я старался быть «нормальным». Сильным. Спокойным. Без шрамов. Но всё рушилось. Потому что я всё время прятал часть себя. Не потому, что хотел обманывать. Просто не знал, как иначе.

Алуа ничего не требовала. Не вытягивала воспоминания щипцами. Не задавала вопросов, на которые сам себе боялся ответить. Она просто была рядом. И в одну из ночей, когда я проснулся в холодном поту, весь в тревоге, она не спросила: «Что случилось?». Она сказала: « Ты не один. Я здесь».

Эти слова стали якорем. Напоминанием, что я живу и кому-то нужен. Что страх можно пережить, если рядом родной человек.

Мы познакомились случайно на автобусной остановке в самую обычную осеннюю субботу. Я стоял, злой на весь мир и опаздывающий, с мыслями где-то далеко. Она – в ярко-красной куртке с букетом в руках, предназначенным для мамы. Уставшая, но с лёгкой, почти неуловимой улыбкой на лице.

Мимо проехала машина, окатив её водой из лужи. Я молча протянул салфетку. Она ответила шуткой, и мы рассмеялись. Без неловкости, без натужности. И всё. Ни драмы, ни искры, ни грома. Просто лёгкое, почти незаметное прикосновение двух чужих жизней.

Мы оба были студентами: она – учащаяся медицинского училища, я – студент педагогического института. Чтобы узнать друг друга ближе, мы начали переписываться. Иногда случайно, иногда потому что тянуло. Сначала говорили об учебе, о сессии и преподавателях. Потом о книгах, музыке, снах. А потом о боли, потерях, детстве. Она умела слушать так, что даже молчание рядом с ней казалось тёплым и безопасным.

Я не заметил, как перестал надевать маску. Перестал выбирать слова. И однажды просто рассказал всё. Не потому, что был готов. А потому, что знал: она выдержит. Не осудит. Не отвернётся. С того момента началось настоящее. Без иллюзий, без прикрас, но с доверием. Тем самым, которое не требует объяснений. Вскоре мы поженились.

Мы любили возвращаться в те воспоминания. В то время, когда были молоды и беззаботны и могли позволить себе мечтать только о будущем. Представляли, как у нас будет много детей и дом, большой и светлый. А в нём круглый стол, за которым мы будем смеяться, делиться новостями, ссориться, мириться и просто быть вместе. Семья – как тот круглый стол: надёжная, устойчивая и вечная.

Когда родился сын Санжар, страх вернулся. Но теперь он был другим. Теперь я боялся не за себя, а за него. За его сон. За его дыхание. За его хрупкий мир. Я ловил каждое его движение. Возможно, я не хотел повторения моей судьбы? Сказать однозначно было сложно. Но теперь я знал, как быть рядом. Знал, как держать за руку, даже если сам дрожишь. Даже если шёпот из прошлого снова просыпается в голове.

Не знаю, почему, но я изо всех сил старался ускорить время. Понимая при этом, как оно неподвластно. Ждал, когда станет легче. Когда можно будет рассказать ему всё. О звёздах. О Хироне.... О боли, которую несёшь, и всё равно лечишь других, О том, чего мне не успел рассказать отец.

Я не верю, что можно победить свои страхи. Те, что тяжёлой ношей висят на плечах. С ними нельзя сражаться. С ними можно лишь научиться жить. Не убегать, а как я, пытаться пробовать строить невидимое будущее. На пепле –дом. На страхе – опору. На боли – человечность.

Теперь я понимаю: всё, что мы пережили, остаётся с нами. Оно становится частью нас, как шрам и как карта. Где реки и овраги – это слёзы и боли, где бушующий ураган – неутихающий страх. А редкие просветы – это надежда, к которой мы всё ещё идём. Но именно мы решаем, куда ведёт нас эта карта: к свету или тьме. В этой тайне, как в мягком свете гало, кроется наш выбор.

И каждый раз, обнимая сына, слыша его смех и чувствуя его дыхание на своей груди, я понимаю: тот мальчик – тот, из той комнаты – улыбается. Где-то глубоко внутри. Он смотрит на меня и шепчет:

– Мы справились, и всё будет дальше лишь лучше.

Пусть я порою проваливаюсь в свой мир грёз и вижу там лица. Чужие и неизвестные мне голоса. То они близко, то будто изнутри. И по стенам скользят, ставшие так знакомыми, дрожащие тени.

Но я не боюсь. Не потому, что понимаю, кто они и зачем приходят. А потому, что с годами научился принимать. Это пространство не было врагом, не ошибкой и не болезнью. Это я – в тех частях себя, до которых не дотянуться словами. А может, и не дотянулся пальцами руки. Где память переплетена с вымыслом. Где чувства звучат громче логики. Где всё происходит одновременно: и тогда, и сейчас, и, может быть, никогда.

Однажды на школьном мероприятии среди приглашённых родителей я заметил одного пожилого человека. Мужчина в очках для зрения с густой бородой и седыми усами сидел немного в стороне, у стены, видно, нарочно избегая внимания. В тот вечер ученики ставили спектакль. Это было простое школьное представление, подготовленное с привычным старанием и всеобщим участием. Но атмосфера в разукрашенном актовом зале, вмещавшем не более сотни человек, была гнетущей. Все места были заняты, несколько человек стояли вдоль стен. Воздух казался тяжелым, словно в нём зависла тревога, ещё не нашедшая формы.

С самого утра я чувствовал себя иначе. Казалось, под кожей что-то шевелилось, сердце сбивалось с ритма, и не было ни одной причины объяснить это состояние. Но когда я увидел его, то всё обрело смысл. Я чувствовал его появление ещё до того, как он вошёл. Ощутил его, как ощущают приближение беды: интуитивно и неотвратимо.

Он не аплодировал, не улыбался, не разговаривал с другими. Его глаза были мутными, будто застарелое стекло под дождём, метнулись по залу и на мгновение задержались на мне. Взгляд был пустой, но в нём было что-то личное. Слишком долгий. Довольно точный. Как будто он знал меня. Или знал то, что должно было произойти.

Я не мог отвести взгляда. Все звуки вокруг, реплики со сцены, хлопки, шёпоты стали глухими. Я оказался под стеклянным куполом. А он был снаружи. Или, наоборот, уже внутри.

Внезапно за кулисами что-то упало. Громко. Резко. Я знал, что это была стремянка, которую дети готовили как часть финальной сцены. Видимо, кто-то уронил её неловким движением. Но звук этого падения был слишком резким, как выстрел в тишину. Он прорезал воздух, и зал замер. Люди задержали дыхание, на лицах отразилось недоумение.

Я снова посмотрел на него. На того самого человека. По ужасу, мелькнувшему на его лице, по тому, как забегали его глаза, меня осенило понимание: я не ошибся. Пусть борода и усы скрывали часть черт – глаза не меняются. Этот человек был мне знаком. И внезапно жар подступил к шее, к лицу. Сердце толкнулось, как от удара изнутри. Я почти задыхался.

Когда дети вынесли на сцену тот самый «реквизит», накрытый тканью, зал облегчённо выдохнул. Все снова погрузились в представление. Все, кроме него. Он озирался. Беспокойно, торопливо. Будто искал выход. На миг я подумал, что, может быть, он искал меня.

Достав из кармана мятый платок, он судорожно вытер вспотевший лоб. Пальцы его необычно дрожали. Взгляд стал беспомощным. Он кого-то ждал. Или чего-то ждал. Может быть, он боялся.

– Наверное, он болен, – пронеслось у меня в голове. – Это же дядя Бауыржан. С той охоты.

Мысль пронзила меня и застряла: тихо, но намертво. Как-то, как игла зашла под кожу. Тонко, точно, и осталась внутри.

– Я ведь его узнал. Узнал сразу. Пусть прошло столько лет. Борода и усы. Это всё можно изменить. Но глаза… – спросил я снова себя, отгоняя все всплывавшие сомнения.

Я попытался убедить себя, что ошибаюсь. Но внутри всё знало правду. Я отвёл взгляд. Сделал глубокий вдох. Пот проступил на ладонях. Галстук душил. Я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Всё тело словно застыло в ожидании. Когда я снова поднял глаза, он смотрел на меня, и его взгляд был уже другим. Не враждебным, а полным мольбы.

Он казался человеком, которому вынесли приговор, и теперь он ищет того, кто может его выслушать. Или простить. Он чуть поднял руку едва заметно, как если бы хотел что-то сказать, но не решался. Я почувствовал, что страх охватил меня. Почувствовал привкус ржавчины во рту. Если он подойдёт, тогда всё должно было измениться.

И в тот миг резко, как щелчок ветки в темноте, ко мне вернулись воспоминания. Запах сырого дыма. Шорох в траве. Скрип кузова машины на поворотах. И крик. Мой крик.

– Здравствуйте. Вы здесь работаете? – его голос прозвучал спокойно. Даже слишком спокойно.

Теперь моя уверенность, что я не ошибся в своих догадках, была запредельной.  Это, конечно, был он.

– Как тут уютно и тепло. Мне понравился спектакль, – продолжал он. – И ещё… Спасибо, что не забываете нас, пожилых и приглашаете на такие вечера.

Он посмотрел на меня чуть пристальнее.

– Мы с вами знакомы? Я спрашиваю, потому что вы всё время смотрели на меня.

Я замер. Всё внутри меня сжалось. Слова застряли в горле.

– Добрый вечер. Может быть, – я запнулся. Надо было что-то сказать быстро.

– Извините, я просто немного переволновался за своих учеников. Вы спрашивали… Да, наш актовый зал действительно уютный. Мы часто проводим здесь мероприятия. И всегда рады, когда зрителям нравятся наши представления.

Он чуть наклонил голову, явно не удовлетворившись моим ответом.

– Я спрашивал: мы знакомы с вами?

Я молчал. Ответа не было. Даже и мне это на миг показалось подозрительным, что я тянул с ним. Но не могло быть простого ответа. Когда зал начал пустеть, я пропустил к выходу людей и немного отошёл в сторону. Переглянувшись с коллегами, помогавшими детям убраться на сцене, и приняв некое внутреннее решение, я подошёл к нему ближе. В голове стоял гул, но я всё равно решил представиться:

– Меня зовут Жигер. Жигер Демеуович. Я здесь преподаю физику.

Моё имя, сказанное вслух, будто ударило его и отозвалось звонким эхом. Он слегка отшатнулся и уставился на меня.

– Странно всё это. И всё же этого не может быть, – пробормотал он. – Вы давно живёте в Астане?

Он кивнул, как бы прогоняя видение. Стараясь упорядочить ход своих мыслей, было заметно, как он хотел не упустить важное для себя. Но все попытки, оборачивались против него: теперь он запинался, путая всплывавшие в своей голове вопросы. Его немного стало жалко, но надо было завершать диалог. Диалог, который нужен был нам обоим… Снова достав платок, он вытер им лоб. Чувствовалось, что платок этот уже не впитывал пот, а размазывал его вокруг.

– Чего же не может быть? – спросил я мягко. – Вы не закончили свою мысль. Да, конечно, я давно живу в Астане.

Губы его дрожали. Мысли путались, как клубок ниток в старых руках. Он колебался.

– Прости меня, сынок. Кажется, я немного переволновался. Со старыми людьми такое случается. Я хотел сказать… У меня был друг. Его звали Демеу. Его жену, кажется, звали Айнаш. И у них, кстати, был сын. Красивый, смышлёный малый.

Он замолчал, но вскоре продолжил:

– Да, у них точно был сын! Тогда он был подростком. Правда, я не помню его имени. Кажется, похоже на твоё. Как ты сказал? Тебя зовут Женис?

– Жигер… Меня зовут Жигер, – произнёс я, глядя ему в глаза.

Платок выпал из рук. Он побледнел.

– Значит, вы всё-таки вспомнили меня, дядя Бауыржан. А я вас узнал сразу. Столько лет прошло, – сказал я с лёгкой улыбкой, в которой сквозила и радость, и какая-то лёгкая грусть.

– Не говори. Времени и вправду немало утекло, – отозвался Бауыржан, с интересом разглядывая меня перед собой. – Как ты, сынок? Всё ли у тебя хорошо? Раз в школе работаешь – значит, всё не зря. Ты, выходит, тоже стал учителем, как и твой отец?

Он на секунду снова замолчал, будто что-то вспоминая.

– Хотя мы с ним трудились в разных местах, но знаешь, мы всегда считали его самым умным среди нас. Это я ему и тогда прямо говорил. И сейчас скажу. Вот так, сынок. Такой он был человек.

– И всё же я сейчас хотел бы не о нём. Лучше расскажите, как вы поживаете. Когда вы перебрались сюда, в Астану? Помню, вы тогда жили в Караганде. Я был совсем зелёным, ещё школьником, может, поэтому многое помню обрывками. А папы, кстати, уже давно нет с нами.

Дядя Бауыржан слегка склонил голову, и в глазах его мелькнуло что-то теплое, почти отцовское.

– Не продолжай, Жигер. Я всё знаю. Мы приходили тогда к вам домой. Выражали соболезнование. Понимаю, многое могло стереться из памяти. Случившееся было тяжёлым ударом. Если бы не случившаяся с ним авария, не те, проклятые осколки стекла, лишившие его зрения.

Он на мгновение умолк, затем продолжил с мягкой, даже почти нежной интонацией:

– Он говорил, что Всевышний лишил его глаз, чтобы он перестал видеть мир таким прекрасным. Не знаю, как насчёт вас, но мне он сказал именно это. Может быть, груз пережитого сделал своё дело.

После тех слов мне стало по-настоящему жалко нас обоих. Его – за то, что заставил самого вспомнить пережитое когда-то. Себя – потому что это касалось моего папу. Переубедить его, чтобы он так не думал, у меня так и не получилось.

– Он был человеком с несгибаемым характером. Кажется, его никто не мог ни в чём переубедить. Разве что ваша мама.

– Ты очень на него похож. Не только внешне. Признаюсь, я, скорее, отгонял мысли, что ты мог оказаться его сыном. Ну, или родственником. В тебе есть его спокойствие. Вернее, его взгляд. Он был человеком с большим, добрым сердцем. Но почему-то он очень любил выезжать с нами: будь то степь на охоту или даже на рыбалку. Еще хвастался, что это у него в крови от своего отца. Еще ружьё у него было. Так берёг его, что даже дотрагиваться не давал нам. Словно оберегал какую-то девушку. А как он в звёздах разбирался – будь добр! Целыми ночами мог смотреть в небо и рассказывать какие-то красивые легенды. Откуда он мог знать их все. Уму непостижимо! Может мы и выезжали с ним в степь лишь, чтобы услышать их. Я человек повидавший многое. Так вот, такого умного человека я никогда в жизни не встречал.

– Да уж… Что-то припоминаю такое. Он по-особому относился к звёздам. Кстати, он не рассказывал вам про Хирона? Не говорите: за оружием он, и правда, умел ухаживать. Всё повторял: «Женщина любит ласку, а ружьё – смазку». Порой вспоминаю, что он говорил нам, и удивляюсь, как в целом он относился к жизни. Он не всегда брал меня с собой. Разве что один раз…

Дядя Бауыржан вдруг оживился, вспомнив что-то важное:

– А мама твоя, Айнаш, как она? Она с тобой? Вы вместе живёте? Вот бы встретиться с ней и поговорить по душам. Мы с ней ведь тоже были знакомы. Хорошая женщина. Сильная.

На некоторое время задумавшись, он решил снова ко мне обратиться:

– А кто или что это Хирон? Не припомню такого. Уверен, если бы я услышал что-то похожее, то запомнил бы это. Я хотел бы узнать: сколько у тебя детей, Жигер? Наверное, они уже взрослые?

Невозможно было не видеть, как он хотел меня расспросить. Поэтому я старался молчать и не задавать лишних вопросов. И тогда он чуть прищурился и добавил:

– Жизнь, Жигер, иногда так неожиданно закручивает нас всех. А потом вот так – бац!  И сводит спустя годы. И мы сидим, словно и не было всей этой пропасти во времени.

Я понимающе кивнул и опустил взгляд:

– Мама сейчас в Туркестане. Она живёт со старшим братом. К нам она уже давно не приезжала. То здоровье её шалит, то заботы не отпускают. То с внуками возится, то с правнуками. Почти все женщины, увидев маленьких детей, сразу размякают. В этих крохах будто живёт особая магия. Что-то родное, тёплое и беззащитное. Может быть, это и держит их на земле. Им, я думаю, важно быть нужной и чувствовать свою значимость через заботу о других.

– Да, ты прав, сынок. Берегите свою маму. В них заключена большая мудрость. К сожалению, мы осознаём это слишком поздно. Я, конечно, не говорю про тебя лично. Я про молодых, в целом. Так что я понимаю тебя: твою загруженность делами и заботами. Но старайся находить время видеться с ней.

– Спасибо вам за совет, дядя Бауыржан. Я буду помнить ваши слова. В её мире всё вертится вокруг семьи, и ей это по душе. Мы скучаем. Я думаю, она тоже. Но она не жалуется. Мама у нас такая. Её любовь в делах и в заботе. В последнее время совсем ослабла она. Я ей обязательно расскажу, что видел вас. Уверен, она обрадуется.

– Передавай ей поклон. Тёплый, от всей души, – сказал дядя Бауыржан, тронутый тем, как уважительно ему я ответил.  – Иногда, кажется, только воспоминания и держат нас на плаву.

Он замолчал, и в воздухе повисла та самая тишина. Полная памяти, уважения и чего-то очень личного, что словами выразить было трудно. В этот момент я понял: я упускаю нечто действительно важное. Оно ускользало, как песок сквозь пальцы, как последняя капля воды в знойной степи. И чем сильнее я пытался ухватить это ощущение, тем быстрее оно исчезало. Это нужно было остановить.

– Может, эти слова выбили меня из колеи? Но какие именно? – мелькнуло в голове, и я не сразу заметил, как ко мне обратились мои ученики.

Дети, собираясь уходить, хотели попрощаться. Я проводил их взглядом, сдержанно, почти рассеянно пожелал удачи, напомнил быть осторожными. Это немного отвлекло, но позволило собраться с мыслями, хоть и не до конца.

Когда мы остались вдвоём, я шагнул ближе, неловко, будто не знал, как снять эту невидимую вину, повисшую в воздухе.

– Простите, что в принципе я задержал вас, – начал я тихо. – Знаете что… Давайте я лучше отвезу вас домой. Ведь я на машине. Всё-таки вы задержались тут из-за меня. Наверняка вас обыскались дома. Позвольте хотя бы так выразить свою благодарность. Ну и, конечно, извинения. А по дороге, если захотите, зададите ещё вопросы.

Он посмотрел на меня чуть устало и задумчиво. И, кажется, это тепло, действительно, было осязаемо.

– Даже не знаю, что вам ответить, Жигер, – произнёс он после короткой паузы. – Мне кажется, я уже многое у вас спросил… Или вы хотите расспросить меня ещё об отце?

Я молча кивнул. Не хотелось разрушать эту тонкую, почти хрупкую тишину, которая вновь легла между нами. Как покрывало, укрывающее всё лишнее.

Мы направились к выходу. Я надел куртку, он – лёгкий плащ, который зашелестел в темноте, словно сухая листва под ногами в октябре.

На улице нас встретил влажный воздух и глубокий вечерний полумрак. Машина, дожидавшаяся у обочины, после всего сказанного казалась особенно уютной. Как может свет в окне, когда возвращаешься домой после долгой разлуки.

Мы сели в салон. Я повернул ключ, и двигатель мягко заурчал, словно понимал: этим вечером ему предстоит быть свидетелем необычного разговора. Мы ехали молча. И в этой тишине звучало больше слов, чем можно было бы произнести вслух.

Минут через пять он вдруг заговорил негромко, будто боялся спугнуть воспоминания:

– Знаешь… Я ведь уже говорил, что твой отец умел слушать. Не просто слышать, а по-настоящему слушать. С вниманием, с уважением. С таким ощущением, верно, ты – единственный человек, который сейчас имеет значение. И нет, это не зависть. Разве можно завидовать тем, кого уже нет? Просто я всегда думал: если бы он был рядом подольше, многое в моей жизни пошло бы иначе.

Я сжал руль крепче. Сердце сжалось: то ли от холода, то ли от правды, которая слишком долго оставалась за семью замками.

– Значит, вы были действительно близки с ним, – прошептал я. – Для меня он всегда был… Ну, вроде мифа. Героем, о котором говорят. Но которого никогда не видно рядом.

Он повернулся ко мне, и в его голосе снова прозвучала та особая тишина. Не пустая, а наполненная памятью.

– Он был разным, Жигер. Бывал строгим. Ошибался, как все. Но никогда – равнодушным. Если ты сейчас чувствуешь пустоту, это не потому, что он тебя не любил. А потому, что ты всё ещё ищешь то, что он хотел тебе передать. А он ведь многое хотел.

Я промолчал. Эти слова не цеплялись за разум, они пронзали глубже. Туда, где живёт нерассказанное. Где, возможно, уже начинается что-то новое.

– Но всё же, – продолжил я, будто проверяя, не рано ли. – Я хотел бы спросить об охоте. О том дне, когда я с вами вышел на охоту. Тогда вокруг солнца стояло гало.

– Мне правда жаль, – тихо перебил он. – Но мы уже подъехали. Извини меня, сынок, но мне надо успеть принять лекарства. Эти названия, их даже не выговоришь. Да и диагноз длинный, пугающий. Может, в другой раз мы поговорим? Не сейчас.

Я чуть повернулся к нему.

– На работе мне часто приходится задерживаться допоздна. Но если получится, может, на выходных я заеду. Вас это устроит?

Он кивнул, будто и не сомневался в моих словах.

– Тогда до свидания. Рад был увидеть, – он медленно открыл дверь и, обернувшись, на прощание помахал рукой, – всего хорошего, Жигер.

Дверца мягко захлопнулась, и он исчез в полутьме двора. Я ещё долго смотрел ему вслед, как бы надеясь уловить в его силуэте что-то от отца. Но видел лишь человека, который хранил часть правды. Ту, которую мне ещё предстояло услышать.

Эти несколько дней до выходных тянулись мучительно долго. За это время я успел позвонить маме и сообщил ей, что один из папиных друзей передаёт тёплый привет. Она обрадовалась, как всегда, когда разговор касался прошлого, и сразу начала расспрашивать: кто это, что говорил, как выглядел. Но потом она тихо заплакала. Я успокоил её и уклонился от подробностей. Наверное, потому что сам до конца не понял, что во мне тогда отозвалось в словах, услышанных от него. И что теперь с ними делать.

В субботу утром я купил в магазине большой торт. Мне показалось, что для визита к такому человеку это будет уместно, и отправился к дому дяди Бауыржана. Пробки на дороге в центре города немного задержали меня, но, вырвавшись из этого нескончаемого потока машин, я свернул в сеть узких улочек и довольно быстро нашёл нужный адрес.

Ворота открыл мужчина примерно моего возраста. У него был такой же прищур, как у дяди Бауыржана, и в его взгляде было что-то узнаваемое. Словно в нём отражалось лицо отца, только в другом времени. Я сразу понял: это его сын. Мы обменялись короткими, но тёплыми приветствиями. Далее, я представился и коротко объяснил, зачем пришёл. Он кивнул, чуть улыбнулся и, пригласив жестом, открыл калитку.

Дом встретил меня тишиной. Особенной и чем-то действительно обволакивающей, как будто сам воздух здесь умел слушать. На миг показалось, что здесь давно не спешили и не хлопали дверьми. Пахло деревом, старой бумагой и чем-то ещё. Может быть, временем.

– Папа, у вас гость, – сказал его сын, заглянув в глубину дома.

Из-за приоткрытой двери медленно вышел дядя Бауыржан. Он шёл неторопливо, всматриваясь в меня, явно пытался выудить из памяти моё лицо.

– А-а, – протянул он, наконец. – Это ты. Проходи, не стой у двери.

Я вошёл, передал торт. Он, как и следовало ожидать, проигнорировал его с почти равнодушием, и мы сели за низкий стол в небольшой комнате. Обстановка была простая, без излишеств, но в ней чувствовалась забота и вкус. На стене висела старая, выцветшая фотография. Я сразу узнал отца. Он был молодым и в военной форме, плечом к плечу с дядей Бауыржаном.

– Ассаламу алейкум, ага. Как вы? Как ваше самочувствие, дядя Бауыржан?

– Похож, – сказал он, не глядя на меня. – Глаза те же. Слишком глубоко смотрят. Ах, да… Кажется, я это уже говорил. Уагалейкум ассалам. Не спрашивай, сынок, про здоровье. С утра что-то всё, как в тумане. Возможно, на погоду реагирую, кто знает. Суставы ноют тоже. Видишь, какие сегодня облака? А может, сахар в крови опять подскочил.