Читать книгу Дотронуться до гало - Жанузак Турсынбаев - Страница 3

       Этот миг, когда кто-то из нас в машине закричал: «Смотрите, волк!», врезался в память, как выстрел. Резкий, оглушающий, он разорвал вязкую тишину и пробудил в каждом нечто дикое и первобытное. Будто под кожей всколыхнулась старая забытая природа, без слов, без мыслей, только инстинкт. Первородный инстинкт. Чувство, притягивающее и пугающее, как зов крови.

Вскрики, резкие движения, вспышки жестов, всё смешалось в один беспорядочный шум. Кто-то навалился вперёд, кто-то сжимал плечо соседа, а я, закрываясь от паники чужими телами, пытался всё же поймать взглядом то, что мелькнуло у обочины.

И я увидел его. Он не бежал, он скользил. Узкое, сухое тело, плотно прижатые к голове уши, хвост вытянут назад, почти параллельно земле. Его движения были неуловимыми, как у тени. В каждом его шаге было напряжение, словно под ним пружинила сама земля. Он не оглядывался, не путался в кустах, будто знал эту тропу лучше нас.

Свет, преломляясь на его шерсти, исчезал в ней, не отражаясь. Он был не серым, а пепельно-бесцветным, точно пыль веков осела на его спине. Двигаясь вдоль дороги, он оставался на грани видимости, как будто жил в другом времени. Каждый раз сердце замирало, когда он появлялся, то исчезал между кустами. Казалось, что за гранью взгляда скрывается нечто большее, чем просто зверь. Он не боялся нас. Он был как знак, как предвестие чего-то.

Машина замедлила ход. Мы все замолчали. И в этот момент я вдруг понял: волк не избегал нас, он вел. Но куда? И зачем? Этот вопрос волновал лишь меня и нашего проводника. Его застывшее лицо с нахмуренными бровями говорило об одном: час расплаты близок. Но не для нас, а для него самого. И для волка, что бросал на нас свой остервенелый, не по-звериному осознанный взгляд. Лицо его было таким, что сразу становилось ясно: никакие крики его не тронут. Всё вокруг потеряло для него всякое значение.

Мы следовали за ним, хотя никто не произнёс ни слова. Ни команд, ни кивков, только тишина. Густая, натянутая, как струна, и при этом удивительно согласованная. Словно в салоне уже не осталось отдельных людей, а был один-единственный насторожённый организм, который, затаив дыхание, следил за удаляющейся фигурой. Той, что явно не принадлежала нашему миру.

Дорога сузилась, заросли полезли прямо на капот. Машина поползла, проваливаясь колёсами в рыхлый, неровный грунт. Волк больше не прятался. Он шёл открыто и ровно,будто вёл нас по давно намеченной тропе. Иногда оглядывался: не в упор, а скользнув краем взгляда, через плечо, сквозь кусты. В этих коротких поворотах головы не было ни страха, ни вызова, только спокойное, почти равнодушное знание. Он знал, что мы здесь.

Кто-то в машине прошептал:

– Он ведёт нас туда, где нам не рады. Мы пленники задуманной им игры. Неужели никто из вас этого не понимает? К черту этого волка! Остановитесь!

– Замолчи, наконец-то. Не надо нести чепуху. Или выпрыгни из машины, – одёрнул его чей-то голос, что он сразу замолк.

Никто не посмел возразить. Слова легли тяжёлым холодом, вымывая последние крохи спокойствия и оставляя вместо него вязкое, почти физическое предчувствие. Все молчали, потому что внутри уже сидело это знание – тихое, но неотвратимое: мы здесь не случайно. Нас не просто везли. Нас вели. Нам не просто показывали дорогу. Нам показывали то, что должны были увидеть.

Степь становилась всё гуще. Свет начал меняться: теперь он лился не с неба, а, казалось, исходил из самой земли, отражаясь от  растений и от глаз волка. Мир вокруг замедлялся, становился плотнее. Ветер стих. Даже мотор начал звучать иначе. Тише, будто боялся потревожить что-то.

Он шёл медленно, выверенно, с той грацией хищника, который точно знает: за ним смотрят. Он не прятался, не оглядывался и не торопился. Он всматривался. Его взгляд, холодный, настороженный и до жути человеческий, скользил по стёклам машины, цепко выхватывая лица. Среди множества чужих глаз были и мои – расширенные до предела, неспособные оторваться. Глаза человека, который впервые увидел живой страх. Не внутри себя. А снаружи, готовый показать зловещий оскал.

И с каждой минутой в его фигуре становилось всё меньше звериного. Движения вытягивались, округлялись, исчезала пружинистая хищность, как будто он отряхивал с себя животную оболочку, шаг за шагом приближаясь к чему-то другому. Почти человеческому. Или… почти иному. Всё стало единым сном наяву.

– Дайте ружьё. У меня для него есть приготовленный патрон. Я с особым старанием отлил этот кусок свинца. Это именная, предназначенная только для него пуля! Это шанс, которого я ждал столько времени. Сколько я тебя искал. Нас познакомит моя пуля.

Он не кричал. Не дрожал. Его голос звучал ровно, даже немного устало, как у человека, который слишком долго ждал.

– Он не должен уйти, потому что час расплаты настал. Этот волк – настоящий призрак! Наконец-то, – словно стараясь загипнотизировать зверя, медленно, но с нарастающим жаром проговорил проводник свои слова и, не оборачиваясь назад, вытянул свою свободную руку. Не помню кто, но кто-то один из нас сидящих сзади, передал ему ружьё. Холодное ружьё, часто лишавшее зверей жизни.

Пальцы его чуть дрожали. Не от страха, а от нетерпения. Он уже не смотрел на волка. Он смотрел сквозь него. В самый узел своей судьбы, куда этот зверь-не-зверь тянул его всю жизнь. В этом сером теле сплелись и дичь, и легенда, и старая вина, которую нельзя было ни забыть, ни простить. Только встретить выстрелом.

Я не помню, в какой момент он исчез. Просто в один миг его больше не стало. Осталась только дорога: узкая, чужая, и свет, который не давал ни покоя, ни тепла. И ощущение, что нас занесло совсем не туда, куда мы ехали. Машина снова ускорилась.

Может, я и хотел, чтобы тревога растворила его в воздухе, но выстрел всё равно прозвучал: глухо, будто из-под толщи воды. Машина качнулась от отдачи. Птицы, которых минуту назад не было и в помине, взорвались из кустов чёрным облаком. Время на короткий миг замерло. И в этой тишине, которая последовала за выстрелом, я вдруг понял: пуля не просто пронзила плоть. Она что-то пробудила.

Волк дёрнулся. Он не взвыл, не упал. Он чуть пригнулся, мотнул головой и попробовал укусить воздух там, где пуля уже пронеслась сквозь него. Это движение было не болезненным, а почти раздражённым, как у того, кого задели, но не остановили. Он пошатнулся, прихрамывая на заднюю лапу, но не остановился. Напротив, ускорился. И будто подтверждая слова проводника, его силуэт снова начал расплываться, становиться неясным, словно облик волка был только оболочкой, трескающейся под напором чего-то другого, что не хотело быть открытым.

– Попал, – прошептал кто-то.

– Но не туда, – с некоторой досадой добавил другой.

Никто не мог предположить, что проводник мог с этого расстояния промахнуться. Но всё же, хоть и прихрамывая, волк продолжил свой бег.

Всё вокруг быстро менялось. Невозможно было не замечать непривычный для этой местности пейзаж. Выцветший на фоне появляющихся саксаульников, он давил на нервы. Зелень становилась пепельной, деревья – тоньше и выше, с ветвями, как вытянутые кривые руки. Воздух сгущался, но теперь он чувствовался тревожно – пустым, как перед сильной бурей.

– Болат, мы отъехали совсем далеко. Будь внимателен, берегись провалов и скрытых ям, – вцепившись в дверные ручки, обратился к нему мой папа и краем глаза бросил взгляд на меня.

– Держись, сынок. Скоро всё закончится.

– Да, папа, не волнуйтесь за меня, – обрывочными фразами ответил я ему. Мне тогда показалось, что мои слова он даже не услышал.

Мой папа тоже был отменным охотником, и ему не раз приходилось попадать в схожие передряги. Но то, чего он всегда опасался и о чём предупреждал проводника, наконец, случилось. Беда нагрянула, как гром среди ясного неба.

Машина, переезжая через старые, заброшенные колонии степных грызунов, вдруг провалилась. Земля под передними колёсами хрустнула и ушла вниз, как трухлявое дерево. Удар пришёлся такой силы, что мы, сидевшие внутри, разлетелись кто куда, как тряпичные куклы, брошенные рукой великана. Металл застонал, стекло лопнуло с пронзительным щелчком.

На несколько секунд всё вокруг застыло в мёртвой тишине. Только ветер, как ни в чём не бывало, продолжал лениво стелить пыль по выжженной, треснувшей степи. Пыль поднималась медленно, волнами, как дым после взрыва. Потом послышался приглушённый кашель, чей-то стон и сиплый вдох. Из серой дымки медленно выплывали размытые очертания. Точно тени, что решили вернуться в мир живых.

Я поднялся, ощущая, как под кожей пульсирует тупая, тяжёлая боль. В груди колотилось. Не от страха даже, а от дикого, животного осознания: что-то сломалось, и уже не вернёшь. Машина стояла под страшным углом, словно клюнув носом в землю, задние колёса беспомощно крутились в воздухе, скрипя. Из-под капота вытекала густая тёмная жидкость. То ли масло, то ли топливо, то ли кровь механического зверя.

Проводник лежал в метрах пяти, сжавшись, как раненый зверь. Он держался за плечо, лицо его было искажено болью.

– Всё… приехали, – хрипло выдохнул он. – Но я успел выстрелить. Я должен был попасть в него на этот раз. Он вытер кровь с губ дрожащей ладонью.

– Я же говорил… Эти места прокляты. Демеу… Я не могу встать. Пройди вперёд. Посмотри. Я должен был попасть!

Я смотрел на вдавленную в степь кабину машины, и в груди разливался холод. А небо… Небо над нами начинало меняться. Как будто кто-то, невидимый и равнодушный, медленно натягивал на мир чёрную вуаль. Над солнцем висел тот самый ореол – яркое, мертвенно-бледное гало, которое становилось всё ближе, всё навязчивее. Не солнечный свет, а его насмешка.

И тогда я понял: охота начинается не с выстрела. Настоящая охота начинается с борьбы. За жизнь. За путь назад. За шанс снова увидеть дом, если он всё ещё существует.

– Когда оно отстанет от нас, это гало? Может, оно теперь навсегда с нами? – я повторял это себе, как молитву или заклинание, и вдруг ощутил странное, непрошеное спокойствие. Оно пришло ниоткуда, как будто от холода, внутри уже нечему было дрожать.

Я закрыл глаза на секунду и словно приглушил всё, что звучало вокруг. Сухой хруст под машиной. Отдалённые стоны ветра и людей. Поскрипывающий в воздухе металл. Всё стало глухо, как в подводной глубине. Пространство вокруг точно замедлилось, и в этом замедлении появилась ясность. Не суета и не паника, а тихое принятие неизбежного.

Мне захотелось встать и пройти вперёд. Неизвестно куда, просто туда, куда звал меня голос. Или, может быть, сама тишина. Она будто взяла меня за руку осторожно, почти ласково, с той мягкой настойчивостью, с какой мать ведёт засыпающего ребёнка в кровать. Шаг за шагом я подчинялся этому зову, как во сне. В этой тишине было что-то живое. Она не пугала, наоборот, успокаивала, нашёптывая из глубин памяти забытые смешные истории, детские обиды, запахи дома и полуденные взгляды солнца сквозь занавеску. И тогда я невольно улыбнулся.

– Я не Ледяное сердце, – прошептал я. – Раз умею вспоминать тёплое и смеяться. Кто они, эти судьи, чтобы решать, кем мне быть? – мысленно я задал себе этот вопрос.

Но едва я это подумал, как под ногами мелькнуло что-то серое, и я, споткнувшись, тяжело рухнул на землю. Лицо коснулось сухой, пыльной поверхности, и сквозь тонкий слой пепла проступила грубая, колючая текстура. Словно я прижался щекой к шерсти забытого зверя, тёплого, давно мёртвого, но всё ещё хранящего запах дома.

– Может, это пепел и остатки степной травы, перемолотой временем, – подумал я, отзываясь на наполнившее тело истому. Эти крошечные пылинки щекотали ресницы, заползали в ноздри, оседали на языке. Дышать становилось труднее, потому что сам воздух вдруг стал каким-то чужим.

Где-то внутри меня нарастал ритм. Поначалу, как удары сердца в висках, потом как далёкий барабан тревоги. Но он начал отступать, оборачиваясь серой массой. Безвременьем, где всё звучит одинаково. Всё тело наливалось приятным теплом, словно я лежал на мягком пледе в июльском поле. Больше не хотелось вставать. Не хотелось ничего. Кроме одного – заснуть.

В этот момент издалека донёсся гул. Голоса. Крик, треснувший от отчаяния.

– Жигер… Куда ты запропастился?! Сынок! Где ты? Кто видел его в последний раз?

И другой голос, мужской, глухой и сдавленный:

– Неужели он выпал из машины? Это случилось на ходу! Но он же был прямо за мной…

– О, горе мне! О Всевышний, помоги! – послышался чей-то далёкий голос, и вдруг он обрушился на меня всей своей тяжестью. Он не звал, он вытаскивал мой отклик, когтями изнутри. Но я молчал. Вернее, я не знал, как подать им всем знак.

И в этом тяжёлом, морозном воздухе вдруг проступил образ. Сначала он был неясный, будто выцарапанный на запотевшем стекле. Но я знал: это была она. Моя мама.

– Мама, я здесь. Я рядом. Не тревожься, мне легко и спокойно, – попробовал ответить я ей, но она странным образом не отзывалась.

Она стояла вдалеке, за невидимой гранью, как за мутным зеркалом, и в её глазах отражалось нечто большее, чем просто забота. В них было время. Забвение. Страх. Любовь, истончившаяся до боли.

Я не слышал её слов, и всё же знал, что она говорит. Или не говорит, а просто смотрит так, что внутри меня начинало всё дрожать. И вдруг в голове мелькнуло: может они ищут меня? Если зовут – значит, я им нужен. Значит, любят… Но если всё не так? А может, голос, образ, сама эта странная тишина – просто наваждение? Мистика, игра памяти или снов?

Я протянул руку. Не к ней, а к зеркалу, которое вдруг стало окружать всё пространство. Оно не сверкало и даже не отражало. Оно было тёмным, как вода ночью, и в нём только я. Я – искажённый, вытянутый и неузнаваемый. И за стеклом мама, за гранью как часть меня. Зеркало вздрогнуло. Треснуло. Мир издал глухой, тонущий звук, подобно тому, как небо заплакало.

И тогда я понял: я не просто упал. Я вернулся в степь. Она раскинулась вокруг меня. Бескрайняя, сгоревшая до пепельного безмолвия, но теперь я видел её иначе. Не как просто землю под ногами, а как нечто живое и дышащее. Она ощущалась, словно она была мамой. Могучей и молчаливой… Древняя, сложенная из сухих трав, ветра и памяти. Её руки шершавым ветром перебирали мои волосы, а голос был в самом небе – низком, тяжёлом, по – видимому, оно тоже что-то помнило обо мне. Она не смотрела – она чувствовала. Обнимала не телом, а присутствием. Я понял: я вырос в ней. И снова упал в неё. Степь приняла меня таким, каким я хотел стать.

И тогда зеркала снова начали всплывать из земли. Сотни. Тысячи. Они окружали меня кольцом, дрожащим, как вода на ветру. В каждом – отражение. Сначала – моё. Потом – не моё. Лица – вытянутые, обросшие, с глазами, в которых плясал дым. В отражении зеркал были даже полузвери и полулюди. В каких-то я узнавал себя – детским, разъярённым, плачущим и забытым. В других – кого-то, кого, быть может, я когда-то знал. Или кем мог стать. Или кем был в том, другом времени, что никогда не случилось.

Они не шевелились, а только смотрели. Некоторые отражения моргали не в такт мне. Один улыбался, когда я чувствовал страх. Другой прижимал ладони к моему лицу, словно хотел войти в меня. Третий – с мамиными глазами, но с моей звериной пастью – просто ждал. А за всеми ими, где-то в глубине отражений, снова встала степь.

Она стояла прямо, как женщина в траурной вуали, и смотрела на меня изнутри зеркал. Её лицо было вырезано из песка и пепла. Глаза – две пустоты, в которых мерцали угли. А голос… Я его не слышал. Я его помнил.

И в этой памяти было всё – тепло, страх, запах молока, скрип кровати, вой ветра, первый шаг, первый удар и покой. Это была не просто мать. Это была Мать всего. Того, что растёт. Того, что умирает. И того, что возвращается в жизнь.

Я приоткрыл глаза. Небо над степью было уже не серым, а цвета простуженной меди. С каплями бурого света, как кровь под кожей. Всё пространство вокруг вздрогнуло, дёрнулось, пошло волной. Силуэт машины терялся в ползущем по степи сумраке. Она напоминала тёмную, тяжёлую тень, застывшую в последнем рывке перед падением. Люди метались возле неё, как муравьи в пламени. Но я не мог закричать. Тело не слушалось.

Во мне боролись две силы. Одна просила отдаться теплу и покою, лечь обратно, закрыть глаза навсегда. Другая – яростная, истерзанная, рвала изнутри, напоминая: "Ты жив. Ты должен встать".

– Жигер… сынок… Ты живой, и это главное!

Этот голос звучал уже не внутри – снаружи, совсем рядом. Слеза скатилась по моей щеке. Я снова попытался вдохнуть – с болью в горле, с тяжестью в груди – и понял: ещё не всё потеряно.

– Папа, ты нашёл меня. Но что это было? Меня вёл какой-то голос.

– Сынок, мой любимый Жигер. Успокойся, всё хорошо. Извини, что не заметил, как ты ушёл вперёд. Это только моя вина. Мы обыскались тебя. Хвала Всевышнему, что Он уберёг тебя от этого волка. Ты лежал прямо на нём и спал. На тебе кровь, сынок. Болат! Ты стрелял в моего ребёнка?! Что ты наделал?!

Теперь, находясь в папиных объятиях, я впервые по-настоящему понял, что такое страх. Он накрыл меня ураганом – холодным и безжалостным. Страх того, что ты мог исчезнуть, быть забытым, словно тебя никогда и не было. Что материнская боль осталась бы без ответа. Я медленно, неуверенно начал тянуть руку к свету.

– Смотрите-ка, как он распластался. Да остынь ты, дружище! – ответил дядя Болат, улыбаясь, – Не мог я в него стрелять! Он сидел тогда в машине, я это помню. Я целился в волка. Рад, что выстрел мой оказался точный: пуля вошла ровно в грудь. Надо лапу посмотреть, заднюю – там что-то было.

Он нагнулся, собираясь приподнять звериную лапу, но тут…

– О, ужас! Он жив?! Ещё и огрызается! Как он не укусил моего сына?! Просто невероятно! – резко отшатнулся мой папа. И в этот момент по спинам всех, кто смотрел, пробежал ледяной озноб.

– Да это не зверь, а сама нечисть, – пробормотал кто-то.

– Что же вы его мучаете? Добейте! – выкрикнул один из друзей отца.

И тут раздался роковой выстрел.

Запах пороха мгновенно наполнил воздух. Волк дёрнулся и затих. Но в тот же миг что-то в нас изменилось.

Тишина навалилась тяжело и вязко, как мокрое покрывало. Даже птицы замолкли. И вдруг издалека с видневшихся вдали холмов донёсся протяжный, глухой вой. Он был не злым, скорее, печальным. Будто кто-то узнал о смерти. Или почувствовал разрыв нити.

Папа крепче прижал меня к себе. Теперь он не хотел отпускать меня из своих объятий.

– Пойдём отсюда, Жигер. Хватит с нас уже этой охоты. Нам всем надо возвращаться домой. Надо вытаскивать провалившуюся машину с ямы. Это её волчица завыла вдали. Она почувствовала его смерть. И стоило нам ввязываться в эту погоню? Мы все повели себя, как дети! И каков теперь результат? Кто мне ответит?

– Не будем ругаться. Не хватало нам теперь перессориться. Скорее всего, это волк завыл, – хрипло пробормотал дядя Болат. – Похоже, мы подстрелили волчицу. Но… она слишком крупная. Неправдоподобно крупная для самки. Просто невероятно. – Он развернул тело зверя, и лица всех вдруг налились багровым, как бы что-то невидимое ударило их по сердцу. – Демеу, взгляни… Что это за дьявольские проделки? На лапе – проволочный узел. К тому же крепко завязанный. Кто-то обмотал её лапу металлической проволокой! Видишь? Узел затянут так, чтобы не мешать бегу. Это же точно сделано человеком! Смотри, концы аккуратно обрезаны, чтобы не впивались в кожу. Как такое возможно? Уму непостижимо! Скажи, дружище, ты хоть раз видел нечто подобное?

– Я потрясён, Болат. Может быть, она, – папа промолчал некоторое время, впитывая в себя каждое его слово. – Может, она пришла за помощью? Хотела, чтобы мы освободили её? А мы… Ты не думал об этом? Хотя должен был бы. Мы совершили что-то поистине ужасное!

– Эта волчица получила сполна по заслугам. Столько урона она мне нанесла. Мы все в этом замешаны, – глухо проронил Болат, отворачиваясь. Он закрыл лицо руками, будто пытаясь стереть случившееся, и уставился в землю. – Я не мог знать… Не мог представить, что всё повернётся так.

– Сюда, быстро! – вдруг окликнул дядя Рахман из-за кустов. – Тут, в чаще логово. К тому же здесь щенки! Она оставила потомство. Они не совсем малыши. Подросшие уже… Господи, что же делать? Тут везде разбросанные шкуры и обглоданные кости зверей.

– Уму непостижимо! Не может быть, чтобы это всё остатки со стола волков. Так здесь орудовала целая их стая! Смотри, смотри, что это за кости? Неужели это… Да это место просто какое-то чистилище!

Повисла тяжёлая, тягучая и, хуже всего, пугающая тишина.

– Мы не можем их просто оставить. Вы же понимаете? – Куаныш резко обернулся. Лицо его было перекошено тревогой, в голосе дрожал неуверенный, почти детский страх. – Кто знает, во что они превратятся, кем станут. А если они… Не такие, как обычные? Неужели я не прав?

– Скажи ещё, – хмыкнул кто-то сзади, – что однажды, взъерошив шерсть, их отец явится к каждому из нас поодиночке. Куаныш, да очнись ты, наконец! Это же просто волчата. Их нужно добить, и дело с концом.

Слова повисли в воздухе, как невидимый, но ощутимый яд. Каждый из них ждал кивка или намека на действие, которое должно было потрясти мир своим ужасом.

Пока я, мой папа и дядя Болат оставались в стороне и не хотели участвовать в этой расправе, остальные трое подошли близко к логову. Разбив и расширив вход, один из них, неумело протиснувшись, вытащил испуганных щенят. Теперь они теснились под кустами в комке высохшей травы и земли.

– Ты слышал, что они говорят, Болат? – тихо, почти шёпотом, обратился мой папа к своему другу, не отводя взгляда в сторону логова. – Кажется, они нашли щенков. И собираются с ними расправиться. Оставь эту лапу в покое. Ну, достаточно возиться с тем узлом. Может, у них хватит ума оставить хотя бы одного в живых. И зачем волчица бежала к логову? Непонятно совсем. Её логово стало ей ловушкой. Что скажешь?

– Я слышу тебя и мне тут нечего тебе ответить. Я знаю: обычно волки, желая скрыть своё логово, уводят охотников далеко от неё.  Что толку от того, чем она руководствовалась, раз её уже нет в живых? Если сами нашли логово, то пусть сами решают, что с нею делать, – глухо ответил Болат. – Это ведь твои друзья. Если там щенки, то надеюсь, хоть сейчас они не доведут всё до окончательной жестокости. А я… Я просто хочу развязать этот чёртов узел. Пусть теперь она, хоть мёртвая, станет свободной.

Он провёл рукой по застывшей лапе, и на мгновение мне показалось, что в этом движении прячется тихое извинение.

– И всё же, как умело он завязан. Кто-то сделал это с поразительным расчётом. Найти бы этого умельца. Мне кажется, что я поранился своим ножом. У тебя есть чем вытереть руку, Демеу? Или чем-то обвязать. Кровь не хочет останавливаться. Вроде бы я закончил. Наконец-то, я развязал тот проклятый узел на ноге волка.

– Держи, – буркнул папа и передал ему платок. Повернувшись, он вытянул свою шею на шорохи, доносившиеся со стороны. Со стороны казалось, что он хотел оказаться рядом с другими приятелями, но что-то его всё же задерживало здесь.

– Но почему, оставаясь раненым, волчица не тронула моего Жигера? Она ведь могла хотя бы огрызнуться. И почему мой сын потянулся к нему? А гало-то, как ни странно, всё ещё стоит. Он немой свидетель наших необдуманных поступков. Почему же он всё еще стоит на небе? Будто всё происходит с нами во сне. Тебе так не кажется, Болат? Да, кстати, пусть запоздало, но прими мои поздравления. Хотел у дома тебе это сказать. Забылся… У тебя ведь родился сын. Поздравляю тебя, Болат.

– Да, спасибо тебе, Демеу. Всё верно. Мне кажется, что он будет похож на меня. Хотя разве это так важно?

– Ты прав. Главное – чтобы он был здоровым.

– Ну да… От колыбели его даже и не хочется отходить. Пусть даже он там без конца плачет. Может, и поэтому я согласился с вами выехать на охоту. Конечно, я шучу. И вообще, Демеу, не забивай свою голову всякой ерундой! Причём тут гало? Волчица, думаю, сама не ожидала, что вот так, ни с чего, твой сын возьмёт и рухнет на неё. Не забивай голову свою ерундой: вскоре всё забудется! Я думаю о другом: почему она вообще нам повстречалась. Странно всё это! Вот именно… Об этом я и говорю. Демеу, крикни тем, чтобы всех волчат не перебили. Пусть хотя бы оставят одного.

Папа едва заметно кивнул ему и, окликнув их несколько раз, передал просьбу друга. Но те не отреагировали. Со стороны казалось, что они, полностью поглощённые своей находкой, были озабочены чем-то куда более важным.

Волчат было четверо. Серые, дрожащие комки плоти с широко распахнутыми от испуга глазами. Один, самый маленький, пытался зарыться глубже в сухую траву, словно надеялся, что земля примет его, укроет от беды. Другой, напротив, поднял мордочку и тонко тявкнул. Будто звал мать, не понимая, почему та не отвечает. Более крупный щенок попытался зарычать, слабо, по-щенячьи, но с отчаянной решимостью, и это только утвердило обезумевших людей в том, что действовать надо без промедления. У последнего едва шевелилась грудная клетка. Он даже не чувствовал угрозы и просто смотрел в пустоту.

Щенки не ведали ни страха, ни злобы. Они ещё не успели узнать, что такое боль. Но люди, стоявшие над ними, с глазами, полными гнева, давно утратили всё человеческое. В их сердцах не осталось места для жалости. В них была только тупая ярость и желание покончить с тем, что не укладывалось в рамки привычного.

Дядя Бауыржан шагнул первым. Его лицо было каким-то пустым, застывшим, будто маска. В глазах – ничего: ни боли, ни сомнения. Только холодная решимость. Следом за ним Рахман. Лица у них были перекошены, как у загнанных зверей: стиснутые челюсти, вздёрнутые плечи. В их глазах плескалась безмолвная ярость, почти обезумевшая – не к щенкам, а к чему-то большему, неосязаемому. Может быть, к себе самим.

Первый удар пришёлся быстро. Корявая палка со свистом рассекла воздух. Послышался короткий всхлип, и один из щенков обмяк. Остальные забились, жалобно повизгивая. Кто-то начал пищать, завывать, метаться, но всё было тщетно. Рахман продолжил беззвучно и яростно. Его движения становились всё резче, руки – карающими. В этот момент он был не человеком, а чем-то сломленным и беспощадным.

Удар второй. Третий. Трава вокруг начала темнеть. Никто не пытался остановиться. Никто не отвёл взгляд. У Рахмана дёргался висок, лицо стало багровым. Он с яростью обрушивал удары, пока палка не хрустнула в сжатой ладони. Боли он не ощущал. Был только тяжёлый ком в груди, который отчаянно пытался вырвать наружу.

Где-то вдалеке на холме завыл ветер. Или то был не ветер? Может, это было проклятием, что срывалось с чьих-то губ, растворяясь в низком сером небе.

Всё закончилось. Они стояли молча, тяжело дыша, изнурённые. Будто после изматывающей и бессмысленной охоты. В траве ни малейшего движения. Только чёрные пятна и рваные следы, точно кто-то пытался убежать, но был пойман. Кровавые следы, словно сорванные с тела самой земли, вели обратно – к тем, кто их оставил. К тем, чьи руки дрожали от содеянного.

– Всё, – хрипло прошептал кто-то. – Наконец-то мы добили их всех.

Но от этих слов никому не стало легче. Ни одному. Все стояли застывшие и не могли поднять глаза. Сознание не могло охватить их одурманенный древний страх, их переплетённый гнев. И в этой странной тишине каждый слышал себя слишком громко.

Вскоре подошли мы – папа, дядя Болат и я. Мы не спешили. Мы знали, что за этим хрупким покоем скрывается что-то страшное. Никто из нас не мог понять сразу, что могло произойти за столь короткое время. Но то, что мы увидели, потрясло нас до глубины души.

Они сидели в кругу, опустив головы, измождённые, будто отброшенные назад какой-то безжалостной силой. Перед ними лежали маленькие неподвижные тела четырёх волчат. Слишком много, чтобы это было случайностью, и слишком мало, чтобы забыться.

Никто из них не поднимал глаз. Будто не имели права. Будто смотрели внутрь себя и не находили там ничего, кроме пустоты.

– Вы нелюди, – раздался голос папы, глухой и надтреснутый. – Вы хуже зверей! Что вы наделали? Зачем? Зачем вы убили всех? Хоть одного надо было оставить. Чтобы волк-отец мог забрать его. Чтобы ушёл… А не пришёл за местью.

И снова тишина. Только ветер, будто тоже осиротевший, бродил между нами. Казалось, что сама земля отвернулась. Всё вокруг стало вязким и пропитанным виной. Воздух был тяжёл, как перед бурей, но буря уже прошла. Или только начиналась внутри каждого из нас.

– Знаете, я едва с вами знаком. Я вот сижу и думаю. Мы чуть не разбились и не получили увечья, но мы все уцелели. Почему так вышло? Кто мне ответит сейчас? – добавил Болат.

– Это было написано, ну, на роду? – неуверенно предположил Рахман, но слова его вышли не к месту.

– Кем? Тоже мне скажешь… Может, это слепое везение, – допустил Бауыржан.

– Вы так и не уловили того, о чём хотел вам всем сказать Болат. И поэтому мне очень жаль, – папа после этих слов остановился. Его лицо застыло, как камень, – ни гнева, ни страха, а что-то за пределами. Дядя Болат выдохнул так медленно, что этот выдох прозвучал, как стон.

– Я не понимаю, как такое могло случиться здесь! Что случилось со всеми нами? Мы же все разом обезумели здесь! Зачем надо было так поступать? Скажите… Пошла она пропадом, эта ваша охота! О, Всевышний, прости нас за наши деяния! За то, что мы ослепли в своем безумстве! – словно молясь небу, дрожащим голосом проговорил Болат и зарыдал.

Перед нами лежала не просто кровь на траве. Лежала распятая память о чём-то живом и настоящем. А теперь – лишь след ярости, зверства, которое пришло не извне, а изнутри. Никто не решался заговорить. Потому что слова в тот момент были слишком ничтожны. А может, слишком громки. Папа мой развернулся и молча направился к машине. Я последовал за ним.

С машиной пришлось повозиться. Все попытки навалиться и вытолкнуть её из провала оказались напрасными. Болат немного постоял в раздумье, потом скомандовал освободить салон от вещей. Вспомнив про единственную оставшуюся кошму, он подложил её под колёса и снова сел за руль. Машина дёрнулась – сперва неуверенно, будто не верила, что способна выбраться. И вот, вздрогнув и хрипло зарычав, машина точно прорвалась сквозь невидимую преграду.

Мы снова загрузили вещи, проверили уровень масла и воды и, наконец, тронулись в обратный путь. На небе уже загорались первые звёзды – редкие, холодные. Их тусклый свет как бы снимал с нас напряжение, позволяя выдохнуть. В груди поселилось ощущение, которое нельзя было назвать ни радостью, ни облегчением – нечто странное, тоскливое и неясное, словно недосказанность. Смесь вины, усталости и той притупленной лёгкости, которая приходит после потрясения, когда ты ещё не до конца осознал, что всё уже миновало. Верилось в то, что память со временем сама сгладит острые углы, затрёт детали, и всё это будет казаться сном. Или чем-то, что случилось не с нами.

Шум мотора и стук колёс по неровной дороге стали единственными звуками, рассекающими вечернюю тишину. Болат вёл машину сосредоточенно, почти механически, с каменным лицом. Я смотрел по сторонам. Перед глазами мелькала степь, затенённая ускользающим светом.

Иногда кто-то ненадолго нарушал тишину тихим вздохом. Мы все понимали: эта ночь что-то в нас изменила. Пусть незаметно, пусть едва уловимо – во взгляде, в интонации, в коротком молчании, но перемена произошла.

На фоне сгущающихся сумерек очертания юрты Болата проступили, как мираж. В стороне залаяла собака. На шум подъехавшей машины изнутри вышла его жена. При свете фар её тревога в каждом движении становилась очевидной. Даже в том, как она прижала руки к груди. Но, увидев мужа, она быстро подошла, забрала у него из рук вещи и, не сказав ни слова, вернулась в юрту.

– Всего тебе хорошего, Болат. Береги себя, – сказал папа, делая шаг к нему. – И не переживай о случившемся. Давай просто забудем. Словно ничего не было. Договорились, дружище?

– Похоже, я понял, в чём дело с этим крестом, – тихо, почти шепотом сказал он после паузы. – Но почему-то на душе всё равно неспокойно. Думается, что-то ещё ждёт меня впереди.

Болат замолчал. Он стоял, будто разрываясь между тем, что хотелось бы сказать, и тем, что лучше оставить невысказанным. Плечи его были напряжены, глаза потускнели. Он отвёл взгляд, коротко похлопал отца по плечу и отвернулся. Папа лишь кивнул, сдержанно и устало.

Мы снова перетащили вещи в другую машину, и пересели, уже не говоря ни слова.

Вскоре вдалеке замерцали огни посёлка. И вдруг я осознал, как сильно хочу простых, земных вещей: покоя, чистой одежды и глотка горячего чая. Но больше всего хотелось поесть. Все то, что в повседневности воспринимается как должное, после потрясения – становится почти священным.

Но за этим мимолётным облегчением пришла другая волна – тяжёлая и вязкая. Душа будто проваливалась в пустоту. Всё, что мы видели и прожили, не отпускало. Тело ехало домой, но разум застрял там – в темноте, в шаге от беды, а может, и в самой беде.

Я чувствовал, как внутри поднимается досада. Не на кого-то конкретного, а на сам факт того, что произошло. Словно нас втянули в чужую историю, оставили с этим бременем наедине. Дальше разбирайся сам.

Обида была тяжёлой, без слов. На себя. На Болата. На папу, что махнул рукой: "Забудем, точно ничего не было". На приятелей папы, которые сейчас копошились в своих вещах. Как будто память умеет слушаться. А я знал – забудется не всё. Останутся фрагменты, как разорванные снимки: взгляд Болата, тусклый свет юрты, хрип мотора, тяжесть в груди. И ещё – странная уверенность, что некоторые истории не исчезают, даже если о них молчат. Будто нечто важное было сказано или сделано не до конца. Не закрыто. Не прожито.

Тишина в машине была уже не безмолвна – она звенела. Каждый из нас унес с собой своё молчание. И, может быть, это и была самая тяжёлая часть: не то, что случилось, а то, что теперь с этим делать.

Я не помню, когда и как мы подъехали домой. Всё тело ломило от боли, и каждый шаг, казалось, отдавался эхом в жилах. Слипшиеся глаза не хотели открываться, и я пытался заставить их хоть немного разомкнуться, но это было, как разорвать цепи. Вокруг суетились люди, их лица сливались в размытое пятно. Звуки были глухими, как если бы я находился под водой, и всё вокруг было искажено. В этой суете мир стал странным и чуждым, а я почувствовал себя как бы в другом месте, где никому не был нужен.

Несколько раз я услышал своё имя. Оно звало меня, но это было не моё имя. Я будто стал кем-то другим, не тем, кто лежал там, сжатый в холодном кресле. Я не понимал, кто это меня зовёт, и не мог ответить.

Когда всё вокруг вдруг осветилось ярким светом, я почувствовал резкое облегчение. Ослеплённый ярким светом, я не сразу смог понять, где нахожусь. Но вот очертания предметов стали яснее – знакомая фигура гаража, старый карагач у ворот. Прислушавшись, я узнал наш двор. Тихий, почти заброшенный. И тогда, наконец, я вздохнул. Это был тот самый момент, когда я, казалось, вернулся в реальность.

Я потянулся в сторону освободившегося места, где сидел папа, и попытался встать, но боль в теле снова напомнила о себе. Не выдержав, я только прошептал, едва разлепив губы:

– Да, я проснулся, пап. Да, конечно, я отнесу все наши вещи в гараж.

Встав в полный рост, я заметил, что остался один во дворе. Я бросил быстрый взгляд в сторону окна дома и заметил, как мама суетилась на кухне, её тень плавно скользила за шторами. Она была так близка, но в то же время так далека, как будто мы разделялись целым миром. В этот момент мне показалось, что вся эта суета – её мир и мы в том числе, возможно, были лишь гостями на её празднике жизни.

– Что же она приготовила на этот раз? Дома гости, и, может быть, потому, что-то особенное, – промелькнула мысль, но я тут же отогнал её. Это было неважно. Важно было сейчас – поднять мешок с папиным охотничьим казаном и не думать ни о чём лишнем.

Мешок был тяжёлым, а грубая ткань оставляла болезненные следы на ладонях. Но я не позволил себе остановиться. Собрав остатки сил, я перехватил его поудобнее и поднял, чувствуя, как глухо отзывается напряжение в плечах и спине. Шаг за шагом я направился к гаражу.

Старые доски на его стенах скрипели от ветра, словно перешёптывались между собой. Полумрак внутри мягко обволакивал всё вокруг, и в этом полусвете предметы показались мне покрытыми пылью времени. Здесь всё дышало покоем, забытым и чуть тревожным.

Я стоял в коридоре, которого не знал. Он был узкий, с серыми, влажными стенами. Лампы над головой мерцали, как перед смертью. Где-то капала вода. Я слышал чьи-то шаги. Далеко, но слишком чётко.  Шаги приближались с той стороны, куда я смотрел. Но я стоял на месте и не двигался. Зная, что если сделаю хоть шаг вперёд, я встречу то, чего боюсь. Но и назад идти было некуда.

И вдруг голос. Он был тихим и знакомым. Словно сорванный с чьей-то памяти.

– Ну что, ты готов?

Я не ответил. Лишь сжал кулаки, чувствуя, как внутри поднимается жар. Тот самый, из детства… Но теперь он был другим. Он знал своё имя. Но и я знал своё.

Волк-отец не спешил. Каждый шаг отзывался в теле тягучей болью. Он медленно спускался с далёких холмов к логову. Ветер лишь изредка осмеливался шептать, а тишина гудела в груди тревогой. В воздухе витала запоздалая и непреложная правда. Он поднимал загривок, и лунный свет ложился на шерсть серебристым налётом, превращая его в живую тень. Воздух застыл. Даже ночь, темная, всевидящая, старая спутница его пути, затаилась в страхе, будто не желая быть свидетелем того, что должно было случиться.

Тишина в логове была неестественной. Не волчья, живущая напряжением, а мёртвая, чуждая зверю и степи. Всем своим существом он прочувствовал эту неестественность. Даже неслышно было писка щенят и дыхания волчицы. Ничего. Даже молчала земля, на которую падал свет яркой луны. Как молчит тело, из которого ушла жизнь…

Его волчица, та, что всегда встречала его взглядом, не отозвалась на его звуки. Ни шорохом, ни дыханием, ни лёгким сдвигом воздуха. Пустота ответила ему, как чужой голос в родном доме. Он, остановившись насторожился. Опустив нос к земле, вдохнул запахи. И в этот миг он понял всё.

Множество человеческих запахов резали острым ножом сознание и нос. И среди этого множества запахов он нашёл её. Вернее, её запах, но он уже был другим. Просившим помощи… Застывшим… Словно сорванный с памяти. Рядом – слабые, почти призрачные следы щенят.

Их запахи едва цеплялись за землю, за редкую траву, за воздух. Но и они уже растворялись. Смешиваясь с другим – тяжёлым и металлическим. Смертью.

Он знал и носил её. Дарил её добыче с точностью, с уважением, как силу. Как право. Но теперь она пришла не за теми. Теперь она была здесь, у его логова, и смеялась. Не звуком, а присутствием. Беззвучно и леденяще. Как та, что не спрашивает разрешения.

Медленно приблизившись, он осторожно захотел разбудить её. Надеясь на то, что ещё мог всё изменить. Хоть что-то. Шерсть поднялась на загривке. Мышцы застыли, наполненные первобытным страхом. Он не зарычал и не завыл. Лишь вдыхал запахи, что вдруг нахлынули. Тёплый мех, молоко, щенячьи дыхания, их возня и уже только тени. А следом, чужие, бездушные глаза. Довольные лица. Злые ухмылки.

Волк замер. Словно вся боль, что когда-либо была на свете, воткнулась в его сердце одновременно. И в этом молчании было больше крика, чем могла бы вместить даже степь. И, может, даже небо.

Он лежал рядом с ними долго. Так долго, что день и ночь сменяли друг друга, попеременно грея и остужая его тело. Он не сдвинулся, даже когда первый снег накрыл его с головой, как саван. Никто не знал, чего он ждал. Может, смерти, чтобы уйти с ними. А может, мести, чтобы остаться ради них.

Когда чужие запахи вокруг начали утихать, в нос вдруг ударил резкий, пронзительный запах крови у лапы волчицы. Он вернул его в реальность. Это была не звериная кровь. Это была оставленная человеком противная капля крови. Но и её было достаточно, едва уловимый, теперь он резал обоняние, как след дичи. Этот неприятный запах был ему знаком. Слишком знаком, что он не мог спутать его ни с чем другим. Он знал, где раньше чувствовал его. Знал, кому он принадлежал. Его загривок вздыбился. Шерсть поднялась волной. Уши легли назад. Он посмотрел вдаль, за горизонт, туда, где ждал ответ. Где ждал враг. Он снова стал собой. Тем, кого боялись все в степи. Умным. Хитрым. Сильным. Тем, кого лучше не трогать…

Каждая клетка его тела наливалась силой, точно перед решающим прыжком. Тело переполнялось энергией мести. Мышцы крепли, а дыхание вырывалось в рваный рык. Месть, что зародилась внутри, несла в себе неизбежный ужас. Расплата, после которого не осталось бы и тени сожаления. Лишь запах крови в промёрзлой траве и ни единого живого свидетеля.

И тогда, поднявшись над логовом, над телами тех, кого он любил, он в последний раз вдохнул запах земли и завыл. Долго. Глухо. С болью, что рвала сердце. С тревогой, что летела в ночь.