Читать книгу Буквы в кучках - Женя Маркер - Страница 4

– Восемнадцатилетним пацаном меня призвали в армию. Война к концу сорок третьего года приобрела некую победную направленность и мне, мальчишке, натерпелось попасть на фронт. Благодаря среднему образованию, хорошему почерку и тщедушной комплекции я попал в писаря. Очки на носу, которые я носил с пятого класса, делали меня похожим на ботаника, как сейчас говорят. А тогда было важно только совершеннолетие мужчины, да и то не всегда. Над очкариками всегда посмеивались. А тут еще и в писаря записали… Радовало только то, что отправляют нашу часть на передовую…

В те годы я с матерью был в эвакуации. На границе южного Урала и Казахстана. Как и большинство моих сверстников стремился в армию. Поэтому до фронта нам было очень далеко. Но поезда ходили исправно, особенно на запад: техника, продовольствие, люди – все, что требовал фронт, по рельсам доставлялось довольно регулярно. Вот и нашу часть быстро скомплектовали, и эшелоном отправили к европейской границе.

Эшелон был довольно большой. Помимо платформ с техникой, было несколько теплушек, в которых ехали бойцы и один командирский вагон: для командного состава. Правда, в каждой теплушке ехал кто-то из младших командиров, некоторые из них периодически, где-то раз в сутки, менялись и уходили отсыпаться к офицерам. А мы считали шпалы, смотрели по сторонам, отсыпались на нарах или сене (кому что досталось). Днем командиры проводили с нами занятия прямо в вагонах: политрук вел беседы, мы собирали и разбивали оружие, учили матчасть, да ходили в караул. Сами себя охраняли вместе с техникой, конечно.

С командиром мне повезло. Я знал еще по нашему городку. Курсантом он приходил в увольнение к нашему соседу – старому черкесу. Они были земляками и передавали друг другу весточки со Ставрополья. Иногда Федор выходил к нам во двор и играл с парнями в волейбол. Там на площадке, где детвора его называла дядей Федей, мы и сдружились. Так случилось, что он окончил училище, а меня призвали в это время. В одной части меня прикомандировали в его роту. Я служил солдатом, а он – взводным. Поэтому я был, как бы сказать, под покровительством старшего товарища, что ли. Но и стружку он с меня спускал, если было за что.

Сам Федор был родом откуда-то с Северного Кавказа. Его рассказы о Домбае, походах в горы и плавании на плотах по бурным речкам, охоте в лесах на птиц очень увлекали. У нас – сплошные степи, да одинокие деревца. А у него – красочные рассказы об орлах и барсах. Было очень интересно! Еще в начале этого года его отправили в училище комсостава, где он и выучился на офицера.

В теплушке, куда я попал, стояли ящики с минометами. А место для бойцов было отгорожено сбитыми меж собой досками. Из них были сколочены нары, где спали мои товарищи. На полу валялось сено, лежать на котором было мне очень приятно. Запах, понимаешь, такой от сена шел запах! Что там современные дезодоранты и шампуни, духи и одеколоны… Не сравнить с тем ароматом деревни, лета, скотины… Я и сейчас его помню…

Первым, с кем я познакомился в теплушке, был Кеша. Точнее Аркадий Гинзбург. Интересный такой парень, франтоватый, с тоненькими усиками над верхней губой. До сих пор не могу понять, как он находил время для ухаживания за ними! Выщипывал, подрезал, любил ухмыляться и чуть вверх правый ус приподнимать. Он мне предложил место на сене, чтоб не карабкаться по нарам.

– Понимаешь, профессор, – так он меня называл за мои очки, – не царское это дело по палатям скакать. Пусть спортсмены отжимаются и прыгают по доскам. А мы спокойненько с тобой будем лежать, и силы к бою готовить. Да, и к обеду нам сподручнее первыми успеть.

Кеша целыми днями, как выпадало свободное время, лежал в дальнем углу под нарами и мечтал. Мечты его были несколько похожи. Вот идет он, например, по аллее парка, а навстречу ему – девушка ослепительной красоты. Или сидит он кино, а по обе руки от него две девушки, которые его по коленкам гладят. Даже в кармане гимнастерки у него была газетная фотография группы девчонок – бригада ткачих, победителей какого-то соревнования.

С другой стороны от меня лежал Ази – мой одноклассник. Молчаливый такой парень, мой одноклассник, чуть замкнутый, не любитель больших компаний, как я помнил еще со школы. Он постоянно ходил в библиотеку и носил оттуда толстые книжки. В классе считался самым умным и ему пророчили поступление в университет. Но война нас уровняла и отправила на фронт – там свои университеты. Лежа на сене, он часто цитировал нам с Кешкой кого-нибудь из великих философов. То Сократа, то Цицерона, то Аристотеля. А потом доказывал, как мы победим фашистов, потому что такой исторический путь развития наиболее прогрессивный.

Кеша иной раз его поддевал там, что Ази даже с девочкой никогда не целовался, а тот молчал и просто улыбался. Как будто эти вопросы и не волновали его совсем. Хотя я знал, что у него девять сестер осталось дома и, что такое женщины разной красоты и возрастов, он знал лучше своего франтоватого товарища по оружию. Ази, низкорослый, с ногами выгнутыми колесом, раскосыми восточными глазами и растопыренными ушами совсем не походил на красавчика. Даже наоборот. Не случайно, его кое-то из взвода басмачом называл. Но мне он еще в школе говорил: «В мужчине не красота главное, а ум». Я его не переубеждал, зная что свое мнение Ази изменить может только под влиянием какого-нибудь авторитетного ученого, а те, все как на подбор, были на вид страшными и неказистыми. Что очкастый Энштейн, что лысый Сократ, что наш Ази.

В первую ночь моего пребывания под нарами я услышал интересные стихи. Читал их сосед сверху Андрюха. Сначала я подумал, что кто-то подвывает или плачет. Потом разобрался: так доморощенный поэт их декламировал. Не столько для слушателей, сколько для себя. Он искал ритм стиха, так это называлось по его мнению. А я и соседи рядом называли это блеянием. Тогда было смешно, а теперь грустно… И все потому, что худенький, бледный юноша, с прозрачными, как белая слюда глазами и выжженными солнцем волосами, совсем не походил на героя-поэта. У моего поколения тогда был свой идол – Владимир Маяковский. Его строевого шага ритм, твердость и громкость в поэзии казались мне эталоном. А тут нежные слова о цветах, звездах, рассвете, соловьях выглядели чем-то инородным. С другой стороны, грубые стены теплушки, разъедающий дым буржуйки, страшные перспективы войны в соседстве с мягкими, чувственными, романтичными строчками казались не такими жуткими, едкими, страшными.

Пару ироничных строчек Андрюхи я запомнил:

Утром меня разбудил Антон, громким командирским голосом прокричавший «Подъем, очкарик!» Я так крепко спал на новом месте под стук колес, что не заметил, как все встали, оправились и готовились к завтраку. В теплом сене было уютно и тепло ночью, а вечерние разговоры с сослуживцами убаюкали меня, как ребенка колыбельные. Антон, казалось, был прирожденным военным. Всегда подтянутый, крепкий, мускулистый, с врожденной армейской выправкой он напоминал русского богатыря. Даже вечно розовые щеки, где пунцовый румянец больше подошел бы девушке, чем парню, не смущали его. Хоть сейчас присваивай ему звание сержанта, а то и старшины! Не случайно дядя Федя, покидая теплушку, иной раз оставлял его старшим по вагону. Ответственный и дисциплинированный, шагающий прямыми ногами, Антон, похоже, и спал по стойке «смирно».

Выбираюсь из-под сена, а вокруг все стоят и гогочут: весь в трухе и травинках, с заспанными глазами и очками на веревочке, я точно походил на пугало огородное.

– Дуй в штабной вагон, пугало! И в порядок себя приведи, не позорь взвод, – богатырь командовал зычно и уверенно, как будто сто лет командовал военными отрядами или такими пацанами, как я. – Не забудь планшет взять!

Не успев позавтракать, я взял свой планшет с бумагой, карандашами и прочей мелочью, спрыгнул на землю и побежал к командирскому вагону. Эшелон стоял в степи перед каким-то населенным пунктом. Было тихо, солнечно, над вагонами кружились птицы. Только изредка слышались армейские команды да лязганье оружия. У каждого вагона стоял часовой, и только в одном месте курила группа офицеров. Туда мне было и надо.

По дороге меня окликнул Шурик. Сегодня он был в наряде по кухне и, выдав кашу с чаем дежурным, отрывался в своем репертуаре. На вытянутых руках он делал стойку-свечку. Балагур и весельчак, он слыл и лучшим спортсменом среди нашего взвода. Даже в этой позе, он умудрился держаться на одной руке, а другой протянул мне кусок хлеба. При этом ногами в сапогах похлопывал, как аплодировал! Завидовал я ему страшно… У меня никогда так не получались гимнастические упражнения, а Шурик-гимнаст даже сальто нам в вагоне показывал, прыгая с места.

– Спасибо, дружище! – откусив на ходу кусок теплого хлеба, я засунул его к карман галифе. В штабном вагоне можно просидеть с документами целый день, и когда еще будет остановка, и мне удастся вернуться к своим, было известно только машинисту паровоза. Да и то не наверняка. Мы, хоть и шли литерным, но и по круче нас были составы, которые гнали без остановок.

– А с тебя папироска из штабного вагона! – встав на ноги крикнул мне вслед акробат и, подпрыгнув, подтянулся на перекладине двери теплушки. Потом вытянул ноги уголком, вывернув руки, сделал переворот за спину и приземлился. Пресс у Шурика был стальной. На его животе могли два человека стоять, и хоть бы что.

В штабном вагоне я проработал весь день. Писанины было много и отдыхать было некогда. Несколько раз выходил в тамбур, где стоял посыльным Степаныч, парень из нашего взвода. Долговязый, длинноногий с умными глазами и пухлыми губами, которые постоянно шевелились. Степаныч любил считать, причем в книжке «Золотой теленок» он прочитал, что можно в уме перемножать любые числа. Это его так вдохновило, что он постоянно тренировался. Мне надо было всегда в столбик цифры писать и подсчитывать, а он это делал в уме. Кажется, такой длинный, пока до него дойдет, что на что множить! Так нет, произведение давал в лет. Не говоря уже про суммы чисел.

– Степаныч, помножь 12 на 150!

– 1800. Тебе зачем? – в занудстве ему не откажешь.

– Сахар на взвод получать надо.

– Тогда 2000! – вот это в нем было. Если для своих – сладенькое, то побольше. Если для чужих – поменьше. Хоть пересчитывай после него.

Ближе к вечеру я составлял списки всего личного состава части. За моей спиной стоял Храп. Не тот, что храпит, а фамилия у парня такая. Стоит молча и смотрит. Прямо над душой стоит, на нервы действует. Я молчу. Привык, что работать всегда приходилось не в отдельном купе, как начальник штаба с картами и бумагами, а на людях. Рядом всегда кто-то пишет, офицеры спорят, телефонисты в свою морзянку играют. Молчу и пишу. Вдруг слышу:

– Ты обратил внимание, что в нашем взводе все имена кроме твоего и командирского на букву «А» начинаются? – вот наблюдательности Храпу хватало на всех. Он и по звездам умел читать, и в досках теплушки видел узоры, мог птицам подражать, много чего знал и повидал за свои двадцать лет. Был в Москве и Ленинграде, ездил во Владивосток, спускался на байдарке по бурным рекам. Больше всего любил ходить по музеям. Как начнет рассказывать о своих поездках, как будто по книжке читает.

– Ага, – отвечаю. – Мне уже телефонисты об этом говорили.

– Однообразие облегчает нам жизнь, но делает ее скучной, – философски заметил он.

– Ты так на Ази похож. Тоже кого-то цитируешь.

– Это я свои наблюдения тебе говорю. Я же не просто смотрю, а выводы пытаюсь всегда сделать. Согласись, интересно, как только дело к нашему взводу подходит в твоей писанине, ты сразу всем букву «А» пишешь, и готово дело!

– Ага. – Мне очень хотелось быстрее разобраться со списками и успеть на ужин. Сегодня обещали мою любимую гречку. И зачем человек спешит, если не знает, что его ждет впереди?

После ужина меня поставили ответственным за тепло в вагоне. Работа не сложная, знай, подбрасывай уголь в буржуйку. Если сэкономил в обед горбушку хлеба, то можно поджарить и похрустеть. Компанию мне составил Автондил. Для наших мест грузин был диковинкой. И на всю часть он был один. К тому же характерный, с орлиным носом, черными глазами и волосами. У него были тонкие «музыкальные» пальцы, как говорил Ашот, и блокнот в кармане. Он сидел рядом и рисовал карандашом в своем блокнотике. Медленно, старательно он делал наброски нашего «прифронтового пути» – так он называл свои картинки. Мне было трудно понять, хорошо он рисует или плохо. Как-то к живописи я относился равнодушно. К тому же целыми днями сам что-то писал, писал. На бумагу смотреть было тошно. Авто, так его чаще называли ребята, до войны ходил в рисовальный кружок, ему нравилось, когда на чистом листе бумаги появлялись картинки, сделанные своими руками. Когда-то в мирной жизни у него даже выставка своя была. Он там приз получил – набор карандашей. Они почти все списались, но парочка еще затачивалась регулярно, и он рисовал в любую свободную минуту. Достанет блокнотик, проведет линии-штришки и опять его спрячет.

Остальные ребята взвода сидели на нарах и беседовали с командиром. Иногда там радовался чей-то смех, порой шепот Андрея, уверенный голос Антона.

Через некоторое время к нам подсел Ашот, который всегда старался быть рядом с Авто. «Мы с Кавказа!» – как обычно заявил он, чувствуя поддержку рядом с крепким и сильным земляком. Сам Ашот был мелким, худым, с редкими рыжими волосами. Занимая правый фланг самым первым на построении взвода, роты или всей части, он никогда не ошибался. Этого армянина можно было бы называть по росту сыном полка, если бы не густая щетина, которая у него росла как мох на пне. Сравнение с пнем тоже не случайное. Простоват был Ашот. Когда-то в детстве ему на голову упало что-то тяжелое, взгляд окосел, сотрясение мозга было приличным. Его пытались лечить, но безрезультатно. Тугодумость, внезапный уход в себя были свойственны его характеру. При этом его замечательный голос, знание множества песен совсем не вязались с внешностью кавказского чурбачка. Так его порой называли ребята из-за фамилии, которую переиначивали как Деревочурбан.

– Брат, не толкай, да! Выдыш рысую.

– Это огонь? Красиво… Как настоящий. – Авто в темноте ночи, наверное, покраснел от комплимента Ашота. Но рисование продолжал.

– Ара, лучше спой, да! Вот ты поешь красыво. – Ашот не стал ждать повторную просьбу и тихонько запел. Интересно, что говорил он отлично по-русски, а пел в основном по-армянски. Слов никто из нас не понимал, но мелодии и тембр его голоса всегда трогали слушателей. Иногда он пел целые оперные арии по-итальянски, пытался и сам сочинять музыку. Очень мне нравилась его строевая:

Мы сидели у огня и под песню Ашота наслаждались спокойствием вечера, мерным стуком колес, потрескиванием дров в печке и даже не представляли себе того, что нас ждет впереди. Выживем ли? Удастся сразиться с врагом? Страшно ли на войне? Когда попадем на фронт? У каждого были свои вполне понятные мысли, которыми мы не раз делились друг с другом в этой поездке.

– О чем мечтаем? Что носы повесили, землячки с Кавказа? – голос Адика прозвучал над моим ухом совсем неожиданно. Он всегда говорил четко, внятно и уверенно, как диктор на радио. – Доставай бумагу, Борька. Твой каллиграфический почерк будет в эту минуту востребован всем нашим личным составом!

Адик любил поговорить, знал массу анекдотов о своем городе и разные бакинские истории. Травить байки к случаю и без случая он мог и со слушателями и в одиночестве. Артист! Как будто роль репетирует….

– С чего это вдруг? – мне совсем не хотелось вставать от печки.

– Сиди-сиди, дружище. Твой планшетик я тебе принес. Ты уж сам достань бумагу и карандаш. А я тебе расскажу, что требуется.

Я посмотрел ему за спину и увидел приближающихся ребят из взвода, во главе с улыбающимся дядей Федей. Неторопливо достал лист бумаги, карандаш и приготовился к очередной авантюре Адика. Он мог рассмешить окружающих, умел по-доброму шутить, а мог так интересно организовать всех вокруг, что радостное настроение долго еще витало в нашей теплушке. Кроссворд хором отгадывать, загадки-шарады и прочее он мог непринужденно, как профессиональный массовик-затейник. У него уже был маленький сын, жена, о которой молодой муж мог говорить тоже часами. В отличие от нас всех, холостяков, Адик и дядя Федя были женатыми мужчинами. Этот факт делал их на голову старше остальных и вызывал некое уважение.

– Пока Вы тут песни поете и на огонь пялитесь, мы думаем о том, что нас ждет после войны, – продолжал Адик. А потом обратился ко всем, – Никто в нашей победе не сомневается?!

– Нет! – Стройный хор молодых парней ответил так дружно, как мы приветствовали на построении нашего командира части.

– Так. Ближе к теме. Слушайте приказ, боец Иванов. – Дядя Федя взял управление в свои руки. Его глаза немного улыбались, так как ему порой неловко было говорить со мной на «Вы». Училищные увольнения наложили отпечаток на наши отношения, и он периодически сбивался в обращении ко мне. Будешь писать, Борис, вот что…

Командир немного подумал, почесал за ухом и продиктовал:

«Кем мы станем после победы над фашистами [мечты минометного взвода].»

Вокруг нас собрался весь взвод, кто сел у печки, кто остался стоять, и каждый боец мне стал диктовать по очереди свои мечты…