Читать книгу Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс - Страница 3

Возобновление старинных зданий. – Лувр Людовика XIII. – Мост Вздохов. – Левый берег. – Поединки чести. – Анна Австрийская. – Госпожа де Шеврёз. – Любовь кардинала, – Ответ графине Альтамира. – Оружейный кабинет. – Людовик XIII. – Письмо Бриенна – Портрет короля. – Суждение отца Коссена.

На рассвете погожего дня, когда еще рои населения не шумят на берегах Сены, облокотитесь на перила Нового моста (Pont Neuf) за бронзовой статуей Людовика XIV. Если воображение у вас богато, а душа поэтическая, то Сена – это магическое зеркало, эта подвижная страница древних летописей, – на своих покрытых белою пеною волнах – прокатит перед вами тысячи, воспоминаний. То вам почудится, что река отражает гладкую бронзу оружия Цезаря, то пенится под нормандскими кораблями, несущими отважных искателей приключений. Иногда отразится пред вами и грустное зрелище— казачий конь, пьющий из завоеванной реки, обыкновенный рокот которой покажется как бы продолжительным вздохом…

По воле мечтательного воображения падают – этот новейший: Лувр, эти богатейшего стиля колоннады, эти пышные набережные, двойной ряд которых окутывается вдали туманным газом, распространяющиеся в отдалении. Слишком мало летописей записано на челе этих вчерашних превосходных зданий; писатель-артист ищет вдохновения под серым цветом – влиянием столетий на монументы. Если они разрушены, мысль, эта послушная сильфида, восстанавливает их искрою своего пламени: – как она воскрешает поколения, заснувшие сном могилы.

Чудо совершается: вот течение Сены в 1624 г. Вдоль правого берега тянется дворец наших королей, крепость, еще окруженная широким рвом, на котором по приказанию капитана гвардии опускается подъёмный мост, где недавно погиб несчастный маршал д’Анкр.

Лувр, построенный Людовиком Толстым, переделанный Франциском I и Генрихом II, продолженный по новому плану Людовиком XIII, сохраняет следы своих первых веков между постройками третьего. Главный корпус, простирающийся от улицы Сен-Тома до реки, представляет затейливые средневековые украшения, в соединении с более осмысленным изяществом итальянской школы. На противоположном крыле две толстые башни с коническими кровлями, оканчивающиеся тяжелыми флюгерами сторожат чёрное, неправильное здание. Беззаботная рука прорезала словно случайно его фасады множеством окон. Отворите их стекла, расписанные разноцветными гербами, вы откроете рубцы Варфоломеевской ночи взрытые аркебузою на готическом портике Сен-Жермена Окзерского. Может быть, у подошвы этого храма увидите вы ещё несколько пятен крови, обрызгавшей эти стены в ту, гибельную эпоху. От этих двух зданий, столь различного характера идут почти под прямым углом две постройки, выходящие одна на улицу Сент-Оноре, другая, параллельная, на Сену. Последняя, называемая «галереей королей», почти окончена, ее редешоссе[1] наружною стороною выходит в небольшой луврский сад, расположенный между зданием и рвом. Видите ли вы за этою виноградною беседкою деревянную арку, которая сообщается с ванною комнатою – это Мост Вздохов. Во время несовершеннолетия Людовика XIII, только один Кончини мог каждую минуту входить к королеве Марии; говорят, что не исключались и молчаливые часы полуночи, отсюда происходит и знаменательное название этого места.

За большим павильоном, откуда Карл IX стрелял в протестантов, начинается большая галерея. Генрих IV велел её построить для соединения своего дворца с Тюильрийским, возведённым Катериною Медичи, вне пределов Парижа, который замыкался Лувром в этом месте. Иностранец с удивлением смотрит на этот продолженный фасад, белые еще камни которого указывают длинную страницу архитектуры, которую проследить до конца утомительно для глазa.

На левом, неровном, гористом берегу реки, изрытом заливчиками, представляются там и сям здания феодального происхождения, с башнями, каланчами, массивными дверями, укреплёнными железом. Возле Нового Моста поднимается двойной каменный цилиндр, образующий башню Нель, стоящую на оконечности садов Неверского отеля. Дальше, под ветвистыми деревьями большого луга Клерков, возвышается дом Маргариты Валуа. Там, покинутая Генрихом IV, она в виду Лувра, вела жизнь, исполненную ханжества и любовных связей, занималась литературою и ветреными развлечениями, предавалась благотворительности и нагло обманывала своих кредиторов. Против Тюильри малый луг Клерков ежедневно дымился кровью дуэлистов, которые за какое-нибудь смелое слово, за двусмысленную улыбку, за простое прикосновение к плащу, бегут резаться на эту арену предрассудков. В этот момент через реку переплывает барка, наполненная дворянами, султаны которых развеваются по ветру; увы, она, может быть, возвратится, облегчённая на половину, ибо не один храбрец падёт от убийственной шпаги. Аббатство Сен-Жермен де-Пре вырезывающееся на голубом небе, часто опускает свои подъёмные мосты для принятия окровавленных жертв луга Клерков; очень часто трезвон высокой колокольни возвещает парижанам, что новые могилы на монастырском кладбище предложили знаменитым почитателям гостеприимство смерти.

Во втором этаже большого Луврского павильона, целый ряд покоев, щедро украшенных живописью, скульптурой, позолотой и инкрустациями, составляет апартаменты королевы. Теперь они заняты Анною Австрийскою, дочерью испанского короля Филлипа III, вышедшую в очень юных летах за Людовика XIII. Но этой пышной роскоши, окружающей её, королева, предпочитает изящную простоту ванной комнаты, соединенной с маленьким луврским сдом посредством Моста Вздохов. Там, скучая, томясь супружеством, которое не представляло никакой прелести, она поверят горе своей фаворитке, герцогине де Шеврёз. Каждый почти вечер эта государыня проводит в этих беседах, которые весёлый нрав наперсницы делает иногда утешительными.

По испанскому обычаю, перенятому от мавров, Анна сидит на бархатных подушках; одною рукою она обняла за талию герцогиню де Шеврёз, сидящую рядом. Королева в зелёном атласном платье, вышитом серебром, и золотом с висячими рукавами, схваченными тремя крупными брильянтами. Тщательно застёгнутые брыжжи не совсем прикрывают роскошную грудь, волнующуюся в этот момент от оживлённого разговора; Из-под небольшой бархатной шапочки с воткнутым пером чёрной цапли, выбиваются обильные светло-русые кудри – довольно редкие у кастильянок. Анну Австрийскую нельзя назвать совершенною красавицею; нос у неё довольно велик, цвет кожи скорее блестящ, чем нежен, и глаза её какие-то зеленоватые, производили бы неприятное впечатление, если бы не покоряли вас своею сверкающей живостью. Природа не огорчила супругу Людовика ХIII толстыми губами, в которых упрекают особ Австрийского Дома; ротик у неё был маленький, румяный, со счастливою улыбкою; наконец, красивый лоб и приятные очертания лица если не придавали её физиономии красоты правильной, то делали её благородной и обворожительной. Руки у неё были прелестной формы и чрезвычайно белые. Она большого роста, талия кажется очень стройною, и корсет её слегка скрадывает излишнюю полноту. Что же касается ноги; то Анна Австрийская била испанка, – и этим всё сказано, и никакой большей похвалы не нужно.

– Как вы думаете, – говорила королева своей любимице, сидя в ванной комнате: – неужели кардинал осмелится поднять на меня свои дерзновенные взоры?

– Право, государыня, он возымел это намерение. Это единственный дерзновенный акт, которой он ещё не позволял, себе, и я убеждена, что он думает попытаться.

– Какой же признак подал вам мысль о том, что он замышляет эту безумную дерзость?

– Я читаю постоянно этот характер, прикрытый плутнями и хитростями. В политике он очень искусен, но в делах любви мало опытен, и я часто забавляюсь его неловкостью, прикидываясь, что разделяю его стремления. Никто легче кардинала не поддается обману, когда вступает на поприще любезности, которое, впрочем, ему очень нравится. Наши женские хитрости превосходят понимание этой тонкой лисицы; запутавшись в сетях женщины и ещё более обманутый собственным тщеславием, он делается покорною игрушкою нашего пола. Я сама не раз доводила этого гордого министра до мелочей искусства нравиться: скрывшись в моем кабинете, ваше величество сами видели, как он ухаживал за мною, переодевшись в костюм кавалера, со шпагою на боку и с перьями на шляпе.

– Правда, и я много тогда смеялась.

– Вы можете позабавиться еще более вздохами его страсти к вашей особе.

– Фи, гадкий! Кто может чувствовать биение своего сердца при сладких словах любви, после такой профанации этого разговора.

– Я знаю людей, способных очистить его для слуха вашего величества… Храбрый, великолепный герцог Монморанси…

– Замолчите, герцогиня.

И в эту минуту судорожно подымалась шемизетка королевы.

– Простите, ваше величество.

– Лучше говорите мне, – возразила государыня, поцеловав свою наперсницу в лоб;. – говорите мне о любезном по своей неожиданности возврате, когда король, победитель беарнских мятежников, появится в моей комнате утром с первыми лучами восходящего солнца…

– Столь же сияющий, как и это светило, но увы…

– Неожиданность, исполненная прелести и приятности.

– Единственное доказательство любезности, полученное вами от королевы… И я не позабыла ни одной подробности. Не давши знать заранее, Людовик вступает в Париж ранним утром в сопровождена пятидесяти четырех вельмож, которые, подобно ему, скачут, сломя голову, предшествуемые четырьмя почтарями, трубящими в рога. При шуме этой легкой кавалькады граждане вскакивают с постелей, тысячи полуодетых любопытных показываются у окоп и сотрясают воздух криками «да здравствует король!» Гвардия, изумленная и почти встревоженная, приступает к защите, и вскоре государь узнан: мосты опускаются, растворяются входы, и войско соединяет с парижанами свои восклицания. Народ толпами провожает быструю кавалькаду до самого Лувра. Король всходит на лестницу, торопливо пробегает покои, здоровается поспешно с матерью, летит к вашему величеству к покрывает вас поцелуями. Я тогда вышла из вашего гардероба, где ночевала.

– Какое приятное воспоминание! Но вам ведь известно всё, герцогиня?

– Конечно все.

– И удовольствие этого возврата окончилось с прелестью неожиданности…

– He стоит и думать об этом.

– Возвратимся в кардиналу. Вы не забудете, герцогиня, запретить ему вход в мой кабинет: его дерзкая любовь для меня невыносимее его дурных услуг, подобная дерзость возмущает меня до такой степени, что я намерена требовать мщения у короля.

– Да сохранит вас Бог от этой мысли! Фортуна первого министра основана на многочисленных услугах, оказанных государству, и неблагоразумно было бы нападать на него открыто: вы гораздо более потеряете, нежели выиграете, выказав гнев этому исполину могущества. Постараемся победить его оружием нашего пола: удар веером, укол булавкой или розовым шипом… Он тщеславен, как никто в мире, позвольте мне напасть на него с этой стороны, и смею обещать, что ваше величество не замедлите ему отомстить посредством его собственного унижения.

– Я буду в восторге. Чрезвычайно странно, что этот человек осмеливается посягать на мое доброе имя, после того как он столько раз нападал на мое счастье.

И высокая грудь королевы снова приподнялась от продолжительного вздоха.

Один порыв дочери Филиппа III, прежде замужества, может дать некоторое понятие о её характере. Французский посланник, заключивший это супружество, откланиваясь ей; спросил, не имеет ли она чего-нибудь приказать передать королю. «Скажите ему, – отвечала Анна: – что я нетерпением желаю его видеть». Ответ этот показался слишком легким графине Альтамира – старшей камерере инфанты. «Ах ваше высочество, – сказала она: – что подумает французский король, когда г-н герцог передаст ему, что вы так, страстно желаете брака?» – «Вы сами учили меня, – возразила наивно молодая невеста: – что всегда надо говорить правду, и я следую этому уроку.» Из этого можно, судя по нраву и привычкам короля, заключить, какую взаимность нашли наклонности королевы в сношениях с своим супругом.

* * *

В глубине большой комнаты, называемой оружейным кабинетом, молодой человек среднего роста, довольно хорошего сложения, с черными волосами, бледным лицом, с грустными взорами отдыхал, полулежа на постели, извлекая звуки из великолепной лютни. Черты его лица были правильны, но подёрнуты грустью; по обыкновению он был молчалив, и когда говорил, то голос его, затрудняясь произношением, приводит eго в нетерпение, переходящее часто в гнев. Платье его, такого же сурового вкуса, как и его нрав, скорее приличествует пожилому человеку, нежели ему, не достигшему, по-видимому, двадцатипятилетнего возраста. Фиолетовый, бархатный плащ, брошенный на кресло, дозволяет видеть его серую куртку с черными атласными вставками на рукавах, и на груди. Кружевной воротник не весьма искусной работы прикрывает голубую ленту, на которой, висит орден св. Духа. Короткие, черные в обтяжку штаны схвачены на боках шелковыми шнурками, и широкая висячая. кружевная оборка оканчивает их ниже колена. Чёрные чулки и башмаки с кисточками на высоких каблуках – дополняли этот почти траурный наряд. Молодой человек, одетый таким образом, был Людовик XIII, король Французский и Наваррский.

Потом он положил свою лютню, взял рог потрубил недолго, потому что по причине слабости груди, получил одышку; за рогом последовал барабан, а потом христианннейший король начал забавляться пусканием фонтанчиков из обрезанных пёрышек.

– Барада, – сказал наконец, государь придворному, который целый час стоял с открытою головою, поднося по временам руку ко рту: – дай мне список моих собак; мне очень досадно, что я до сих пор не знаю его наизусть.

– Вы слишком строги к себе, государь, клянусь честью дворянина – вы отлично выучили имена английских борзых, которых принц Уэльский прислал вам в прошлом месяце.

– Клянусь, эти собаки великолепной породы! Надобно поблагодарить принцa собственноручным письмом.

– Может быть, ваше величество найдете время написать и другое к его высочеству.

– Зачем, Барада?

– В ответ на его настоятельные просьбы относительно брака с принцессою Генриеттой, вашей сестрою.

– О, это дело кардинала, и я думаю, что оно уже приходит к концу.

– Во всяком случае я поздравляю ваше величество, что вы по собственному побуждению послали в Лондон маркиза Эффиа и графа Бриенна.

– По моему собственному побуждению, – повторил Людовик XIII, сверкнув черными глазами: – Да разве же может и быть иначе? Я хочу, маркиз, чтобы вы знали, что если мы иногда вверяем кардиналу кормило правления, то мы умеем в нужное время держать его в своих королевских руках, ревностно заботясь о благосостоянии наших подданных.

– Я это знаю, государь, – отвечал Барада с поклоном. – И у меня в кармане есть доказательство, что английский король считает вас величайшим государем в мире.

– Какое? – спросил король, снова потягиваясь на кровати.

– Письмо Бриенна.

– Прочтите, маркиз.

– Ваше величество простите некоторые лёгкие рассуждения моего друга касательно английского короля?

– Посмотрим, если они покажутся забавными. Во всяком случае, читай.

И Барада начал.

«Не малое было затруднение, чтобы решить, кому долженствовала предстоять честь приветствовать, его британское величество; ибо мы знали, что посланники должны говорить по-латыни и что он мало обращает на них внимания, если они не с длинными бородами. Между тем, мы оба не слишком учёны, и не слишком бородаты. После зрелого обсуждения слово осталось за мною, так как Эффиа признал, что у меня на подбородке больше признаков возмужалости и в голове больше воспоминаний классицизма.

Надобно заметить, что английский государь менее склонен к политике, нежели к ученым спорам; он ловится на фразы своих любимцев и ослепляет их риторическими фигурами, что является причиною ложных взглядов его на дела, которые обсуждает он с помощью, силлогизмов и индукций, как профессор коллегии…»

– Друг ваш, однако же, не жалеет дерзостей относительно короля, моего брата, – перебил Людовик, приподняв немного голову, – впрочем, нужды нет, продолжайте.

– Слушаю, ваше величество. «Странно, что в ответ на мою речь, Яков I дал нашему знаменитому государю, Людовику XIII, титул короля Французского и Наваррского, вопреки английским грамотам, в которых, его христианнейшее величество именуется королем французом, на том основании, что если народы признают этого государя и ему повинуются, то территория французская принадлежит англичанам.»

– Да! – воскликнул король, вскочив: – Пусть попробуют овладеть этою территориею! Клянусь султаном моего отца – я приму их по-свойски!

– Вы изволите видеть, государь, что король Яков сам отказался в пользу вашего величества от неприличия безумных притязаний.

– Если рассудить, то подобное самохвальство может не прийтись к по вкусу французскому королю с пылким сердцем. Оканчивайте письмо.

– «За обедом, который дал нам король, его величество, встав перед десертом, налил свой золотой кубок вином и сказал: «Я пью за здоровье французского короля и за вечный союз дворов Сен-Джеймского и Луврского.» Потом он послал кубок королевскому принцу чрез первого министра герцога Бэкингема, который подал чашу, преклонив колено. После этого он поднёс её мне, а от меня она перешла к Эффиа».

– Этот тон приличнее, сказал Людовик XIII, вставая. – Теперь я надеюсь, что с помощью брака сестры моей Генриэтты с принцем Уэльским я буду в состоянии с Божьей помощью наказать гугенотов моего королевства, не встречая препятствий со стороны англичанина. А теперь поедем, поохотиться в Венсен.

С этими словами Людовик снял со стены лёгкий карабин, для которого сам выковал огниво и потом украсил драгоценною инкрустациею. Он вышел из оружейного кабинета, последуемый маркизом Барада, и скоро во всех частях дворца paздавались звуки рога.

Помимо томления и мрачного расположения духа Людовика XIII, в нём иногда замечались проблески нравственной отваги, искры величия и, может быть, обычная апатия этого государя скорее происходила от его физической организации нежели от несовершенства характера. Достойный наследник Генриха IV в этом отношении, Людовик любил военную славу. Будучи еще молодым, он смело встречал опасности войны, с которою был уже довольно знаком. Ему нравились все телесные упражнения, и он исполнял их искусно и грациозно; но охота была любимою его страстью. Такая явная приверженность к столь утомительному развлечению доказывает обыкновенно сильный и пылкий темперамент, но здесь этот признак оказывается обманчивым. К женщинам Людовик XIII чувствовал какое-то отвращение; их самые соблазнительные прелести внушали ему как бы род ужаса. При их приближении натура его не только молчала, но даже возмущалась. Вот причина той целомудренной репутации, которую приписывали царедворцы этому государю; вот причина дикой суровости его нрава и ненависти его ко всякому роду дебошам и дебоширам. Сюда же относится и бесплодие Анны Австрийской после десятилетнего супружества, и печальное оставление этой государыни.

Вследствие довольно неудачной организации, не чувствуя никакого глyбокого ощущения, он предавался только поверхностным. Когда время не позволяло охотиться, он запирался с своим провожатым, забавляясь ребячеством, предаваясь какому нибудь механическому занятию, рисованию, музыке. Искусство сочинения также было не чуждо его величеству, и в этом роде произведений, естественно драматизм выливался из его души, склонной к печали. В двадцать лет он положил на музыку похоронную обедню, которую велел исполнить в своей часовне.

Таков в Людовик XIII, человек; рассматриваемый с точки зрения социального элемента; взглянем же теперь на него как на монарха. Ни один из его предшественников не был так ревнив к своей власти, ни один из них, может быть, лучше не знал её объёма; но леность, апатия и неспособность воли мешали ему пользоваться ею. Досадуя на иго Ришельё, Людовик чувствовал, сколько громадный талант этого министра придавал славы его государству и сколько обрушивал стыда на его собственную особу; он не мог не питать к нему ненависти и вместе удивиения. Королевский исповедник отец Госсен определил в нескольких словах его политический характер: «Он не говорит всего, что думает, он не знает всего, чего хочет, он не хочет всего, что может». Действительно под внушением естественных мыслей, ум его колебался неопределенно, также, как и воля, и к несчастью, и тот, и другая, будучи одинаково не склонны к злу, как и к добру, сделались непоколебимы в том направлении, какое им дали.