Читать книгу Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс - Страница 4

Люксембург. – Путешествие по старому Парижу. – Кардинал Ришельё. – Аббат тогдашнего времени. – Герцогиня Шеврёз. – Спальня герцогини. – Соперничество интриг. – Одежда шута. – Мистификация.

По совершеннолетии Людовика XIII, Мария Медичи велела выстроить в Сен-Жерменском предместье Люксембургский дворец[2], сад которого и образовался из части территории картезианцев. Монахи эти увеличили с другой стороны свои владения, включив в свою ограду забытую римскую дорогу возле улицы Анфер, и замена была выгодна для их монастыря. Люксембург, построенный по плану фантастического дворца Лотти, сначала нравился итальянскому вкусу, королевы-матери. Этот купол, поднятый высоко смелым талантом, эти величественные в своем изяществе павильоны, эти галереи, эта аллегорическая живопись широкой кисти, ярких красок, оживляющая плафоны, эти неуловимые арабески – всё должно было поработить воображение флорентийки, воспитанной на прекрасных образцах. И Мария удалилась в свой новый дворец.

Кардинал Ришельё, в то время простой люсонский епископ и супер-интендант экс-регентши поселился в малом Люксембурге, который он велел построить рядом с большим.

Из Лувра во дворец королевы-матери ведет дорога; еще недостроенная, и все-таки спасибо и за это, ибо перейти через старый Париж – путешествие почти опасное. Извилистые, узкие улицы, грязные, заваленные нечистотами, перерезанные вонючими лужами, вот внутренность этой столицы в 1625 году. По временам вы встретите нисколько пышных зданий. Улицы не мощены, а если и мощены, то с одной стороны, или только местами. Вечером лужи и сточные трубы вровень с землею представляют пропасти, куда попадает прохожий гражданин, если он не запасся фонарем, или если этот фонарь потушили шутя толпы пажей и слуг, которые выбежали на поиски приключений. Избегнув шалостей этих ночных гуляк, не попав куда-нибудь в яму, каких множество полиция оставляет на публичных сообщепиях, вы ещё не можете быть уверены, что дойдете до дому здоровы и невредимы. По всем направлениям караулят множество срезателей кошельков стоят вдоль стен и ловко отрезают кошельки, носимые мужчинами и женщинами у пояса; в то время как и специальные артисты срывали плащи с прохожих; но возвратимся в Люксембург.

В пышной комнате кардинал Ришельё скорее лежит, нежели сидит в широком кресле, обшитом красною материею, дерево которого исчезло под густым слоем позолоты. Вокруг кабинета тянулся шкафы с книгами. Последние кое-где разбросаны. Министр сидит, облокотившись на стол, заваленный письмами, пергаментами, на которых висят государственные печати, планами крепостей, поправленными карандашом его эминенции[3].

Ришельё печален, задумчив, кaкая-то перемена, род усталости замечаются в его чертах; которые он обыкновенно умеет сочинять с таким искусством. Неподвижные губы его не представляют этой тонкой улыбки исполненной почти вceгдa иронией или презрением. Живые и проницательные глаза его как бы отдыхают под длинными ресницами; одним словом, как будто отчаяние овладело пылкою душою министра. Какое же могущество могло обессилить этот громадный талант, которого не одолевало никакое препятствие, не сбивало ни какое противоречие, и который так недавно еще заявлял свои исполинские виды: «Я не успокоюсь до тех пор, пока нe достигну трех намерений, исполнение которых только может навсегда обеспечить славу и спокойствие королевства. Испанец сильно торопит нас в Нидерланды; я с нетерпением желаю расширить наши границы в ту сторонy. Потом надо будет постараться установить поскорее пост на Рейне, во что бы то ни стало, чтобы обеспечить королю владение Эльзасом. Держать в респекте императора и удобнее помогать союзным с Францией государям, царствующим за рекою. Наконец, и я полагаю это важнейший пункт нашей политики, надеюсь нам будет дана постоянная возможность вступления в Италию. Что касается до внутренних вельмож, на этом поле хорошие всходы, а плевелы я вырву с корнем!»

Проекты эти, которые Арман Дюплесси, герцог Ришельё в состоянии был осуществить, в этот момент далеко от его мыслей. Его совершенно: поглощает страсть менее благородная, но столь же честолюбивая. Толстый аббат с цветущим лицом, тройным подбородком и круглым брюхом напрасно разражается остротами и громким смехом, который хочет сделать заразительным: кардинал невозмутим, и по-видимому веселость толстяка даже ему неприятна.

– Довольно, довольно, Боаробер, – сказал он томным голосом: – я имею повод не быть расположенным к смеху.

– А между тем это рецепт, который может принести большую пользу вашей эминенции, и я здесь именно для того, чтобы прописать его. Ситуа сказал: «каждое утро по три драхмы Боаробера, и к чёрту меланхолия!»

– Лекарство это теперь будет недействительно, аббат… болезнь в сердце.

– Тем хуже для вас, монсеньор, ибо у министра, сердце должно бить неуязвимо! Спросите, у отца Жозефа.

– Железный человек, который думает, как автомат, действует, не испытывая ощущений?..

– Э, тут не было бы большой беды, если б не варварская глотка этого, капуцина, которая, Сюрон смешивает с Бургонскии.

– Боаробер! Я теперь бессилен и нерешителен.

– Чёрт возьми! Чтo это вы задумали, ваша эминенция? Статс-секретари служат вам почтительно, дворянство перед вами на коленях, Конде, Конти, Соассон, оба Вандома вас ласкают. Вы можете бравировать герцога Орлеанского, обе королевы боятся вас, король вам повинуется… Какая же причина?..

– Ты назвал обеих королев, – сказал кардинал, подымая брови и сверкнув умным глазами: – одна из них сделала своё, – это совсем выжатый лимон, который следует оставить сохнуть в стороне. В своё время Мария Медичи требовала у меня советов, уважения и ещё более того. Во всём я ответил её ожиданиям! Она допустила меня в совет, это было очень мило за столько услуг, но я успел сам сделаться первым министром и кардиналом. Во всяком случае я хочу ей быть благодарным за фортуну, которую составил себе по её милости. Я окажу ей покровительство, если она будет послушна; эта государыня должна чувствовать, что зависимость теперь уже не может быть с моей стороны. Но не то с царствующею королевою, – прибавил Ришельё вздохнув.

– Вы удивляете меня, монсеньор; разве ваша эминенция не успели воспользоваться отдалением которое король выказывает этой государыне по поводу её бесплодия, в котором, впрочем, как мне кажется, винить её не следует?

–, Именно в этом-то и опасность. Никогда у Людовика XIII не будет потомства, давнишний приговор этот медицинского совета сам его величество вверил своему камердинеру Берингейну; а ты знаешь, Боаробер, что первый министр, понимающий дело, никогда не пренебрегает ничем, что происходит при Дворе. Но ты не верь, чтобы королева-испанка была бесплодна. Конечно, мои предосторожности приняты, зайдут далеко; но я боюсь, чтобы чтобы они не оказались тщетными перед хитростью женщины, которую пожирает огонь, зажженный южным небом. Я сумел даже из покоев Анны Австрийской удалить Гастона, герцога Анжуйского, который уж слишком нежился возле своей пламенной невестки. Впоследствии ухаживание, весьма хорошо принятое, молодого герцога Монморанси было моими стараниями доведено до сведения, ревнивого короля. Я наблюдал даже зa рыцарскими любезностями старого Белльгарда; огонь, лишённый пищи, может за всё схватиться…

– Да, монсеньор, аппетит придаст вкус самому грубому кушанью…

– Но королевский отпрыск, который произошёл бы от этого старого корня, был бы тем не менее опасен. Белльгард, ненавидит меня так, как только может ненавидеть человек. Однако король увядает, и если его не станет…

– Тогда надо попрощаться с министерством, с властью без раздела, с возобновлением верховной властью палатных мэров, кроме стриженого короля, ибо очень жаль было бы обрить красивые чёрные волосы его величества…

– А вместе сказать «прости» и доходным бенефициям, и жирным аббатствам, рассыпаемым в награду за твои балаганные пошлости.

– Я забавляю вашу, эминенцию штуками своего театра, когда вы сошли с вашего.

– Боаробер, дофин нас выгонит, если только…

– Доканчивайте, монсеньор.

– Если, только, не произойдёт…

– Ну?

– От меня…

– Святая Женевьева! Вот уж не ожидал этого…

– Разумное честолюбие – заботиться обо всём для удержания фортуны.

– Однако, монсиньор, глядя на прекрасные глаза королевы, можно сказать, что у вашей политики вкус хорош.

– Оставим шутки, аббат; я питаю к нашей государыне самые нежные чувства, но по слабости, свойственной любви, дрожу перед тою, которая трепещет пpи одном моём имени…

– Нужно терпение. Ваша эминенция не новичок, ваше сердце ободрится.

– Надеюсь. Клянусь честью министра, Анна Австрийская будет моею раньше трех месяцев и наследник престола… Ты меня понимаешь?

– Честь и слава вашей эминенции; этот проект вас достоин. Лучшее средство, какое министр может выдумать, чтобы постоянно пользоваться милостями королей – это производить их самому.

– Несмотря на этот почти пасквильный тон, ты сказал великую истину… Позвони моему камердинеру и вели подавать карету; я поеду в отель «Алансон»[4]; я сошёлся с госпожою де Щеврёз и даже довольно преуспел у неё…

– Если б не так, то вашей эминенции было бы плохо…

– Эти поэты очень злы… Герцогиня имеет большое доверие у королевы; она любит ласку, боится, немилости, и она слишком проницательна, чтобы не видеть, что я держу в руках все нити её судьбы. Она мне послужит.

– Bo всяком случае я советую вашей эминенции остерегаться этакой тонкой штучки – из всех чертей нет хитрей чёрта в юбке.

– Ну-ну, Боаробер, а я скрываю одного поискуснее под моею красною сутаной.

Вошёл камердинер. Ришельё велел ему убрать волосы, которые кокетливо подобрал под скуфью; усы слегка надушил благовонною итальянскою водою и надел обыкновенное платье: плащ огненного цвета, грациозно накинутый на черную шелковую симарру[5] с горностаевым воротником и такою же опушкой. Когда кардинал проходил по своим покоям, они по обыкновению были наполнены дворянами, в числе которых были и самого высшего класса. Сочинив строгую физиономию, приняв обычный гордый вид и улыбаясь, он подошёл к некоторым вельможам, подавая им руку. Он говаривал своим близким, что этот дружественный обычай спас его не от одной опасности, будучи убеждён, что человек, которого вы заставите подать вам руку, не решится, подходя к вам, пустить кинжал в дело.

* * *

Герцогиня де Шеврёз во всём блеске красоты, слава которой должна ещё долго греметь в Европе, щедро пользуется этою драгоценностью. Одарённая здоровьем и пламенным воображением, она никогда никаким принципом не вооружалась против каждой новой любви; и каждый вздох красивого кавалера находил отзыв в её сердце. Будучи первый раз замужем за коннетаблем Люинем, она усеяла это супружество множеством неверностей, ускользнувшими от рассеянного внимания этого государственного человека, более занятого своею карьерою, нежели честью своего ложа. Сделавшись герцогинею де Шеврёз, эта грешная красота не более уважала и супружеские права знаменитого дома Гизов, и к счастью второй муж её оказался ещё рассеяннее первого. У герцога де Шеврёз любовница – честолюбие, – жадная куртизанка, которая от своих любовников требует столько забот, что она не обращает внимания на прочие интриги земного шара.

– Прелести женщины, – говорит иногда госпожа де Шеврёз кокеткам, с которыми ведёт приязнь: – прелести женщины, блистая подобно цветку, исполняли бы только половину своего назначения: почти также как обоняя запах розы, надобно пользоваться и благосклонностью красавицы, если только хоть немного того достойны. Нечего скрывать, мы рождены для благотворительности, и не нам удаляться от неё, когда провидение одарило её такими прелестями.

И так, преданная всецело и почти неосторожно культу любви, госпожа де Шеврёз сделала из своих апартаментов храм этого божества: спальня её, и в особенности уборная по-видимому украшены руками самих граций. Постель герцогини – жертвенник этого прелестного капища, подымается на эстраде, на которую ведут три ступеньки, покрытые персидским ковром с такими яркими и натуральными цветами, словно живые. Чёрного дерева кровать с инкрустациями из яшмы, перламутра и халцедона. Четыре витые колонны, обложенные лазоревым камнем, поддерживают балдахин из голубого дама с черными разводами, обшитый серебряною бахромою. Серебряные ленты и желуди поддерживают драпировку, спускающуюся волнистыми складками. В глубине постели картина Рубенса представляет Селену, с тянущеюся длинною полоскою беловатого света, и которая застает спящего Эндимиона[6] в роще. Богиня; у которой, кажется, трепещет грудь, готова пасть в объятья счастливого смертного; небо прелестнейшей ночи покровом из лёгкого тумана покровительствует нежному таинству, гoтовому совершиться. Комната обтянута дорогими обоями, украшенными золотыми и серебряными цветами пo красному полю. Кресла с резными прозрачными спинками. Сиденья обиты кордуанскою кожею с длинною шелковой бахромою; прибитою золочеными гвоздями. Под венецианским зеркалом, увенчанным артистически сделанными золотыми украшениями, виднеется шкаф на золотых столбиках, на котором счастливые сочетания инкрустации из кораллов, яшмы, сердолика, лазоревого камня с золотою искрою (aventurine) окружают маленькие эмалевые картинки драгоценной работы. Возле постели небольшой черепаховой столик, на котором лежит книга в богатом переплёте: Les Baisers de Jean Second («Поцелуи Иоанна Второго»): каждый культ имеет свой рисунок![7]

Уборная украшена цветущими кустарниками, между которыми вырисовываются окна, расписанные гербами и цветными девизами сообразно с модою предшествовавших веков. Свет ярко отражается в расписанных стёклах. Посреди комнаты туалет, покрытый китайским лаком, на котором поставлено множество хрустальных и серебряных флаконов: благовонный арсенал, который разливает вокруг нежный запах.

Госпожа де Шеврёз занята важным делом прически, когда кардинал Ришельё входит без доклада – так он уверен в добром расположении герцогини. Она ни мало не хочет оставаться в долгу, относительно ф&фамильярности, у этого гордого министра; для того только, чтобы не быть у него в зависимости – она несколько раз притворялась, что слушает его нежности – снисходительная красавица повелевает всегда и никогда не повинуется.

– Ваша эминенция, позвольте мне приколоть этот бант? – сказала герцогиня, дав знак своей горничной выйти.

– Конечно, герцогиня, государственные дела прежде всего; если б я отправлял посланника в момент, когда вы удостоили бы меня визитом, я попросил бы у вас позволения окончить с ним; и в дипломатии дам зеркало – посланник, которого они неохотно заставляют дожидаться.

– Счастье, если оно может нам помочь сделать что-нибудь; что понравилось бы нашим гордым владыкам.

– Вы были бы очень печальны, прекрасные дамы, если б эти владыки не пали к вашим ногам.

– Нe всегда так бывает, и я уверена, что красота иногда осуждена на строгое повиновение. Даже когда она носит корону… Королева, например…

– Увы, – отвечал кардинал, подняв глаза с глубоким вздохом: – вы коснулись струны, которая болезненно звучит у меня в сердце. Бог свидетель – я глубоко сочувствую страданиям этой государыни. Но вы знаете Людовика ХIII, суровость его характера, отдаление от прекрасного пола… Анна Австрийская может выйти из немилости у своего августейшего супруга, только дав ему наследника, а к несчастью…

– Право, господин кардинал, эти доводы весьма рискованны для великого политика. Что сказали б вы о державе, которая, употребив искусного посредника, начала бы жаловаться на дурные результаты от

переговоров? Я знаю королеву и морально, и физически, и если у Людовика XIII нет ещё потомства, то я не ошибусь, сказав, что это надобно отнести к вине посредника.

– Очень бы мне хотелось поверить этому; но что вы хотите, герцогиня, короли никогда, не желают быть погрешимы.

– Между тем чрезвычайно тяжело для королевы переносить порицание в недостатке, которого у нее нет, и если б я была на её месте…

– Вы оправдали бы разом и себя, и короля.

– Невозможно быть более догадливым, господин кардинал…

– Это. важный государственный вопрос, – сказал первый министр со всею серьезностью, какую он сохранял при важных делах. – Я пришёл побеседовать с вами об этом главном предмете. Вы знаете, – продолжал его эминенция, соразмеряя выражения так, чтобы можно было легко опровергнуть всякую нескромность, – вы знаете в чьей руке вот уже полтора года находятся бразды правления, кто держит в повиновении иностранных государей, кто укротил внутренних честолюбивых агитаторов; наконец, не с сегодняшнего дня вам известно, кто удостоен устроить, благосостояние королевства и славу его величества…

– Известно, господин кардинал, как вы ревностны к благу Франции.

– Мудрость короля способствовала успеху моих предприятий, потому что его величество удостоил соединить в руках своего верного слуги все нити верховной власти, все без исключения. Необходимо, чтоб это единство власти продолжалось, и в царствование государя, которому провидение, к несчастью, не ниспослало столько здоровья, сколько величия, средства положить конец наследству престола не будут отделены от этого бремени забот и усилий.

– Я вас понимаю, и как, увы, всё заставляет предполагать, одного качества не достаёт Людовику ХIII, будем говорить, яснее, – если действительно, по воле провидения, этот государь не предназначен для продолжения знаменитого потомства, Генриха IV, вашему благоразумию будет предстоять выбор.

– Э, Боже мой, да, герцогиня, ибо иначе мы можем видеть разрушение всего здания славы, с трудом воздвигнутого на почве, покрытой едва погасшими факелами гражданской войны. Рождение дофина будет событием совершенно политическим; осмелюсь сказать, – необходимо, чтобы мне было дозволено устроить его на весьма осторожной и тайной министерской комбинации…

– Отлично понимаю, господин кардинал, и охотно выскажу всю мою мысль; в подобных обстоятельствах такой государственный человек, как вы, должен действовать без посредничества.

– Страстное моё желание угодить королеве, непоколебимая преданность королю и забота о благоденствии Франции подымут мое рвение до высоты благородного назначения, если Бог попустит мне исполнить его. Без сомнения мне это будет стоить, – продолжал Ришельё, схватив руку герцогини, – мне это будет стоить дорого, – потерять в одну минуту сладкую перспективу надежды, которою вы ласкаете мою душу.

– О, не будьте cлaбы, кардинал! Разве мы не вырабатываем единого политического проекта, и разве каждый не обязан жертвовать своими частными привязанностями для государственного блага?

– Очаровательная, всегда очаровательная! – сказал с живостью прелат, целуя руку, которую держал в своей… – Ах, герцогиня, жертва, которая причиняет мне столько неудовольствия, будет минутная. Но скажите мне, каким образом склонить королеву, чтоб она победила отвращение, питаемое ко мне?

– Как вы мало знаете женщин! Ничто их столь не трогает как хорошие качества…

– Но в нашем замысле, где совершенство ума…

– Королева-испанка! Конечно, может быть, ей приятно иногда видеть нравственную заслугу в форме нравящейся глазам… а эта красная сутана…

– Не раз уже вы доводили меня до степени мирской угодливости римских кардиналов, и чтоб доставить вам удовольствие, я охотно променяю эту серьезную симарру на легкомысленный убор кавалера.

– Легкомысленный – не настоящее слово. Мужчины теперь одеваются неудобным образом для выказывания хорошего сложения. Недавно я видела в комедии костюм, который я избрала бы охотнее, и от которого королева без ума.

– Какой же, герцогиня?

– Костюм паяца. Я не знаю ничего грациознее для хорошо сложенного человека, и так как теперь карнавал, вы могли бы…

– Что за безумие!

– Не говорите. Я знаю тайные вкусы Анны Австрийской. Я попрошу ее отужинать ко мне в отель, вы окажетесь по данному знаку, и эта арлекинада будет тем приятнее для королевы, что её величество не увидит на вашем челе той суровости, которая столько раз пугала ее.

– Последнее замечание блистательно. Однако, если смешное…

– Невозможно. Ей понравится.

– Если бы это повело к успеху! Если королева наконец отрешится от несправедливых предубеждений, которые раздирают мне сердце, согласится видеть во мне ревностнейшего, преданнейшего слугу, тогда, герцогиня, она начнет царствовать; и если Господь призовет к себе Людовика ХIII, регентство обеспечено за его вдовою. Относительно вас, нет границ вашему кредиту, нет пределов почестям, какие пожелает герцог.

– Итак, господин кардинал, – будем надеяться на счастливое будущее, и да здравствует преосвященнейший дофин, рожденный от римского пурпура. Завтра дебют господина Панталоне.

– Хорошо, но под покровом самой непроницаемой тайны.

– Высшие интересы государства требуют этого.

Кардинал вышел из отеля де Шеврёз, исполненный радости и надежд. Ему уже казалось, что он прижимает к своей честолюбивой груди дочь Филиппа III, он мечтал в своем бреду, о шуточном царствовании будущего монарха, который в могущественных его руках будет игрушкою, которою можно будет играть по своему произволу. А между тем этот столь тонкий, столь подозрительный человек становился сам игрушкою женщины; он впутывался в такую интригу, где, по словам герцогини, этот великий политик делался слабым школьником.

* * *

Не успел кардинал приехать в Пале-Рояль, а уже герцогиня Шеврёз вместе с дородовою потешались над мистификацией, приготовленной для его эминенции. Обе они были молоды, склонны к шалостям и мало расположены рассчитывать какие могли быть последствия опасной игры, какую они затевали. Так слабые пчёлы смело жалят льва, не заботясь разгневать могущественное животное. Анна Австрийская видела только близкое удовлетворение – возможность унизить министра, который со времени вступления своего в дело, не переставал ей вредить перед королем, из боязни, чтоб молодая и прекрасная королева не повредила делу безграничной власти, которую он хотел возыметь над государем. Действительно, он один находил удовольствие постепенно охлаждать склонность, которую сперва чувствовал к жене Людовик, то с помощью ядовитых рассуждений о её бесплодии до возбуждения в ревнивой от природы душе его величества подозрения относительно добродетели этой государыни, то обвиняя её в сношениях с Испанским двором, противных интересам Франции.

С помощью этого коварства Ришельё надеялся подчинить Анну Австрийскую своей зависимости, отняв у неё долю власти, предназначенной королевским супругам, и доведя её до печальной необходимости испрашивать милостей через его посредство, чтобы заставить ее платить тайною благосклонностью за уступку власти, которою она пользовалась только от него.

Но гордая королева решилась скорее лишиться всякой власти, нежели подчиниться унизительному игу министра; она предпочла одиночество, в котором жила, почестям, которые отмеривала бы ей рука подданного. Но испанское памятозлобие – эта язва сердца, которую время растравляет постепенно, пожирало королеву: каждый день она изливала кипевшую боль на грудь своей любимицы, а последняя из привязанности к её величеству, а может быть, более из любви к интригам, поощряла ненависть, которой иногда не разделяла бы, если б Ришельё был столько же хорош, сколько могуществен. Кроме доверия к собственной ловкости, госпожа де Шеврёз ни на минуту не подчинялась страху, который внушал, всем вообще этот министерский колосс: она принадлежала к дому Роганов, столь кичившемуся своею знаменитостью, что с трудом сгибалась перед скипетром, и шутка, задуманная герцогинею, доказывает, что она не боялась гнева кардинала, также, как и его могущества. Интересно будет заметить эту борьбу между силою, соединенною с коварством, и интригою, вооруженною только соблазнительностью и лукавством.

– Он наш, – говорила герцогиня де Шеврёз, прыгая как молодая лань но кабинету королевы – завтра я вам представлю кардинала в костюме арлекина, и брошу к вашим ногам прелата, который влюбился до того, что нисходит до фарсов паяца.

– Право, герцогиня, я не знаю— пристало ли мне участвовать в этой шалости.

– Вы слишком добры, чтоб отказаться, и я убеждена, что эта игра принесёт большую выгоду.

– Она мне может стоить дороже.

– Кардиналу уже нечего прибавлять к тем неприятностям, которые он вам причинил, и притом мы рано остановим бы его в сети, которую готовимся набросить на него.

– Значить мне надобно показывать, что я одобряю его безумную дерзость?

– Нисколько; вам достаточно ловко смеяться над ним. О, есл б нам удалось добыть хорошее письменное объяснение…

– Лисица слишком хитра, чтоб попасть в подобную ловушку…

– Поверьте, что, будучи влюблен до такой степени он бросится в нее прямо головою. Увы, – прибавила фаворитка со вздохом: – когда любят, не останавливаются там, где желают.

– Полагаюсь на вас, герцогиня.

– Опыт имеет свои прелести, и если уважение удерживает меня здесь, то ваше величество позволите мне по крайней мере выразить удовольствие, что я сегодня могу объяснить вам причину. Да, мне кажется, небо посылает нам средство обличить коварного кардинала; мы можем наконец открыть глаза королю вашему супругу.

– Ах, Людовик! Сколько поводов я имею находить тебя виновным, что королева обязана нисходить до хитрости, чтобы восторжествовать над слугою.

– Чрезвычайно прискорбно, что король не умеет ценить такой женщины как вы, и к несчастью я боюсь, что тут виною воспитание его величества.

– Герцогиня, Провидение может помочь несчастным.

– Знаю, прелестнейшая государыня, и его помощь не преминет явиться к такой красавице королеве, как вы…

– Госпожа де Шеврёз!?

– Смотрите только серьезно на любовь кардинала.

– Я вижу, милый друг, что вы неисправимы.

– Я немножко этому радуюсь, когда подумаю, что это утешает вас иногда от сознания в неизлечимости Людовика XIII.