Читать книгу Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс - Страница 5

Прелат-гаер. – Переодеванье. – Балетные па перед королевой. – Шут или министр? Кто хитрее. – Еще аббат. – Кавалер Ландрис. – Подложное письмо. – Великий магистр бездельников Гастон. – Вельможи и воры. – Рошфор на бронзовом коне. – Мария Медичи. Ревность короля. – Госпожа Комбалле. – Эпиграмма Боаробера. – Ночные посещения.

Было очень холодно. Земля, покрытая белой скатертью мороза, стучала под ногами горожан, оторванных необходимостью или собственным желанием от домашнего очага. Несколько карет, которые уносили вельмож в вихрь удовольствий, производили шум, подобный отдаленному грому. Редкие фонари мелькали, как блуждающие огни, в темноте почти пустых улиц.

Часы на дворце королевы-матери медленно пробили семь, разнося звук по холодному зимнему воздуху, когда человек среднего роста, завернувшись в темный широкий плащ, вышел почти украдкой из Малого Люксембурга. Слуги, судя по звуку железа, вооруженные, освещали путь ночному искателю приключений блеском белых восковых факелов, который, падая на снежный покров, производил блестки, подобные алмазам на бальном платье. Особа, вышедшая из Малого Люксембурга, был кардинал-министр; он отправлялся в отель де Шеврёз со всей таинственностью счастливого любовника. Не доходя до улицы Сен-Тома дю Лувр, он приказал слугам потушить факелы и скрыться до его возвращения под воротами в готовности служить ему при первом появлении.

Его эминенция вошел к герцогине один. По знаку горничной фаворитка вышла на встречу гостю, которого и ввела сперва в кабинет, в котором принимала его накануне. Госпожа де Шеврёз показалась прелату такой хорошенькой, прическа ее была такая соблазнительная, что он на этот момент не хотел бы устремлять претензий своей любви куда-либо выше. Он пожирал глазами прелести, полуприкрытые кокетливым неглиже; дрожащей от волнения рукой он взял руку герцогини и с восторгом поцеловал ее. Честолюбие быстро теряло свои права в душе министра; Анна Австрийская исчезала в его мыслях: сердце прелата пылало к посланнице, прежде чем возвыситься к трону монархини – так атмосфера этой уборной была увлекательна и насыщена сладострастием.

– Тише, монсеньор, – сказала госпожа де Шеврёз, слегка отталкивая Ришелье, – подумайте, ведь там королева.

– Я позабыл, потому что королева любви – здесь.

– Плохой протокол для государственного человека. Я очень пожалела бы вашу эминенцию, если бы ваши соперники Беккингэм и Оливарец могли услышать ваши любовные речи.

– У государственных людей, как и у всех других, есть свои страсти.

– Согласна, но необходимо, чтобы эта страсть у них была такого свойства, чтобы соответствовала общественному благу. Господин кардинал, надобно стараться не упускать из вида будущее Франции – отпрыска, который должно привить к дереву Генриха IV, и будущее регентство, покорное вашей власти.

– Моя власть, надеюсь, будет могущественна для всех, но покорна вам. Да, я хочу с вами разделить…

– Увидим в свое время, что мы разделим… Приготовим сперва этот высокий удел…. Вы взяли с собой платье арлекина?

– Всё как есть с ног до головы, – отвечал Ришельё, раскрывая плащ.

– Хорошо! Панталоны зеленого трико без буфов, куртка красная бархатная, буйволовый пояс с большой медной пряжкой, серебряные колокольчики у колен, на руках кастаньеты. Но позвольте, вы должны были бы надеть ещё остроконечный колпак с погремушками.

– Вот он, – сказал кардинал, вынимая из-под плаща шутовскую шапку.

– Превосходно. Теперь, позвольте, я вам надену его к лицу перед моим зеркалом… Фи! Я не могу видеть этой красной скуфьи!…

И герцогиня отбросила ее далеко.

– Наряд этот очень смешон, но из самых странных вещей выходили иногда самые великие результаты.

– Конечно, монсеньор. А умеете ли вы плясать сарабанду?

– В этом не опытен. До сих пор, прыжки не входили в воспитание людей моего звания.

– Это смотря по обстоятельствам. Во всяком случае, оно входило в воспитание дамских угодников. При том же арлекин без сарабанды – то же, что толстый Гильом и Горгил без фарса, или лучше сказать – дипломат без притворства.

– Злая! Впрочем, если необходимо станцевать, я употреблю всё старание.

– Я люблю эту уверенность в себе; было бы странно, чтобы министр не был искусен во всём, чего не знает. Я пойду доложу королеве о господине арлекине.

– Но герцогиня, если бы Ришельё явился сперва, чтоб объяснить…

– Никаких объяснений, мы испортили бы этим эффект нашей панталонады… Будем страшиться повредить ещё скрытой звезде дофина.

– Вручаю себя вам, герцогиня.

– По третьему удару в ладоши, вы войдете, сбросив этот тёмный плащ, и я надеюсь в вашем полном успехе.

И госпожа де Шеврёз вошла в гостиную, где королева ожидала странного спектакля, приготовленного ей фавориткой. Сидя у двери и затаив дыхание, кардинал прислушивался условленных ударов; но как все было тихо, его эминенция подумал: «что сказал бы серьезный советник Филиппа IV, и гордый министр Якова I, узнав, что я в наряде паяца, у входа в гардероб, ожидаю приказания женщины, чтобы сыграть перед ней арлекинаду? Они посмеялись бы над моею слабостью; а между тем в этом дурачестве может быть столько же мудрости, сколько в глубокомысленных действиях моего министерства».

Послышался сигнал, Ришельё бросается в соседнюю комнату, плащ падает, арлекин появляется; он принимает позу полу-комическую, полу-грациозную, звенят бубенчики, щелкают кастаньеты. Анна Австрийская и ее шаловливая фаворитка разражаются хохотом… Человек хитрейший в мире попался в глупую ловушку. Хотите довести достоинство до глупости – заставьте его влюбиться.

Госпожа Шеврёз села к шпинету[8] и заиграла прелюдию сарабанды, а королева, полулежа на диване, заливалась искренним смехом, что удваивало жар необыкновенного паяца.

– Вперед, господин арлекин, – сказала хорошенькая музыкантша: – мы ожидаем, начинайте!

При этих словах покорный прелат протянул ногу, закрутив руки, улыбнулся очень любезно и начал развивать грацию, насколько может внести ее в танцы член конклава.

– Смелее, монсеньер! – воскликнула герцогиня, налегая на инструмент: – Вот теперь хорошо. Бискомбаль Бургундского отеля не более как школьник перед вами.

И кардинал усилил прыжки и шутовские мины, кокетливо выставляя свои довольно тощие формы, обтянутые в шелковое трико. Наконец измученный усталостью после столь ревностной министерской деятельности, Ришельё упал к ногам королевы почта без движения.

– Ваше величество, – сказал он слабым голосом: – поверите ли вы теперь моей почтительной преданности, допустите ли мысль, что я способен сделать что-нибудь против вашего желания?

– Господин кардинал, отвечала Анна Австрийская, желая своротить разговор с того направления, которое хотел дать ему Ришельё: – я убедилась, что вы превосходно танцуете сарабанду.

– Право, если бы господин герцог не был кардиналом, приятно было бы видеть его танцором, прибавила фаворитка.

– Я считал бы за счастье быть всем, чем угодно вашему величеству, исключая равнодушия к вашим обожаемым качествам.

– Хороший танцор и любезный кавалер, – сказала, смеясь, королева: – вот что формирует два светские совершенства.

– Последнее рождается само собой при виде стольких прелестей.

– А! вот начинаются нежности арлекинады, продолжала королева притворным тоном.

– Сокровища всегда находят обожателей, – сказал пламенно Ришельё: – блеск их ослепляет, обладание ими упаяет, даже и тогда, когда только человек мечтает о них.

– Господин арлекин, сказала сухо королева: – маскарадные вольности имеют свой предел.

– Дайте ему волю, шепнула госпожа Шеврёз на ухо государыне.

– Если это привилегия сжигать у ног вашего величества фимиам пламенной страсти, я желал бы в душе, чтобы карнавал длился целую вечность.

– Я знаю вас за хорошего актера, господин кардинал, молвила королева, решившись продолжать шутку – но я не слышала, чтоб вы обладали таким превосходным талантом в том амплуа, какое занимаете в настоящую минуту.

– Это совсем не игра! воскликнула смелая маска, дерзнув поцеловать обнаженную руку, которой не отняли, хотя по ней и пробежала легкая судорога.

– Как, натура! Увлечение! Да вы обладаете таким искусством, что я держу пари, – вам позавидовал бы сам Монфлёри[9].

– О, нет, обожаемая государыня, не ему я хотел бы внушить страшную зависть, но монарху, который так счастлив, чтобы обладать сокровищем, и настолько несчастлив, что не умеет ценить его.

– Чем дальше, тем лучше, господин кардинал, сказала королева, делая усилие подавить гордость. – Поверьте мне, оставайтесь арлекином – это самая приятная сторона вашего искусства. Милая Мари, велите подавать мою карету; пора окончить забаву, даже удовольствие видеть танцы кардинала.

– Дела вашей эминенции принимают хороший оборот, сказала герцогиня по отъезде королевы. – Вы слышали, что костюм произвел чудеса, и грация, которую вы придали этому маскараду, просто была очаровательна. «Это самая приятная сторона вашего искусства», сказала ее величество.

– Похвала, способная тронуть Толстого-Гильома или Бискомбаля, но кардинал не может вечно представлять арлекина.

– Отчего же нет, паяц или министр – не в звании дело, а главное чтобы нравиться.

– Без сомнения, прежде всего надо нравиться.

– Неужели вы сомневаетесь?

– Боже мой, не знаю!

– Да, но министры так изворотливы.

– Право, герцогиня, сказал кардинал, нежно обвив рукой талию госпожи Шеврёз.

– Но, прибавила герцогиня, освобождаясь из рук кардинала: – мы ведь еще с вами не дождались дня взаимности интересов.

– Как, милая герцогиня! Всегда суровы!

– Любезнейший кардинал! Право я не могу служить королеве до такой степени, чтоб заступить ее место в делах любви. В мои лета не может быть недостатка в обожателях, чтобы я еще выслушивала по доверенности вздохи посторонних.

– Жестокая! Разве не занимаете вы первого места в моем сердце?

– Очень вам благодарна и темь более считаю это для себя честью, что вы заняты государственной страстью. Для развлечения с вас достаточно будет Марион де Лорм: тут может явиться нежность в назначенный час. А теперь поговорим о серьезном деле.

– Хорошо, потому что я пришел к благоразумию, благодаря вашей холодности и суровости.

– Вы увидите, что ошибаетесь, называя этими именами проницательную дружбу; необходимо вам написать к королеве.

– Мне написать к королеве! воскликнул кардинал, испытующий взор которого устремился на герцогиню.

– Не думайте, что я имею намерение скомпрометировать вас, сказала засмеявшись шаловливая фаворитка, которая угадала недоверчивость и чувствовала необходимость заслужить доверие.

– Что за мысль, герцогиня! Но к чему письмо?

– Право, монсеньер, вы меня удивляете: куда же девалось ваше искусство в дипломатии. Разве же мы не ведем переговоров державы с державой! Право я плохо служила бы вашему делу, если бы не торопила вас поспешить сообщением. Верьте мне, не теряйте чрезвычайно драгоценного времени этой встречи. Вы видели, что ваши верительные грамоты были приняты в первой аудиенции…. Ускорите же дело живым, настойчивым письмом. Видите ли, я знаю политику кабинета, с которым вы ведете переговоры; настала минута захватить сердце королевы. Не дайте же ослабеть впечатлению этого вечера – и близкий успех может увенчать вашу заботливость.

– Попытаюсь немедленно, отвечал министр, взяв герцогиню за руку; хотя бы для того, чтобы поскорее возвратиться потом к моему настоящему чувству; успех с Анной Австрийской представит мне только удовольствие интереса, а мы условились, что вместе будем искать интереса удовольствия.

– Вот что называется говорить немного смело, кардинал: это будет другой договор для обсуждения, и мы тогда увидим…. Умный министр не ведет рядом двух союзов, противоположных в их требованиях.

– Нет, герцогиня; но в то время, когда договаривается с одним двором, он по крайней мере поддерживает сношения с другим.

– Вот выказывается ваша природа: вы всегда Ришельё как в любви, так и в политике.

После этого разговора, в котором каждый из собеседников рассчитывал, что уловил противника, кардинал попрощался с госпожей Шеврёз, оставив фаворитку в убеждении, что она начала падение министра; в то время, когда он удалился, тоже будучи уверен, что могущество его приобрело две новые опоры, показав супруге Людовика XIII, что она может достигнуть раздела верховной власти ценой слабости, и намекнув на возвышение положения честолюбию герцогини.

На другой день рано утром в кабинет Ришельё вошел Боаробер, лицо которого уже расцвело от пяти или шести рюмок.

– Не угодно ли вашей эминенции, сказал веселый аббат – принять три драхмы веселого расположения духа. Я чувствую себя способным прописать рецепт.

– Благодарю, аббат, я всегда верю в другие предписания.

– А! понимаю, вы душой и телом преданы факультету любви.

– Не без осторожности, Боаробер.

– Можно быть уверенным, положившись на заботливость и благоразумие вашей эминенции…. Виват, монсеньер, продолжал веселый собеседник, потирая руки – я убежден, что обет священнического целомудрия чертовски скомпрометирован, когда сословие кардиналов объявило еду войну… Когда же наступит очередь простых аббатов?

– Бездельники, вы не ожидаете приказания начальников; вы уже давно ведете партизанскую войну против всякого рода воздержания.

– Я уже вот сто раз говорил, что это ошибка соборов! Осудите обжору на голод, вы из него сделаете мародера, грабителя. Разве аппетит рассуждает?

– Боаробер, это будет предмет для хорошей записки посоветоваться с Римским двором.

– Епископам, каноникам и кармелитам – нечего подписывать.

– Однако возвратимся к моим делам.

– Жизнь так коротка для развлечений, а вечность так долга для…. Но я слушаю вашу эминенцию.

– Я собираюсь писать к королеве и дать ей понять, если не окончательную цель моих намерений относительно ее, по крайней мере, желание быть впредь ее слугой…. Ты понимаешь меня, Боаробер?

– Да, монсеньер, но не без сильного смятения. Писать! Смею доложить вашей эминенции, что может быть, вы недостаточно обдумали.

– Напротив, аббат. Я вижу, что ты рассчитываешь на опасность такого рода переписки с королевой, которой я не раз возбуждал неудовольствие и ненависть. Но именно на этой-то опасности и надо основать ее доверие: подумай наконец, что, чувствуя у себя в руках важное средство погубить меня, ей не может прийти мысль, что я пренебрег опытностью и дошел до такого риска, питая ядовитое намерение.

– Но если злопамятство за ваши дурные дела, которые так живучи в испанской душе, побудит ее величество пожертвовать интересам мщения, то будет трудно опровергнуть свидетельство ваших писем, если они дойдут до короля.

– Старый ребенок! Неужели ты думаешь своим узким умом, что я, Ришельё, отдам в руки врагам страшное оружие Ахилла, не оставив себе ни одной стрелы из его колчана, чтобы залечить раны, которые получу от других[10]. Узнай это на опыте один раз навсегда, что я не верю даже тем, кого считаю лучшими своими друзьями. Слушай, Боаробер, я облек тебя своим доверием и ты его заслуживаешь, как полагаю; однако же, я не открываю тебе ни малейшего проекта, я тебе не вверяю самой пустой тайны, пока не взвешу ее и пока не буду в состоянии уничтожить действие нескромности. Также и не без основания я действую с отцом Жозефом: если этот грубый капуцин мне служит, то я остерегаюсь его честолюбивой смелости. Любезный аббат, доверие вручает нам факел, которым приятно освещать себя, но только при уверенности, что он не причинит пожар в наших делах. И так будь спокоен на счет неблагоприятного употребления моих писем к королеве; я надеюсь извлечь из них большую пользу, без всякой боязни. Войдите, кавалер Ландри, прибавил Ришлье – мне нужна ваша рука.

– Ожидаю приказаний вашей эминенции: вы, вероятно, помните, что мое рвение не знает границ.

– Садитесь за это бюро.

– Готово, монсеньёр. Вам нужна нота шведского канцлера, который обещает вам союз, чтобы устрашить Австрию.

Совсем нет.

– Не перехвачено ли письмо его католического величества к нидерландскому инфанту, устраняющее разрыв между Испанией и Францией, и которое ваша эминенция находит полезным употребить против Мадридского двора.

– Тоже нет.

– Значит дело идет о депеше Боккингэма к герцогу Рогану, схваченной у английского эмиссара у ворот Ла-Рошели.

– Ничего из всего этого, но виселицу и сажень веревки для вас, кавалер Ландри, если вы будете разбалтывать тайны моей политики.

– Господину кардиналу известно, что моя скромность…

– Хорошо оплачивается и что одно слово измены будет последним, какое выйдет из ваших уст.

– Наконец кем же я буду сегодняшнее утро – испанцем, шведом, англичанином или голландцем?

– Нет, Лапдри, вы будете первым министром Франции, но только с конца своих пальцев.

– Тогда ответственность…

– Обыкновенная: присудить к повешению, если откроется обман.

– Но в этом случае ваша эминенция…

– Моя эминенция спасет вас от казни, только…

– Что, монсеньёр?

– Если только палач, не предупредит меня, и я по закону не буду сметь наказать его за столь справедливую поспешность.

– И за это, господин кардинал…

– За это, кавалер Ландри, будет справедливо вручить вам тысячу пистолей, которые я и прикажу вам выдать, выезжая из дому.

– Я готов, монсеньёр. К кому пишет ваша эминенция?

– Посмотрим прежде, как я пишу вашей рукой?

Ландри написал несколько строк, превосходно подражая почерку министра,

– Очень хорошо; только эксперты могут узнать подлог, а в мои виды входит, чтобы была, если нужно, экспертиза.

– Для чего это, монсеньер?

– Видите ли, сегодня более чем когда-нибудь мне может понадобиться, чтобы вы заслужили виселицу.

– Ваша эминенция, это уж слишком, позвольте мне удалиться…

– Конечно в Шарантон, куда я вас велю отвезти, если вы еще будете рассуждать. Соблюдайте лучше ваши интересы, кавалер Ландри; я вам даю полторы тысячи пистолей вместо тысячи.

Официальный подделыватель более не возражал; Ришельё подвинул к нему лист почтовой бумаги и начал диктовать, ходя большими шагами по комнате.

«Государыня!» «Я слишком высокого мнения об уме вашего величества, чтобы объяснять то, что вы сами поняли, указывая что было серьезного в безумном давнишнем маскараде. Чувства, открытые мной вашему величеству, не входили в то, что вам было благоугодно назвать моею ролью; они теперь и будут вечно запечатлены в глубине моего сердца. Удостойте их только ваше величество выслушать милостиво, примите доказательство, и все вокруг вас изменится в минуту: ваша красота, столь печально заброшенная, ваши прекрасные качества так мало оцененные, примут в глазах короля подобающую им прелесть. Власть и всевозможные удовольствия заменят в жизни вашего величества одиночество и пренебрежение, в котором вы изнываете семь, восемь лет.

«Я принял дела, льстя себя надеждой посадить вас на троне на одной высоте с королем, вашим супругом; я быль бы так счастлив вашим благополучием! Но злые изветы моих врагов предупредили, ваше величество, доказательства моего рвения, которые хотел я повергнуть к вашим стопам; вы уже начали меня ненавидеть, когда я усиливался доказать вам, что я был преданнейшим вашим слугой. Гуманность всегда платит злобе дань, своей слабости; я хотел дать понять вашему величеству, что союз со мной не мог быть вам лишним, когда вы еще находились на верху величия. Я умоляю принять этот союз теперь, когда вы убедились, увы, горьким опытом, сколько отсутствие его отняло у вас счастья и славы… Прошедшее скоро изгладится у вас из памяти, прикрытое облаком наслаждений; настоящее ежедневно будет украшаться знаками вновь завоеванного величия, а будущее засверкает всем блеском славной судьбы, если вы положитесь, но с полным убеждением и доверием на того, кто один в состоянии, без боязни, предложить вам все, чего вы имеете права ожидать по вашим прелестям, летам и званию.

«С чувствами почтительной и бесконечной нежности, имею честь быть вашим покорнейшим, послушнейшим и преданнейшим слугой.

«Ришельё.»

Письмо это, исполненное искуссно-рассчитанной наглости, было передано королеве госпожой Шеврёз, которой кардинал вручил его лично. Анна и ее фаворитка долго беседовали об этом послании, из которого надеялись извлечь большую пользу – относительно гнева, питаемого королевой к министру. И та и другая ошиблись: такой осторожный человек, такой опытный и прозорливый как Ришельё, не впутается, как бы ни был влюблен, в интригу с женщинами, не обеспечив себе заранее выхода, из которой мог бы явиться с торжеством. Анна и герцогиня разговаривали еще о надеждах к отмщению, как неожиданно и без доклада вошел к ним молодой Гастон, которого его эминенция не настолько отдалил, сколько предполагала от апартаментов королевы.

– Мне надобно вас развлечь, прекрасная сестрица, сказал он, поворачиваясь на высоком каблуке – ведь я великий магистр бездельничества.

– Знаю, принц, отвечала смеясь королева – и полагаю, что ваша корона не похищена.

– О! но я ввел такой порядок в дела, относящиеся до моего нового государства, что могу показать вам карту: города, провинции, реки, горы, леса… а имена, о, имена!..

– Монсеньёр, перебила госпожа Шеврёз: – ее величество освобождает вас от подробностей; география вашего воображаемого королевства слишком неприлична.

– А между тем, говорят, герцогиня, что вы не пренебрегали путешествовать в этой стране, сказал принц, поднося руку к верхней губе, как бы желая покрутить будущие усы.

– Гастон, заметила королева строгим тоном: – вы забываете кому и перед кем вы говорите с такой невоздержностью.

– Простите, ваше величество, простите за это и за следующее. Видите ли, я сумел сделать превосходный выбор главных сановников, нет у меня бездельников и лицемеров, нет Ришельё – все народ откровенный. Во-первых, высоким приором я назначил моего брата, графа Море[11]. Как вам кажется? Ведь ему прилично это место. На этот высокий пост имел претензию аббат Ривьер – волокита и пьяница по привычке; но я сильно погрешил бы, если бы не отдал преимущества побочному сыну Генриха IV, рожденному в бездельничестве этого великого короля, и который поэтому имел неоспоримые права на первые почести в моем бездельничестве, Ривьер должен был довольствоваться званием великого монаха. Что касается графа Рошфора, то он не может иметь соперников на должность канцлера практического волокитства… Ах, герцогиня, я думаю вы может быть хотели бы, чтобы я назначил господина Шалэ, который, кажется, доказал свои познания у ваших ног.

– Пожалуйста, Гастон, воскликнула королева, удержитесь хоть немного от вольностей…

– Оставьте его, сказала герцогиня, взяв за складки брыжжей принца – он еще дитя, надобно же ему позабавиться.

– Дитя, я замечаю, черт возьми, что королева не считает меня ребенком… О, как я жалею тех дней, когда ее величество, вы и я резвились на ковре в этом кабинете… Право много теряют, когда делаются рассудительнее.

– В этом отношении, принц, мне кажется, вы немного еще потеряли, сказала королева, шутливым тоном.

– Я заслужу этого комплимента, рассказав вам свою последнюю штуку. Третьего дня комедия Бургундского отеля мне надоела; при дворе не было ландкарты, и я не знал, куда девать свой вечер. «Мне пришла мысль, сказал я графу Рошфору и еще нескольким сопровождавшим меня дворянам – пойдемте на Пон-Нёф.» Прибыв туда, я предложил этим господам только на четверть часа заняться ремеслом грабителей.

– Фи, монсеньер! воскликнула герцогиня – брать короля грабить прохожих.

– Мысль показалась этим господам забавной.

– Я думаю, под рукой принца крови даже преступление делается знаменитым.

– Дело шло недурно, мы уже стащили шесть плащей, как прибежали стрелки. Мы разлетались словно стадо куропаток: по крайней мере я живо добрался до Лувра. Рошфор вместо того, чтобы следовать за мной, возымел странную мысль взобраться на бронзового коня, поставленного среди моста, который уже вот одиннадцать лет ожидает, что на него сядет король – мой родитель. Ночь была не слишком темна, один из солдат увидел графа и бросился к нему. Как бы мне хотелось видеть и преследователя и преследуемого прогуливающимся от крупа лошади до шеи, и от шеи до головы. Наконец Рошфор упал и вывихнул руку. В довершение несчастья бедняк заперт в Шатле… Мой первый сановник в Шатле! Вещь была бы забавная, если бы не примешалась вывихнутая рука. Я его посещал – он строит жалкую мину.

– Ваша тоже, принц, была бы не слишком веселее, сказала серьезно королева – если бы стрелки, притворившись что не узнали вас, отвели вашу особу в тюрьму. Людовик, как вам известно, не слишком веселого характера.

– Ваше величество, как усердный наместник короля, моего брата, я смеюсь за себя и за него; к несчастью мое наместничество…

– Монсеньер, перебила госпожа Шеврёз – вы не имеете формальной доверенности его величества, и ваши слова могут не понравиться королеве…

– Кстати о доверенности – могу вам сообщить, что герцог Шеврёз прибывает из Лондона с уполномочием жениться на моей сестре Генриетте от имени принца Уэльского. Брак этот решен: кардинал объявил его в совете. Мы снова увидим графа Карлейля и милорда Рича – двух джентльменов, испытанных в утонченном волокитстве, которые прошлый год являлись с первым предложением. Поговаривают также о путешествии фаворита Якова – Боккингэма… Герцогиня, вот приятное занятие для ваших черных глазок…

– В самом деле мой муж приезжает? воскликнула госпожа Шеврёз.

– Поблагодарите меня: при подобной встрече предостережение – вещь благоприятная.

– Брат, сказала строго королева – вы совершенно забываете уважение к дамам.

– Милая сестрица, это чистая шутка, и герцогиня, так и понимает мои слова. Но я должен вас оставить: я вижу карету королевы, моей матушки. Надобно ускользнуть от головомойки. Прощайте, mes dames.

Молодой принц без церемонии поцеловал в щеку свой царственную сестру, дал фаворитке еще более бесцеремонный поцелуй и вышел довольный двойной своею смелостью, которая впрочем не вызвала большого гнева.

Мария Медичис не замедлила войти в апартамент невестки, с которой приехала поговорить о действительно решенной свадьбе французской принцессы Генриетты с английским королевским принцем Карлом. Королеве-матери было уже тогда пятьдесят два года, и она была еще хороша: в особенности глаза сохранили много блеска. Но пламенные страсти, прочувствованные по-итальянски, оставили следы свои на лице этой государыни, на котором свежесть молодости была искусно воспроизведена густым слоем румян. Мария Мадичис была в маленьком черном бархатном чепце, из-под которого виднелся толстый завиток волос, оставшихся темными. Немного полный стан ее был сжат в корсаж черного бархатного платья, весьма открытый снаружи, и который выказывал грудь ее величества. Две нитки крупного жемчуга окружали ее шею и спускались до пояса. Края платья были унизаны таким же жемчугом, Драгоценные брильянты в виде груши висели в ушах королевы. Брыжжи из английских кружев двойным рядом закрывали ее затылок, понижаясь прогрессивно к передней части шеи. Вдова Генриха IV выехала из дворца незамаскированная, хотя в эту эпоху мало дам высшего класса выходили, не прикрывшись бархатной маской.

Обе королевы долго жили довольно дурно между собой, вследствие ревности, внушенной Анной Марии, и привязанности, которую последняя питала к Ришельё. Но после того как этот министр заплатил своей благодетельнице самой черной неблагодарностью, удалив ее из совета, – общность несчастья примирила свекровь и невестку. Таким образом, бедствие сближает тех, кого разъединял раздел благополучия. Дочь флорентинца Франциска II выказывала живейшую нежность дочери Филиппа III; она обнаруживала даже снисходительность, которая, как мы увидим, могла доходить даже до извинения больших слабостей.

Людовику XIII внушали подозрения относительно ухаживанья Монморанси за королевой Анной; мрачная ревность короля, доведенная до бешенства ловким Ришельё, готовилась разразиться с силой, когда Мария Медичис остановила его порыв, могший повести к жестоким крайностям.

– Нерасположение твое к женщинам, сказала она ему однажды: – обманывает тебя, сын мой, относительно чувств, которые менее равнодушная молодость выражает красоте. То, что гневает тебя в услужливости Монморанси перед твоей супругой, не более как дань весьма обыкновенной вежливости и которой не позволить осквернить нечистыми помыслами – уважение к высокому сану. Поверь мне, Анна не обращает более насколько должно внимания на эту рыцарскую вежливость – дело самое обыкновенное при мадридском дворе. Но припомни все, что предки твои короли должны знаменитому дому, из которого происходит герцог; вспомни сколько сам Генрих Мон-моранси оказал тебе услуг, и надеюсь, что королеве было бы неприлично обращаться гордо и неприветливо с этим вельможей.

Людовик ХIII резко заметил матери, что не пристало молодой еще государыне и против которой могло быть направлено злословие, считать своею обязанностью уплачивать долги признательности за своего мужа-короля, именно двадцатидевятилетнему генералу.

– А вот она это и делает лишь на словах, сын мой. Разве я в молодости не была в таком же положении, когда слуги короля, моего знаменитого супруга, Сюлли, Дюплеси Морнай, Лану, Бассомиьер, Эпернон, ухаживали за мной. И слава моя не потерпела ни на минуту от этих угодливостей, чуждых смелости любви.

Король недоверчиво покачал головой, не рассудив даже, что после этих, слов матери, его скептицизм делался оскорбительным.

– Вот что достаточно, сказал он, и на мрачном лице его проскользнула горькая улыбка – мы любим обращаться к вашей опытности. Но благоволите дать понять королеве, что мы желаем, чтобы к королеве не являлся Монморанси, который впрочем скоро получит от нас новое назначение на большом расстоянии от столицы.

В тот же самый день Мария Медичис передала невестке этот разговор и вследствие благосклонного внимания настаивала на запрещении. Королева Анна мгновенно покраснела, но вслед за тем бледность разлилась по лицу ее. Мария, более знакомая с нежными слабостями, чем она сказала сыну, не обманулась в этом выражении физиономии: она увидела отблеск плохо прикрытого чувства, на которое с живостью подействовал ее рассказ. Госпожа Шеврёз, находившаяся тут же, старалась обмануть проницательность флорентинки: она принесла флакон молодой королеве и со вздохом сказала, что с утра ее величество три раза чувствовала себя нездоровой.

– Без сомнения, прибавила она беззаботно – нездоровье это происходит от влияния первых весенних дней.

Мария Медичис, по-видимому, удовольствовалась этим официозным объяснением; но тем не менее осталась в уверенности, что ревность короля, по крайней мере на этот раз, могла иметь на его убеждения более весу, нежели ее собственные снисходительные объяснения.

Но возвратимся к визиту вдовы Генриха IV к невестке, в то время когда герцог Анжуйский оставил последнюю.

Свидание было непродолжительно: Марию сопровождала госпожа Комбалле, племянница кардинала, и царствующая королева едва могла выносить присутствие этой дамы, которая нередко участвовала в тайных интригах дяди против Анны Австрийской.

Действительно, рассчитывая известную интригу, Ришельё видел в этой даме одну из главных пружин своего могущества. Со времени смерти Комбалле не один проект о замужестве его вдовы приходил кардиналу в голову, но ни одного не встречалось подходящего. Теперь все подчинялось особе королевы: в случае успеха его, племянница должна была потерять, как политический элемент, всю свою важность; если же напротив не суждено было осуществиться дерзким надеждам Ришельё, госпожа Комбалле становилась могущественнейшим источником для этого государственного человека. Надобно разоблачить его намерения в этом отношении, чтобы дать настоящее понятие о громадности его честолюбивых видов.

– Королева, сказал он однажды вечером Боароберу, после отсылки объяснения: – королева будет отвечать может желаниям или останется бесплодной.

– Ах, монсеньер, какую тяжелую обязанность в последнем предположении вы налагаете на свою бдительность.

– Аббат! я не сомневаюсь, что она будет окружена как следует.

– Если я даже осмелюсь рассчитывать на непогрешимость этого надзора, то как нужно мало времени Дьяволу, чтобы искусить женщину.