Читать книгу Сеньора - Жозе де Аленкар - Страница 9

Когда-то на Богадельной улице23, ближе к площади, стоял один дом, который позднее был разрушен в ходе последней перестройки района. Фасад того дома украшали три окна с наличниками: два в гостиной и одно в кабинете, расположенном рядом с ней.

И внешний вид здания, и внутреннее убранство комнат свидетельствовали о бедности хозяев дома. В гостиной из мебели были диван, шесть стульев и два столика из жакаранды, на которых не осталось и следа лака. Обои на стенах из белых сделались желтыми, а в некоторых местах были заметны следы аккуратной починки.

Подобным образом выглядел и кабинет. Поклеенные там обои, некогда синие, выцвели и приобрели цвет старой бумаги. Комод из кедра, который использовался также в качестве бюро, шкаф из виньятику24, письменный стол, металлическая кушетка, закрытая зеленой противомоскитной сеткой, – все эти предметы имели вид потертый, но опрятный. На стенах нельзя было заметить ни одной паутины, а на мебели – ни пылинки. Деревянный пол весь пошел щелями, но на разошедшихся досках не было ни пятнышка.

Особенностью всего дома был разительный контраст между скромностью обстановки комнат и некоторыми находившимися там личными вещами, которые принадлежали одному из обитателей дома. Так, на спинку старого стула из жакаранды был небрежно наброшен черный фрак такой прекрасной ткани, такого элегантного кроя и такой тонкой работы, что в нем сразу узнавался шик дома Ронье, уже тогда модного портного.

Рядом с фраком были остальные элементы бального наряда, вышедшие из-под ножниц того же Ронье, а также элегантный цилиндр, изготовленный лучшим парижским мастером, жувеневские перчатки соломенного цвета и пара ботинок, которые только Кампа мог сделать для своих любимых клиентов.

На сервантах располагались коробки с гаванскими сигарами самых престижных марок, какие только можно было найти в продаже. Такие сигары в то время во всей империи могли себе позволить не больше десятка истинных любителей курения.

На старом плетеном диване лежала синяя, вышитая золотом атласная подушечка с бахромой. Даже самые роскошные гостиные Рио-де-Жанейро не могли похвастаться такой изящной вещью, выполненной нежными руками аристократки.

В спальне на жалком бюро, покрытом выцветшей тканью и заваленном книгами, в большинстве своем романами, теснились пустые позолоченные бронзовые чернильницы, портсигары на любой вкус, пепельницы с тонким узором и другие безделушки.

Крышка комода напоминала прилавок парфюмерного магазина. На ней располагались не только всевозможные гребни и щетки, какими пользуются модники, но и флаконы с разнообразными французскими и английскими мужскими духами, по этикеткам на которых можно было определить, какие были от Бернардо, а какие – от Льюиса.

В углу спальни находилась целая коллекция зонтов и тростей, среди которых были весьма дорогие. Многие из них хозяин дома получил в подарок, так же как и вещицы из бронзы и яшмы, которые были небрежно брошены под стол, хотя стоили они больше, чем вся мебель в доме.

Любой заметил бы в этом контрасте свидетельство противоречия между публичной и частной жизнью человека, занимавшего эту половину дома. В то время как сам дом и его обстановка указывали на нехватку средств или даже нужду, которую испытывали его обитатели, одежда и безделушки, казалось, принадлежали богатому аристократу, представленному ко двору.

Свойственный дому контраст повторялся в его жильце Сейшасе, который в тот момент, с ногами расположившись на диване, читал утреннюю газету, положив ее на согнутые колени, как на подставку для книг.

Ему еще не исполнилось тридцати лет. Правильные черты, белая ровная кожа, мягкая каштановая бородка делали его лицо благородным и приятным. Его большие лучистые глаза бывали исполнены искренней нежности, а если загоралась любовью, то перед их блеском не могла устоять ни одна женщина. Верхнюю губу Сейшаса окаймляли усы, элегантные и вместе с тем придававшие его лицу серьезность и мужественность.

Даже такая небрежная поза не могла скрыть статности его фигуры. Он был высокого роста, стройным, но не худым. Его ступни, тогда обутые в домашние туфли, были длинными и узкими и имели высокий подъем, что придавало им аристократический вид.

Одетый в халат из бумазеи, не сочетавшийся с камлотовыми туфлями, украшенными вышивкой, Сейшас выглядел как человек, только вставший с постели. Жесткая щетка еще не касалась его волос, и они элегантно волнились.

Несколькими минутами ранее Сейшас умылся и, надев халат, направился в гостиную, а по пути туда подошел к двери, выходившей на лестницу, чтобы взять утреннюю газету. Он принадлежал к числу тех, кто считает, что останется в неведении и с пустой головой, если, проснувшись, не расшевелит свой дух этими полотенцами, которыми цивилизация вытирает лицо публике каждое утро.

Лежа на диване, Сейшас перевернулся на живот, чтобы ему удобнее было читать. Машинально он пробегал глазами заголовки статей, желая найти новость, которая пробудила бы его любопытство, притупленное после утомительной бессонной ночи.

И вот у двери в гостиную появилась женская фигура. Девушка заглянула в комнату и спросила:

– Братец, ты уже встал?

– Входи, Марикиньяс25, – ответил юноша.

Девушка подошла к дивану и наклонилась к брату, который, не меняя своего положения, приблизил к себе ее голову, чтобы поцеловать в щеку.

– Хочешь кофе, братец?

– Хочу.

Через несколько мгновений девушка вернулась с чашечкой кофе. Пока Сейшас, приподнявшись с дивана, маленькими глотками пил ароматный напиток, столь любимый поэтами-сибаритами, она сходила в его спальню за сигарой лучшей марки и зажгла спичку.

По тому, как она делала все это, можно было понять, что ей прекрасно знакомы привычки брата, который, подобно знатной особе, начинал утро с кофе и сигары.

Изнеженный юноша принимал заботу сестры, как султан принимает заботу одалиски. Сейшас настолько привык к тому, что его окружают вниманием, что уже не благодарил сестру и даже считал, что, позволяя ухаживать за собой, он оказывает ей любезность.

Когда брат закурил сигару, Марикиньяс села на краешек дивана рядом с ним.

– Тебе понравился бал, братец?

– Нисколько.

– В этот раз он закончился так поздно. Ты вернулся уже в третьем часу ночи.

– Да, весь вечер был потрачен впустую; лучше бы я остался дома и восстановил силы после бессонных ночей, проведенных на борту корабля.

– Ты прав, наверное, не стоило ехать на бал сразу после долгого плавания.

Юноша следил взглядом за тем, как поднимается кольцо дыма от его сигары, пока оно не растворилось в воздухе.

– А знаешь, кого я вчера видел? Кого по праву назвали королевой бала?.. Аурелию!

– Аурелия… – повторила девушка, стараясь вспомнить, кто это.

– Ты не помнишь ее?.. Посмотри!

Закинув левую ногу на правую, он жестом изящной белой руки указал сестре на камлотовую туфлю.

– Ах! – воскликнула Марикиньяс. – Знаю, знаю. Это та девушка, которая жила в районе Лапа?

– Она самая.

– Тебе она очень нравилась, братец.

– Она была самой большой любовью моей жизни, Марикиньяс.

– Но ты забыл ее ради Амаралзиньи, – заметила сестра с улыбкой.

Сейшас медленно и меланхолично покачал головой. Наступила тишина, не нарушая которой сестра сочувственно смотрела на брата, раскаиваясь в том, что напомнила ему об этой давней драме. Через некоторое время живым и бодрым тоном Фернандо сказал:

– Вчера в Казино Аурелия была ослепительна, Марикиньяс! Ты даже не представляешь, как она хороша! Вы, женщины, похожи на цветы: одни наиболее прекрасны в сумраке ночи, другим же для этого необходим яркий солнечный свет. Аурелия подобна последним: она была рождена не для того, чтобы оставаться в тени. Я это предчувствовал! Когда я любовался ею в маленькой гостиной на первом этаже дома на улице Санта-Тереза, она казалась мне королевой в изгнании. Королевой, которой не хватало тиары, трона, блеска украшений, покорных подданных… Господь создал ее для жизни в роскоши.

– Теперь она богата?

– Неожиданно она получила наследство… Кажется, от деда. Мне не объяснили толком. Знаю одно: ей досталось около тысячи конто.

– А ведь прежде ты ей тоже очень нравился, братец! – сказала девушка, вкладывая в эти слова такой скрытый смысл, который Сейшас сразу разгадал.

Он взял сестру за руку.

– Аурелия для меня потеряна навсегда. Любой из поклонников, окружавших ее в Казино, может претендовать на ее руку и сердце, пусть даже он рискует быть отвергнутым. У меня же такого права нет. Я единственный, кто его лишен.

– Почему, братец? Это из-за Амаралзиньи, на которой, говорят, ты женишься?

– Еще ничего не решено, Марикиньяс, и ты это знаешь. Причина в другом.

– В чем же?

– Позже… Я расскажу тебе позже…

В разговор брата и сестры вмешался третий голос.

– Можешь сказать и сейчас, братец, – я уже ухожу. Мне ни к чему знать ваши секреты, – сказала девушка, которая только вошла в гостиную и услышала последние слова беседы.

– Подойди ко мне, Никота, и я расскажу тебе на ушко свой секрет! – ответил Сейшас, смеясь над недовольством второй сестры.

– Думаю, я этого недостойна. Оставь все свои тайны для Марикиньяс! – ответила издалека Никота.

– Почему ты сердишься, Никота? Что плохого в том, что я говорила с Фернандинью? Разве это преступление? В чем я провинилась?

– Я сержусь совсем не поэтому, – ответила Никота со слезами на глазах. – Просто ты обманула меня! Ты сказала, что идешь гладить свое платье, а сама пошла к брату, чтобы первой принести ему кофе, как только он проснется.

– Что ж, я и правда шла гладить, но услышала, как брат открывает дверь… А что тебя задержало?

– Мне нужно было доделать платье для той дамы, которое, как ты знаешь, я непременно должна закончить сегодня. Я просила матушку позвать меня, как только Фернандинью проснется, но она, не услышав насвистывания, с которым он обычно встает с постели, подумала, что он еще спит, утомившись после вчерашнего бала.

Сейшас слушал ее с улыбкой, насмешливой, но вместе с тем полной нежности и некоторой гордости, вызванной тем, что сестры любят его настолько сильно, что соперничают между собой за право первой зайти к нему утром.

– И все же скажи мне, Никота, в чем я провинился, разговаривая с Марикиньяс?

– Тебя я ни в чем не виню, братец. Разве человек виноват, что кто-то ему нравится больше, а кто-то – меньше?

– Ревнивица! – воскликнул Сейшас.

Юноша встал и, выйдя на середину комнаты, приблизился к раздосадованной Никоте, которая стояла, опираясь на спинку стула.

– На меня бесполезно сердиться, я не допущу никакой размолвки между нами. Чем сильнее ты хмуришься и морщишь лоб, тем больше раз я буду целовать тебя, чтобы разгладить эти морщинки, которые тебе совсем не к лицу.

– Ей только этого и надо! – сказала Марикиньяс – теперь ревновала она.

– Что же, давайте разберемся, чем я тебе обидел, – сказал Сейшас, усаживая Никоту на диван рядом с собой. – В чем, по-твоему, я отдал предпочтение Марикиньяс, а не тебе? Разве не разделил я свое сердце поровну между вами?

– Тебе так нравится разговаривать с Марикиньяс, что сегодня ты все утро секретничал с ней.

– Причина твоей обиды в этом? Тогда я попрошу Марикиньяс выйти и столько же, сколько говорил с ней, буду беседовать наедине с тобой. Достаточно ли этого, чтобы ты на меня не обижалась?

На лице Никоты, все еще сердившейся, появилась улыбка, подобная лучу солнца, пробивающемуся сквозь тучи.

– А кофе?

– Ах! И как только мы забыли о кофе? Придется тебе, моя хорошая, принести мне еще одну чашечку, которую я с удовольствием выпью. И еще одну сигару – я выкурю ее до половины, так же как эту. Кажется, это все. Или мы еще что-то упустили?

Веселость и нежность Сейшаса не только рассеяли обиду Никоты, но и примирили двух сестер, которые были очень дружны и ссорились, только когда ревновали обожаемого брата одна к другой.