Читать книгу Великая актриса. Роман о Саре Бернар - К. У. Гортнер - Страница 3

Если великий талант может вырасти из невзгод, то мой, похоже, отлит в котле моего детства.

Мне было восемь. В окружающем мире преобладали зеленая и серая краски: зеленые, трепещущие на ветру перелески и серые груды древних камней, овеваемых порывами ветра, гонимого с моря на поля Бретани. Главными звуками были бренчание овечьих колокольчиков да клохтанье несушек в курятниках у дома, где я жила, – небольшого коттеджа с соломенной крышей и увитой виноградными лозами террасой. Сельская жизнь, размеченная восходами и закатами; рутинная работа поселян от утренних сумерек до вечерних; влажная марля, которой накрывали свежий овечий сыр, чтобы не сох; тепло вынутого из печи хлеба с хрустящей корочкой и резкий запах дикого лука, смятого моими босыми ступнями.

Так было до того дня, когда вернулась моя мать.

– Сара? Сара, где ты?

Этот вечно недовольный голос донесся до меня через весь огород. Я сидела на суку старой смоковницы среди пустых беличьих дупел. На травке внизу нежился мой пес Питу, высунув язык и часто дыша от летней жары. Женщина, похоже, не замечала его, хотя каждый, кто меня знал, мог определить мое местонахождение по наличию собаки, ведь Питу был моей верной тенью.

Приглядевшись, я увидела на террасе ее силуэт, напоминавший фигурки на дальнем плане картины, – рука в белой перчатке приставлена к бровям. Вновь позвавший меня голос был пронизан нетерпением:

– Сара, где ты прячешься? Я не собираюсь тратить целый день на поиски. Выходи сейчас же!

Я знала, кто она, хотя прошло уже столько времени, что могла бы и забыть. Когда я увидела, как к дому подкатил знакомый экипаж, меня пробила злая дрожь, и я кинулась через задние двери к этому дереву, моему тайному убежищу. Последний раз она приезжала года три назад. Как и сейчас, явилась без предупреждения, привезла шоколадные конфеты и всякие безделушки. Маленькая пухленькая незнакомка с прозрачными голубыми глазами, в пышной юбке с оборками и украшенной шелковыми цветами шляпе, которая из-за огромных полей напоминала блюдо. В тот раз она успела лишь понюхать воздух и отдать распоряжения, после чего сразу исчезла – вернулась туда, откуда приехала. Вид ее спустя столько лет возбудил во мне не одну лишь злость. Да, я не хотела признавать эту женщину, но она вернулась, и мое сердце болезненно сжималось. Все-таки она не забыла меня.

Питу вяло поднялся и вильнул хвостом. Мое имя, произнесенное раздраженным голосом, встревожило его. Боясь, что пес меня выдаст, я жестом приказала ему сесть. Питу уныло опустился на задние лапы, а я снова посмотрела в сторону дома.

Из пристроенной к нему кухни, вытирая о передник испачканные мукой руки, вышла няня Юбер. Я увидела, как моя мать в нетерпении обернулась к ней. Няня указала прямо на мое дерево и хрипло прокричала по-бретонски:

– Ромашка! Иди скорее, поздоровайся с мамой.

Очень сердитая, я начала сползать с ветки и зацепилась подолом платья за сучок. Ткань затрещала. Думая о том, что теперь няне придется заняться починкой и она, как всегда, будет ругать меня, повторяя набившую оскомину присказку, мол, платья не растут на деревьях вместо листьев, я спрыгнула на землю и, совершенно несчастная, потопала к террасе. Питу вился у моих ног.

Пока я приближалась, мать придирчиво изучала меня.

Няня хмурилась. Она не была злой, даже любила меня, как могла и когда у нее хватало на это времени. Только вот времени катастрофически не хватало. Ее муж умер, и ей приходилось одной следить за мной, козами, курами и огородом. Сегодня утром она дала мне голубую ленту для волос. «Голубой так идет к твоей белой коже и рыжим кудряшкам», – сказала няня, сопроводив свои слова улыбкой, а это случалось нечасто. Я запоздало принялась искать ленту и обнаружила, что она кое-как болтается в растрепавшейся косе. По крайней мере, я не оставила ее на дереве вместе с башмаками.

Встретившись с оценивающим взглядом матери, я почувствовала себя грязной, как подошвы моих ступней. Она же была… чиста. Безупречна. Как статуя Мадонны в городской церкви, с той же мраморной бледностью. Не хватало только полупрозрачной слезы на щеке, похожей на каплю застывшей смолы.

– Ну! – воскликнула няня. – Что мы скажем мадемуазель Бернар?

– Добрый день, мадемуазель, – буркнула я.

Мать улыбнулась. Или мне показалось? Трудно было определить. Ее розовые губы, похожие на бутон розы, вздрогнули, но зубы между ними не блеснули. И все же я была уверена, что они так же совершенны, как и вся эта дама. Не то что няня Юбер. Та вечно жаловалась на свои гнилые коренные, говорила, что ей кусок хлеба откусить и то больно.

– Девочка меня не узнает. – По гладкому лбу матери пошли волны. – И какая худая. Ей нездоровилось?

– За всю жизнь она и дня не проболела, – фыркнула няня. – Мадемуазель Бернар, я была ее кормилицей и могу сказать, что девочка сосала грудь, будто голодный зверек. Я делала то, что вы просили. Она худенькая, да, но ест больше мула.

– И очевидно, моется так же часто, – проворчала моя мать.

Няня пожала плечами:

– Дети быстро пачкаются. Зачем тратить воду? Она купается раз в неделю.

– Я вижу. – Мать смотрела на меня как будто в нерешительности. – Она хотя бы немного говорит по-французски?

– Когда ей взбредет это в голову. У нас тут, как вы понимаете, нечасто можно найти ему применение. Коровам все равно, как их доят – по-французски или по-бретонски. – Состроив гримасу, няня обратилась ко мне: – Скажи своей маме что-нибудь по-французски.

Я ничего не хотела говорить незнакомке ни на французском, ни на любом другом языке. Почему я должна исполнять капризы этой женщины, когда меньше чем через час она отправится восвояси? Однако няня сурово сдвинула брови, и я вдруг забормотала:

– Pitou est ma chien[1].

– Видите? – Няня уперла кулаки в свои широкие бедра. – Она не глупа. Просто упряма. Таким девочкам нужна твердая рука.

Няня устало потащилась обратно в дом, а моя мать сказала:

– Правильно говорить «мой пес». – Она вздохнула. – Вероятно, время пока не подходящее. Я сейчас так занята… Могу предложить вам больше, чтобы вы подержали ее у себя еще год…

Няня замерла на месте, оглянувшись с хорошо знакомой мне решимостью:

– А для меня время как раз что надо. Я старею. Буду продавать дом и перееду в город к сыну. Вы заберете девочку сегодня, как мы и договаривались. Сумка уже собрана.

Я стояла, не шевелясь и держа руку на рваных ушах Питу, слушала слова няни Юбер и не могла поверить. После стольких лет моя мать явилась, чтобы забрать меня?! Не успев подумать хорошенько, я выпалила:

– Но я не могу уехать! А что будет с Питу?

Собака заскулила. Мать взглянула на меня своими голубыми глазами:

– Твой Питу? Не думаешь ли ты, что я возьму в Париж и твою шавку?

В Париж?

Сердце у меня застучало.

– Но я… я не могу оставить его!

Мой лепет мать не услышала, она уже снова повернулась к няне.

На лице моей кормилицы отображалось болезненное напряжение, пока она внимала приглушенному голосу матери. Потом няня покачала головой, и я разобрала ее слова:

– Нет. Это невозможно. В доме моего сына нет места для нее. Или вы заберете девочку с собой сегодня, или она отправится в приют. Я больше за нее не в ответе.

Глаза мои вдруг защипало от слез. По горлу стремительно поднимался плач, но тут няня посмотрела на меня и тихо сказала:

– Ромашка, ты должна поехать со своей maman. Я позабочусь, чтобы Питу нашел себе новый дом, не беспокойся. А теперь умойся и возьми свою сумку. Мадемуазель Бернар ждет, а путь до Парижа неблизкий.

Я не могла сдвинуться с места. Мой дом был здесь – вот этот коттедж, пропахший чесночной похлебкой, с узкими темными комнатами, моей няней и моим Питу. Зачем мне ехать в Париж и жить там с этой расфуфыренной чужой женщиной, которую я совсем не знала?

– Нет! – заявила я и, когда няня потемнела лицом, добавила: – Я не поеду.

Кормилица угрожающе протянула вперед руку:

– Мне принести прут?

Тонкая ветка боярышника, от которой вспухала кожа на ягодицах, была одной из немногих вещей, вселявших в меня страх. Няня использовала ее всего раз, когда я, замечтавшись, протопала вместе с Питу по ее грядке с кориандром. После знакомства с этой розгой я не могла сидеть целую неделю.

– Иди сейчас же! – приказала няня. – Умойся и возьми свои вещи.

Мать отступила в сторону, когда я штормовым ветром пронеслась мимо нее в дом вместе с Питу. В своей маленькой комнате с узкой постелью и покосившимся столиком я нашла полотняную сумку, куда были уложены мой небогатый гардероб и тряпичная кукла, давно уже мной заброшенная. Мое единственное красивое платье няня оставила на кровати. Я надевала его только по воскресеньям, когда мы ходили на мессу в город. Сейчас, глядя на него, я замерла. Не поеду! Как же я оставлю моего Питу! Я сбегу, возьму его и эту сумку…

Резкий свист няни с террасы заставил пса кинуться к ней. Я вскрикнула и бросилась за ним, но в дверях мне преградила путь мать.

– Не забудь умыться, – сказала она. – Я здесь больше ни на минуту не останусь.

– Maman, прошу вас. – Я боролась с приступом паники. – Питу. Я не могу бросить его здесь, если няня продает дом и…

Мать подняла руку, заставляя меня умолкнуть:

– Делай, что тебе велено.

Питу отчаянно залаял, как только я влезла в экипаж. Отодвинув занавеску на окошке в дверце, я уставилась на дом, ошеломленная наплывом чувств. Няня Юбер стояла на пороге и держала мою собаку за шкирку. Пес пытался вырваться, чтобы последовать за мной. У меня брызнули слезы. Экипаж двинулся; резкий щелчок хлыста возницы над спинами лошадей прострелил мне уши.

Через несколько минут коттедж остался позади, и экипаж тряско покатился по грунтовой дороге. Мать сидела напротив и молчала. Она не произносила ни слова так долго, что слезы высохли у меня на щеках. Чем дольше она молчала, тем сильнее я съеживалась под ее неодобрительным взглядом. Наконец мать заговорила:

– Я не привыкла, чтобы под ногами болтался ребенок. Я очень занятая женщина, и у меня нет ни времени, ни терпения на всякие выходки. Ты должна уважать мои дела. Понятно? Всегда. Если не будешь слушаться, я найду, куда тебя пристроить.

– Да, maman, – прошептала я.

В горле стоял ком. Я была слишком напугана, чтобы проявлять непослушание. Упоминание о приюте уже прозвучало. Я не сомневалась, что эта женщина вполне способна меня туда отправить.

– И не называй меня maman на людях, – добавила она, брезгливо отряхивая платье рукой в перчатке. – Друзья зовут меня Жюли. Можешь обращаться ко мне по имени или мадемуазель Жюли, если тебе так больше нравится.

– Да, мадемуазель Жюли.

Она одарила меня ледяной улыбкой, вновь окинув с головы до ног колким взглядом. Я с трудом влезла в свою единственную пару приличных туфель, маленькую пелерину и капор. Все эти вещи мать привезла в прошлый раз, и теперь они явно были мне маловаты. Туфли давили на пальцы. Я подергивала ступнями – так хотелось скинуть обувку – и размышляла, нельзя ли как-нибудь выскочить из экипажа и вернуться в коттедж. Однако, даже представляя себе изумление матери, я понимала, что она поймает меня и станет только хуже.

– Перестань ёрзать! – Достав из сумки веер, Жюли принялась обмахиваться. – Просто не верится, неужели эта крестьянка ничему тебя не научила? У тебя манеры дикарки. – Она немного помолчала. – Полагаю, ни читать, ни писать ты не умеешь?

– Нет, мадемуазель Жюли. – Я была крайне несчастна.

Эта женщина не только увезла меня из дома и вынудила бросить собаку, она к тому же не испытывала ко мне ни капли симпатии. Ее желание иметь меня рядом с собой не превышало моего желания жить с ней.

– Тогда, полагаю, придется нам заняться еще и этим. – Она вздохнула, а затем, глядя в окно, задумчиво произнесла, будто рассуждала сама с собой: – Безграмотная. Лишенная каких-либо навыков общения, которые сделали бы ее привлекательной. Смею сказать, никто не поверит, что это моя дочь.

Через три дня мы прибыли в Париж. Всю дорогу, как только мать отворачивалась, я плакала, уткнувшись носом в рукав. И когда добрались до города, слез уже не осталось, а я была уверена, что счастья мне больше не видать.

Париж ошеломил – столько шума от грохочущих экипажей и кричащих людей. В то же время город показался мне бесцветным – сплошная серость, бесчинство дымного неба и вымощенных камнем улиц. Он пах сырым бельем и навозом и походил на старого дракона, по длинным когтям которого лениво течет река. Вспомнив зеленые леса и поля Бретани, где у меня были укромные уголки, я едва вновь не расплакалась. Увижу ли я когда-нибудь еще свое любимое дерево?

Экипаж остановился, и Жюли объявила:

– Это улица Прованс.

Как будто название улицы что-то для меня значило! Все тело ныло от долгих часов сидения в экипаже, и я была голодна как волк, потому что в последние дни ела гораздо меньше, чем раньше. Покинув карету, мы оказались перед покрытым копотью, высоким и узким зданием, неотличимым от соседних.

Потом из дверей выпорхнула миловидная молодая женщина, поразительно похожая на Жюли:

– Сара, деточка моя!

Незнакомка поцеловала меня в щеки, от нее сильно пахнуло розовым маслом, так что я даже закашлялась. У нее были яркие глаза, чуть более темные, чем голубые глаза Жюли, и скрученные в узел на затылке золотисто-рыжие волосы. Как у меня. Наверное, это какая-то родственница, решила я, а женщина тихо пробормотала:

– О моя девочка. Ты, похоже, не помнишь меня?

За нашими спинами Жюли отдавала приказания вознице, чтобы тот выгружал багаж. Забирать меня она приехала с двумя среднего размера сундуками. И зачем ей столько вещей?

– Розина, не будь дурой, – бросила через плечо Жюли. – Она была младенцем, когда в последний раз видела тебя.

– Да, конечно. Сара, моя дорогая, я тетя Розина. Твоя мама – моя старшая сестра. – Она улыбнулась, взяла мою руку в теплую ладонь и повела в дом, а я закусила губу, чтобы подавить новый приступ слез; хорошего отношения к себе я ни от кого не ждала. – Добро пожаловать в Париж! – провозгласила Розина, и я прильнула к ней.

Может быть, жить здесь окажется не так уж плохо.