Читать книгу Дневник моего исчезновения - Камилла Гребе - Страница 4

Никогда бы не подумала, что буду работать над этим делом.

Холодный ветер гонит пустой пластиковый пакет и листья прочь от низкого коричневого здания больницы. Одинокий мужчина выходит из приемной, поворачивается спиной к ветру и зажигает сигарету.

Манфред Ульссон, мой временный напарник, позвонил час назад.

Я вспоминаю удивленное лицо мамы, когда я ей сообщила. Её взгляд, мечущийся между мной и часами, осознание, что случилось что-то серьезное и я должна ехать, несмотря на то, что сегодня первый адвент и воскресное жаркое уже стоит в духовке.

Голос у Манфреда был запыхавшийся, словно он только что пробежал три километра вокруг церкви. Но, с другой стороны, у него всегда одышка – может, причиной тому килограммов пятьдесят лишнего веса. Как бы то ни было, к новостям, которые он мне сообщил, я была совершенно не готова. В лесу нашли Ханне Лагерлинд-Шён, одну, в состоянии переохлаждения и с провалами в памяти. Не могла бы я поехать к ней в больницу?

Видимо, у местной полиции ушли почти сутки на то, чтобы найти связь между Ханне и мной с Манфредом. Впрочем, что тут удивительного. В Урмберге полицейского участка нет. Ближайший находится в Вингокере, но мы с ними мало контактируем. А Ханне не помнит, что она делала в лесу и зачем вообще приехала в Урмберг.

Никогда бы не подумала, что такая женщина, как Ханне, может попасть в такой переплет. Она вежливая, тихая, патологически педантичная дама лет шестидесяти, столичный эксперт по поведенческой психологии, всегда приходит на собрания вовремя и все записывает в толстую коричневую тетрадь.

Как такое возможно? Как она забыла, где находится и кто ее коллеги?

И где, черт возьми, Петер Линдгрен, он же обычно ни на шаг от нее не отходит?

Ханне и Петер входят в оперативную группу, которая повторно занимается делом об убийстве девочки в захоронении. С тех пор как новый шеф полиции приступил к своим обязанностям, он успел внедрить много изменений. Теперь мы должны быть строже по отношению к хулиганству и повышать показатели раскрываемости особо тяжких преступлений. Специальные команды созданы для работы с организованной преступностью. И еще одна новая инициатива: cold cases – нераскрытые убийства, поскольку с отменой закона о сроке исковой давности за убийства в 2010 году количество таких дел по всей стране растет как грибы после дождя.

Убийство девочки в Урмберге – как раз такое дело; его достали из архивов, чтобы посмотреть на него свежим взглядом. Мы работаем над ним уже неделю. Ханне и Петер состоят в НОА – государственном оперативном управлении полиции. И если я все правильно поняла, то они встречаются, хотя пара из них выходит весьма странная: Ханне лет на десять старше Петера. Манфред тоже из НОА. Они с Петером работают в паре уже много лет. Помимо них, в нашей команде еще Андреас Борг, ему лет тридцать, и обычно он работает в Эребру.

Ну и я, Малин.

То, что я расследую дело об убийстве девочки в Урмберге, довольно неожиданно. Не только потому, что именно я нашла ее останки осенним вечером восемь лет назад, но и потому, что, вообще-то, я только недавно закончила обучение и приступила к работе в полиции в Катринехольме. Но, наверно, должна быть логика в том, что выбрали именно меня. Наверно, меня послали в Урмберг, потому что я выросла здесь и должна знать тут каждую собаку. Думаю, я единственный полицейский во всем Сёрмланде, знающий эти места.

Тот факт, что именно я обнаружила останки, не повлиял на решение начальства. Им просто нужен был кто-то, кто ориентируется в здешних лесах и сможет найти общий язык со стариками и старушками в одиноко стоящих домах. Кто это сделает лучше меня?

В Урмберге не очень-то жалуют чужаков, а я знаю деревню и ее жителей как свои пять пальцев. Добавлю: тех, кто тут еще остался. Потому что с тех пор, как закрыли текстильную фабрику и мастерскую, почти все уехали. Теперь здесь можно встретить только дачников в сезон, пенсионеров и безработных неудачников.

И, естественно, беженцев.

Не знаю, кому пришла в голову блестящая идея разместить сотню беженцев в опустевшей деревушке посреди Сёрмланда. И это уже не в первый раз. Когда в девяностые годы пошла волна беженцев с Балкан, их тоже селили в здании фабрики.

Я вижу, как большой черный внедорожник Манфреда въезжает на парковку, и иду ему навстречу. Машина останавливается, и крупное тело Манфреда вываливается с водительского сиденья. Сгибаясь от ветра, сбивающего с ног, он идет в мою сторону. Его рыжая копна волос встает вокруг головы, словно нимб.

Он, как обычно, стильно одет: дорогое пальто, на шее с нарочитой небрежностью повязан красный шарф из тонкой шерсти. Под мышкой зажат коньячного цвета кожаный портфель.

– Привет, – я ускоряю шаг, зараженная его энергий.

Он кивает.

– Андреас тоже будет? – интересуюсь я.

– Нет, – отвечает Манфред, приглаживая растрепанные волосы. – Он у матери в Эребру. Сообщим ему завтра.

– Что-то слышно о Петере?

После некоторой паузы Манфред отвечает:

– Нет. Сотовый отключен. Ханне ничего не помнит. Я объявил его в розыск. Полиция и военные начнут прочесывать лес завтра утром.

Не знаю, близко ли дружат Манфред и Петер, но работают в паре они много лет. Обычно они понимают друг друга без слов и имеют одинаковую точку зрения по всем вопросам. Я часто вижу, как они общаются при помощи одних взглядов или кивков.

Естественно, Манфред переживает за напарника.

О Петере ничего не слышно уже два дня, с тех пор, как они с Ханне покинули наш временный участок в Урмберге в районе пяти вечера.

Я была последней, кто их видел.

Они оба были взбудоражены, словно спешили в какое-то интересное место. Я спросила, куда они направляются, и услышала в ответ, что они подумывают поехать поужинать в Катринехольм, потому что им надоело есть размороженную готовую еду, которая на вкус как картонка. Или что-то вроде того.

С тех пор мы ничего не слышали ни от Ханне, ни от Петера, но никто их и не искал, поскольку были выходные.

Мы заходим в больницу и спрашиваем, как пройти в палату. От яркого больничного света и натертых до блеска полов режет глаза. У Манфреда усталый вид. В глазах полопались сосуды, бледные губы сухие и потрескавшиеся. Но, впрочем, у него всегда усталый вид. Нелегко совмещать работу и воспитание маленьких детей, когда тебе под пятьдесят.

Ханне сидит на койке в больничной одежде. На плечи накинут оранжевый плед с эмблемой муниципального управления. Седые волосы влажные, как после душа. Руки покрыты ссадинами, а ноги забинтованы. На полу рядом с койкой стоит капельница, игла воткнута Ханне в руку. Ее затуманенный взгляд ничего не выражает.

Манфред подходит к Ханне и неуклюже обнимает ее.

– Манфред, – хрипло бормочет она.

Потом переводит взгляд на меня, склоняет голову на бок и смотрит. Взгляд ее выражает недоумение.

До меня не сразу доходит, что она меня не узнает, хотя мы работаем вместе над нераскрытым убийством уже больше недели.

От осознания этого у меня по коже бегут мурашки.

– Привет, Ханне, – говорю я и осторожно касаюсь ее плеча, боясь, что от одного моего прикосновения она развалится на кусочки, – такой хрупкой она кажется. – Это я, Малин, твоя коллега, – продолжаю я, стараясь сохранять спокойствие. – Ты меня не узнаешь?

Ханне несколько раз моргает и смотрит на меня полными недоумения глазами.

– Конечно, – отвечает она, но я вижу, что она врет: на лице ее написана такая мука, словно она напряженно пытается решить математическую задачу.

Я приношу табурет и сажусь напротив койки. Манфред присаживается на постель и обнимает Ханне за узкие плечи. Рядом с ним она кажется крошечной, как ребенок. Манфред прокашливается:

– Ты помнишь, что произошло в лесу, Ханне?

Ханне хмурит лоб и медленно качает головой.

– Не помню, – говорит она и закрывает лицо руками.

Сначала мне кажется, что ей стыдно и она хочет спрятаться от нас.

Манфред замечает мой взгляд.

– Ничего страшного, – утешает он Ханне и продолжает: – Ты была в лесу к югу от Урмберга вчера вечером.

Ханне кивает, выпрямляет спину и кладет руки на колени.

– Помнишь что-нибудь? – спрашиваю я.

Она качает головой и теребит клейкую ленту, которой приклеена к руке игла. Под обломанными ногтями – черная грязь.

– Тебя подобрала машина на дороге. Ты была вместе с молодой женщиной в кофте и блестящем платье. Помнишь?

– Нет, простите, мне очень жаль, но…

Голос у нее срывается, по щекам текут слезы.

– Ничего страшного, Ханне, – повторяет Манфред. – Ничего страшного. Мы выясним, что случилось. Ты помнишь, был ли Петер с тобой в лесу?

Ханне снова прячет лицо в ладонях.

– Нет, простите!

Манфред растерянно смотрит на меня.

– Какое у тебя последнее воспоминание? – прихожу я на помощь.

Я не надеюсь на ответ: ее плечи содрогаются, дыхание тяжелое, словно каждый вдох дается с трудом.

– Илулиссат, – отвечает она, не убирая ладоней от лица.

Манфред одними губами поясняет мне: «Гренландия».

Ханне и Петер недавно вернулись из Гренландии. Они провели там два месяца. Для Ханны это была поездка мечты: туда они отправились после раскрытия предыдущего особо сложного дела.

– Хорошо, – говорю я. – А потом вы приехали в Урмберг, чтобы расследовать дело об убийстве девочки, найденной в захоронении. Помнишь?

Ханне качает головой и всхлипывает.

– Ты ничего не помнишь об Урмберге? – вполголоса спрашивает Манфред.

– Ничего, – отвечает Ханне. – Ничего не помню.

Манфред берет ее тонкую руку в свою и о чем-то напряженно думает, потом замирает, переворачивает ее руку ладонью вверх и принимается пристально разглядывать.

Сперва я ничего не понимаю, но потом замечаю, что на руке у Ханне что-то написано. Расплывчатые цифры, нанесенные чернилами на бледной коже. Из-за ссадин сложно разобрать, что там. Я вижу число 363, а дальше ничего не понятно.

– Что это? – спрашивает Манфред. – Что означают эти цифры?

Ханне недоуменно смотрит на свою руку, словно никогда раньше ее не видела. Словно перед ней не рука, а странный зверек, который пробрался в палату и улегся у нее на коленях.

– Не знаю, – произносит она. – Понятия не имею.

Мы сидим в кухне с врачом по имени Майя – моей ровесницей. Ее длинные светлые локоны падают на плечи. Майя напоминает мне одну из тех девушек, на которых я хотела быть похожей в юности, – миниатюрных, изящных, сахарно-сладких – полная противоположность мне. Под белым халатом – джинсы и розовая футболка. На груди синяя табличка с надписью «доктор», из кармашка торчат ручки.

В кухне два холодильника, посудомоечная машина, круглый стол и четыре табурета из фанеры. Посреди стола – пуансеттия в пластиковом горшке. Между листьями воткнута табличка с благодарностью.

Медсестры то и дело заходят, достают что-то из холодильника и бесшумно исчезают в коридоре.

– Она поступила к нам с переохлаждением и обезвоживанием, – сообщает Майя, наливая молоко в кофе. – Пациентка была только в тонкой блузке и джинсах при нулевой температуре.

– Без куртки? – удивляется Манфред.

– И без ботинок.

– Она что-то рассказала? – спрашиваю я.

Майя собирает светлые волосы в узел на затылке. Поджимает губы и картинно вздыхает.

– Она ничего не помнит. Антероградная амнезия. Это когда человек ничего не помнит после определенного момента. Сперва мы думали, что у нее черепно-мозговая травма, но этот диагноз не подтвердился. Внешних повреждений головы не было, а рентген не показал внутренних изменений. Но это не стопроцентно точно, поскольку только сделав рентген в течение шести часов после травмы головы можно увидеть все внутренние кровоизлияния. А она поступила к нам намного позже.

– Могло что-то напугать ее настолько, что она все забыла? – спрашиваю я.

Майя пожимает плечами и делает глоток кофе. Скривившись, отставляет чашку в сторону.

– Сорри! Кофе здесь просто мерзкий. Ты имеешь в виду, могла ли потеря памяти произойти из-за психологической травмы? Все может быть. Это не моя область. Но нам кажется, что тут мы имеем дело с деменцией. Возможно, усиленной травматичным событием. У Ханне проблемы с краткосрочной памятью, но она прекрасно помнит события из прошлого.

– Можно ли проверить ее медицинский журнал? – продолжаю я.

– Вы имеете в виду карту, которую ведет ее врач? Мы не можем заказать ее без согласия пациента. Таков закон. Впрочем, Ханне дала свое согласие. Но, к сожалению, она не помнит, кто и где ее наблюдает. А ведь это может быть бумажная карта.

Манфред прокашливается. Теребит щетину на подбородке.

– У Ханне были проблемы с памятью, – тихо говорит он.

– Да? Ты ничего не говорил, – удивляюсь я.

Он ерзает на табурете. Видно, что ему не по себе.

– Я не думал, что это так серьезно. Петер как-то упомянул об этом, но я решил, что она просто забывчивая, не думал, что у нее на самом деле деменция как диагноз.

Он теребит дорогие швейцарские часы на запястье. Его признание меня шокирует. Ханне что, принимала участие в расследовании, будучи больной? Как можно доверить человеку с деменцией решать вопросы жизни и смерти?

– Мы пока не знаем, чем вызваны проблемы с памятью, – дипломатично уточняет Майя. – Речь может идти как о деменции, так и о временной амнезии после физической или психологической травмы.

– Что теперь ее ждет? – спрашивает Манфред.

– Честно говоря, я не знаю, – отвечает Майя. – Социальная служба сейчас думает, где ее разместить, поскольку гериатрическое отделение переполнено. И ее состояние улучшилось, так что нет причин оставлять ее в больнице. По крайней мере, на мой взгляд. У нее проблемы с памятью, но физически она в хорошей форме.

– Память может вернуться? – спрашиваю я. – Это временное явление?

Майя грустно улыбается, отставляет чашку в сторону, сцепляет пальцы.

– Кто знает, – говорит она. – Все может быть.