Читать книгу Очерки по аналитической психологии - Карл Густав Юнг - Страница 10

В предыдущих главах мы рассмотрели две теории, несовместимость которых требует поиска позиции с более высоким горизонтом, где они могли бы прийти к единству. Мы не можем отказаться от одной теории в пользу другой, каким бы удобным ни казался подобный выход, ибо если подвергнуть эти теории непредвзятой проверке, то выявится, что в каждой из них содержатся важные истины, и, несмотря на их противоположность, исключать друг друга они не должны. Теория Фрейда так подкупающее проста, что многие реагируют едва ли не болезненно, когда кто-нибудь пытается ее оспорить или опровергнуть. Но то же можно сказать и о теории Адлера, также обладающей очевидной простотой и не меньшей, чем теория Фрейда, объясняющей силой. Поэтому нисколько не удивительно, что последователи обеих школ упрямо держатся за свои односторонне истинные теории. По причинам, по-человечески вполне понятным, они не хотят отказаться от красивой, законченно-округленной теории, чтобы взамен получить некий парадокс или, еще хуже, заблудиться в путанице противоположных мнений.

Итак, поскольку обе теории в значительной мере верны, т. е. каждая объясняет свой материал, то невроз, очевидно, должен иметь два противоположных аспекта, один из которых охвачен теорией Фрейда, а другой – теорией Адлера. Но как получается, что один исследователь видит лишь одну, а другой – тоже лишь одну, но – совсем другую сторону? И почему каждый думает, что его понимание единственно верное? Это происходит, вероятно, потому, что по своим психологическим особенностям каждый исследователь в неврозе выявляет прежде всего то, что этим особенностям соответствует. Вряд ли допустимо, что Адлер имел дело со случаями неврозов, в корне отличающимися от тех, которые послужили материалом для концепции Фрейда. Оба явно исходят из одного и того же опытного материала, но так как они, по своему психологическому своеобразию, видят вещи неодинаково, то и развивают настолько различные взгляды и теории. Адлер наблюдает, как субъект, чувствующий себя подчиненным и неполноценным, пытается с помощью «протестов», «стилей» и прочих ухищрений, служащих достижению его цели, обеспечить себе иллюзорное превосходство – неважно, по отношению ли к родителям, воспитателям, начальству, авторитетам, ситуациям, институтам или каким-нибудь другим вещам. Среди уловок такого субъекта фигурирует даже сексуальность. В основе такого взгляда лежит необычайное акцентуирование субъекта, по отношению к которому своеобразие и значение объектов полностью исчезают. Их принимают во внимание самое большее как носителей тенденций подавления. Думаю, не ошибусь, если скажу, что отношение любви и иные направленные на объекты желания у Адлера также фигурируют как существенные величины, но в его теории неврозов они, в отличие от концепции Фрейда, не играют принципиальной роли.

Фрейд же рассматривает своего пациента в его постоянной зависимости от значимых объектов и в отношении к ним. Отец и мать играют здесь большую роль. Каким бы еще значительным влияниям и обусловливающим факторам ни подвергалась в дальнейшем жизнь пациента, все это находится в прямой каузальной зависимости от этих предиспозиций. «Piece de resistance» (фр. – ядром) его теории является понятие переноса, определяющего отношение пациента к врачу. (Определенным образом квалифицированный объект всегда представляет собой либо объект желания, либо объект сопротивления, и это находится в полном соответствии с моделью отношения к отцу и матери, усвоенной в раннем детстве.) То, что исходит от субъекта, является, в сущности, слепым влечением к удовольствию. Это влечение всегда получает свое качество от специфических объектов. У Фрейда объекты имеют величайшее значение и обладают почти исключительно детерминирующей силой, тогда как субъект остается поразительно незначительным и представляет собой не что иное, как источник влечения к удовольствию и «вместилище страха». Фрейд, правда, признает «влечения “Я”», но уже один этот термин свидетельствует о том, что его представление о субъекте отлично от той определенной величины, в качестве которой субъект фигурирует у Адлера.

Разумеется, и Фрейд, и Адлер исследуют субъекта в его отношении к объекту, но как полярно различается понимание ими этого отношения! Адлер делает акцент на субъекте, который охраняет себя и стремится добиться превосходства над объектом, невзирая на то, каков этот объект. Фрейдже, напротив, заостряет внимание лишь на объектах, которые в силу их определенного своеобразия либо способствуют, либо препятствуют удовлетворению стремления субъекта к удовольствию.

Это различие, вероятно, является не чем иным, как различием темпераментов, противоположностью двух типов духовного склада человека, из которых один определяется главным образом субъектом, а второй – объектом. Промежуточная концепция, скажем концепция «common sense» (англ. – здравого смысла), утверждала бы, что поступки человека определяют как субъект, так и объект. Оба исследователя наверняка возразили бы, что их теория вовсе не ставит своей задачей дать психологическое объяснение нормального человека, а является теорией неврозов. Но тогда Фрейду пришлось бы, очевидно, объяснять и лечить некоторых пациентов по методу Адлера, а Адлер должен был бы пойти на то, чтобы в определенных случаях всерьез принимать во внимание точку зрения своего бывшего учителя, однако ни то ни другое не произошло.

Эта дилемма поставила передо мной вопрос: может быть, существуют по меньшей мере два различных типа людей, из которых один больше заинтересован объектом, а другой – самим собой? И можно ли тогда на основе этого утверждать, что один видит лишь одно, а другой – лишь другое, приходя, таким образом, к совершенно различным выводам? Ведь нельзя, как уже было сказано, считать, будто судьба так изощренно сортирует пациентов, каждый раз направляя к определенному врачу лишь одну определенную группу. Я уже давно заметил, как за самим собой, так и за своими коллегами, что есть случаи, у всех вызывающие явную заинтересованность, тогда как другие никак не укладываются в голове. Для лечения же решающее значение имеет то обстоятельство, удается ли установить добрые отношения между врачом и пациентом. Если в течение короткого времени естественные доверительные отношения не возникают, то пациент предпочтет обратиться к другому врачу. Я никогда не боялся порекомендовать своему коллеге взяться за пациента, своеобразие которого было мне чуждо или несимпатично, и делал я это сугубо в интересах пациента, ибо в таком случае был уверен, что хороших результатов не добьюсь. Личность каждого по-своему ограничена, и как раз психотерапевт всегда должен учитывать эту ограниченность. Слишком заметные личностные расхождения или даже несовместимость вызывают несоразмерное и излишнее противодействие, которое отнюдь не беспочвенно. Полемика Фрейда – Адлера является, собственно, лишь парадигмой и единичным случаем из многих возможных типов установки.

Я много занимался этой проблемой и, основываясь на множестве наблюдений и опытов, в конечном счете пришел к выводу о наличии двух основных установок или типов установки: интроверсии и экстраверсии. Первый тип установки (в норме) характеризует человека нерешительного, рефлексивного, замкнутого, который сосредоточен сугубо на себе, избегает объектов, всегда находится как бы в обороне и охотно прячется, уходя в недоверчивое наблюдение. Второй тип (в норме) характеризует человека любезного, внешне открытого и предупредительного. Он быстро приспосабливается к любой ситуации, легко вступает в контакты и нередко беззаботно и доверчиво, пренебрегая осторожностью, ввязывается в незнакомые ситуации. В первом случае на первых ролях явно субъект, а во втором – объект.

Разумеется, я обрисовал оба типа лишь в самых общих чертах[21]. В эмпирической действительности обе эти установки, к которым я еще вернусь, редко наблюдаются в чистом виде. Они всячески варьируются и взаимозамещаются, и нередко бывает нелегко определить тип. В основе вариации наряду с индивидуальными отклонениями находится преобладание одной определенной функции сознания, например мышления или чувства, что всякий раз накладывает особый отпечаток на основную установку. Наиболее частые замещения основного типа основываются, как правило, на жизненном опыте, который учит человека – и притом, не исключено, в весьма болезненной форме – не слишком давать волю проявлению собственной сущности. В некоторых случаях, например у невротических индивидов, нередко не знаешь, с какой установкой – сознательной или бессознательной – имеешь дело, так как из-за диссоциации личности проявляется то одна, то другая сторона, что не позволяет сделать определенный вывод. По этой же причине совместная жизнь с личностями, предрасположенными к неврозу, весьма затруднительна.

Фактическое наличие значительных типических различий, из которых восемь я описал в своей только что упомянутой книге, позволило мне рассматривать обе противоречащие друг другу теории неврозов в качестве проявления типических противоположностей. Тем самым, разумеется, не охвачены все встречающиеся типы. Кроме того, к критериям различий относятся возраст, пол, активность, эмоциональность и уровень развития индивида. Основу моей типизации составляют четыре функции ориентирования сознания: ощущение, мышление, чувствование, предчувствие (интуиция)[22].

Эти выводы привели к необходимости найти единство противоположностей и создать теорию, которая отдавала бы должное не каждой концепции в отдельности, а в равной мере обеим. Для этого необходима рациональная критика обеих приведенных теорий. Обе они способны, если их, разумеется, применять к подобным вещам, весьма болезненным образом опустить до банальной реальности высокий идеал, героическую установку, пафос или убеждение. Во всяком случае, эти теории не следовало бы применять к подобным структурам, поскольку они в сущности представляют собой медицинские инструменты из арсенала врача, который острым и безжалостным скальпелем удаляет нечто больное и приносящее вред, что было также целью ницшевской деструктивной критики идеалов, которые тот считал наростами на душе человечества (иногда они и в самом деле таковы). В руках хорошего врача, настоящего знатока человеческой души, который, если соглашаться с Ницше, имеет «Finger fur Nuances» (нем. – чувство нюансов), и в применении к тому, что является больным в душе, обе теории представляют собой целительные выжигающие средства, эффективные, если их дозировать соответственно конкретному единичному случаю, но вредные и опасные в руках того, кто не умеет измерять и взвешивать. Это критические методы, которые имеют то общее с любой критикой, что там, где можно и нужно что-то разрушить, разложить и ограничить, они оказывают благотворное действие, однако везде, где следует созидать, причиняют лишь вред.

Поэтому обе теории можно было бы принять без опасений лишь постольку, поскольку они, подобно медицинским ядам, находятся в надежных руках врача. Дело в том, что для успешного применения этих выжигающих средств требуется чрезвычайно глубокое знание души. Тот, кто их применяет, должен уметь отличить больное и бесполезное от весьма ценного и подлежащего сохранению. Это самое трудное. Кто хочет наглядно убедиться в том, как безответственно может впасть в ошибку врач-психотерапевт, связанный обывательскими псевдонаучными предрассудками, может взять в руки работу Мебиуса о Ницше[23]или же различные «психиатрические» писания о «случае» Христа, и тогда он неизбежно воскликнет: «О будь я трижды проклят!» – о пациенте, которому выпадет на долю такое «понимание».

Обе рассмотренные теории неврозов не являются общезначимыми теориями, а, так сказать, лишь «локально» применимыми средствами. Каждому явлению они говорят: «Ты не что иное, как…» Они разъясняют больному, что его симптомы имеют такое-то и такое-то происхождение и являются не чем иным, как тем или этим. Было бы весьма несправедливо утверждать, что такая редукция в конкретном случае всегда ошибочна, но, возведенная в ранг общего понимания сущности как больной, так и здоровой души, изолированная редуктивная теория несостоятельна, так как человеческую душу, будь она больной или здоровой, невозможно объяснить только путем редукции. (Разумеется, Эрос присутствует всегда и везде; разумеется, инстинкт власти пронизывает все самое высокое и самое низкое в душе, однако душа есть не только одно или другое или – если угодно – и то и другое вместе, душа есть также то, что она из этого сделала или будет делать.) Если известно, что из чего в человеке произошло, то он постигнут лишь наполовину. Объясняйся все только этим, человек мог бы с таким же успехом уже давно умереть. Но как живущий человек он не постигнут, ибо жизнь имеет не только некое вчера и не объясняется тем, что сегодня сводится к вчера. Жизнь имеет также завтра, и сегодня становится понятным лишь тогда, когда мы оказываемся способными прибавить к нашему знанию того, что было вчера, еще и видение зачатков завтра. Это относится ко всем психологическим проявлениям жизни и даже к симптомам болезни. Дело в том, что симптомы невроза – это не только следствия возникших однажды в прошлом причин, будь то «детская сексуальность» или же «детское влечение к власти», но они также являются попытками какого-то нового синтеза жизни, к чему, однако, надо тотчас же прибавить: неудавшимися попытками, которые тем не менее все же остаются не лишенными внутренней ценности и смысла. Их можно рассматривать как зародыши, не удавшиеся из-за неблагоприятных условий внутренней и внешней природы.

Читатель вправе спросить: в чем же могут заключаться ценность и смысл невроза, этого бесполезнейшего и ужаснейшего бедствия человечества? Какой прок в том, чтобы быть невротиком? Разумеется, это подобно тому, что Господь сотворил мух и прочих паразитов, дабы человек упражнялся в полезной добродетели терпения. Насколько нелепа эта мысль с точки зрения естественной науки, настолько же она может оказаться дельной с точки зрения психологии, если мы в данном случае вместо слова «паразиты» скажем «симптомы нервного заболевания». Даже Ницше, как никто другой презиравший глупые и банальные мысли, не раз признавал, сколь многим он был обязан своей болезни. Я видел многих людей, которые считали, что невроз помог им доказать их полезность и оправданность их существования, поскольку не позволил совершать жизненно вредные глупости и вынуждал к такому существованию, чтобы развивались весьма ценные задатки, которые могли бы стать загубленными, не поставь невроз железной рукой этих людей на подобающие места. Есть такие люди, которые лишь в бессознательном обладают пониманием смысла своей жизни и своего подлинного назначения, а сознание их заполнено соблазном, совращающим с правильного пути. Есть и такие, с которыми и тут все обстоит опять-таки иначе. Но для них ведь и невроз имеет другое значение. В таких случаях уместна далеко идущая редукция, тогда как в упомянутых выше случаях она недопустима.

Теперь читатель, хотя и склонный допустить в определенных случаях возможность такого значения невроза, все же будет готов отвергать факт столь далеко идущей и вполне осмысленной целесообразности данного заболевания во всех банальных повседневных случаях. Что, например, ценного может открыть невроз в вышеупомянутом случае с астмой и истерическими приступами страха? Я признаю: ценность здесь вовсе не очевидна, особенно если рассматривать этот случай с позиции редуктивной теории, т. е. с негативной стороны индивидуального развития.

Обе теории, о которых до сих пор шла речь, имеют, как мы видели, одно общее: они беспощадно вскрывают все, что в человеке принадлежит к темной стороне. Эти теории, или лучше сказать гипотезы, объясняют нам сущность патогенного момента. В соответствии с этим они заняты не ценностями человека, а его отрицательными ценностями, которые проявляют себя в виде расстройств.

«Ценностью» является некая возможность, посредством которой энергия может увеличиваться. Но поскольку отрицательная ценность точно также является некой возможностью, посредством которой энергия может увеличиваться – что наиболее отчетливо можно наблюдать, например, в случаях значительных проявлений энергии при неврозе, – то, по сути дела, она тоже является некоторой – отрицательной – ценностью, но такой, которая опосредует бесполезные и вредные проявления энергии. Дело в том, что энергия сама по себе – ни добро, ни зло, она ни полезна, ни вредна: она скорее нейтральна, так как все зависит от формы, в которую энергия вливается. Именно форма придает энергии качество. Однако, с другой стороны, голая форма без энергии также нейтральна. Для того чтобы образовалась какая-то реальная ценность, с одной стороны, необходима энергия, а с другой – обладающая ценностью форма. В неврозе психическая энергия[24], без сомнения, заключена в малоценную и непригодную форму. И вот концепции обеих редуктивных теорий служат тому, чтобы разрушить эту малоценную и непригодную форму. Здесь они оправдывают себя как упомянутые выжигающие средства. Тем самым мы получаем свободную, но нейтральную энергию. До сих пор господствовало допущение, что эта вновь приобретенная энергия находится в сознательном распоряжении пациента, и он может применять ее как угодно. Поскольку существовало мнение, что энергия есть не что иное, как сила полового инстинкта, то речь шла о ее «сублимированном» применении, причем предполагалось, что пациент с помощью анализа может перевести сексуальную энергию в некую «сублимацию», т. е. в какой-либо несексуальный способ применения, скажем, в занятия искусством или иной добропорядочной или полезной деятельностью. Следуя этой концепции, пациент имеет возможность произвольно или в соответствии со своими склонностями осуществить сублимацию своих инстинктивных сил.

В определенной степени за этой концепцией можно признать право на существование в той мере, в какой человек вообще в состоянии четко наметить линию своей жизни и придерживаться ее. Но мы знаем, что никакая человеческая дальновидность и жизненная мудрость не способны обеспечить нашей жизни заранее избранное направление, это возможно разве что на небольших отрезках пути. Такая точка воззрения значима во всяком случае лишь для «обычного» жизненного типа, но никак не для «героического». Второй образ жизни тоже встречается, правда, гораздо реже, чем первый. По его поводу уже нельзя, конечно, сказать, что человек едва ли может выбрать направление своей жизни или может сделать это лишь на короткой дистанции. Героический образ жизни безусловен, т. е. выбор жизненного направления определяют судьбоносные решения, причем сохраняющие свою силу и в случае печального исхода. Врачу, разумеется, чаще приходится иметь дело с обычными людьми и гораздо реже – с обладающими свободной волей героями, и, к сожалению, в большинстве такими, показной героизм которых оказывается на поверку инфантильным утешением перед лицом всесильной судьбы или же чванством, которое скрывает за собой саднящее чувство неполноценности. Во всемогущей повседневности, к сожалению, встречается мало такого необычного, вполне здорового. В жизни мало места для явного героизма, но нельзя сказать, что потребность в героизме вообще не возникает перед нами. Наоборот, самое скверное и тягостное для нас заключается как раз в том, что банальная повседневность предъявляет нашему терпению, нашей преданности, выдержке, самоотречению свои стандартные требования, которые следует выполнять со всем смирением и без каких-либо показных героических жестов, для чего, пожалуй, нужен истинный героизм, хотя на первый взгляд и незаметный. Он лишен внешнего блеска, не окружен похвалой и постоянно стремится рядиться в повседневные одежды.

Таковы требования, неисполнение которых приводит к неврозу. Чтобы избежать их, многие уже принимали смелые решения о своей жизни и реализовывали их до конца, даже если они и были заблуждением в глазах остальных людей. Перед такой судьбой можно только преклоняться. Однако, как уже было сказано, такие случаи редки, остальные же представляют подавляющее большинство. Для последних направленность жизни не является простой, ясной линией. Перед такими людьми судьба предстает весьма запутанной и преисполненной различных возможностей. И из всех этих многих возможностей всего лишь одна – их собственный и правильный путь. Кто мог бы, даже обладая всем доступным человеку знанием своего собственного характера, осмелиться на то, чтобы заранее определить эту самую единственную возможность? Разумеется, волей можно достегнуть многого. Однако в корне ошибочно стремление, взяв за образец судьбу некоторых личностей с особенно сильной волей, любой ценой подчинить своей воле и собственную судьбу. Наша воля есть функция, направляемая нашим замыслом. Таким образом, она зависит от определенности последнего. Наш замысел должен – коль скоро он вообще является некоторым замыслом – быть рациональным, т. е. соответствующим разуму. Однако разве кто-нибудь доказал и разве возможно вообще когда-либо доказать, что жизнь и судьба согласуются с нашим человеческим разумом, т. е. что они равным образом рациональны? Напротив, мы небезосновательно, предполагаем, что они тоже иррациональны, т. е. в конечном счете имеют свое основание и по ту сторону человеческого разума. Иррациональность события выражает себя в так называемой случайности, которую мы, как правило, вынуждены отрицать, так как мы ведь априори не можем не мыслить любой процесс как каузально и необходимо обусловленный, а следовательно, такой процесс и не может быть для нас случайным[25]. Однако случайность присутствует практически повсюду, ее очевидность настолько бросается в глаза, что мы с не меньшим успехом легко могли бы пренебречь нашей каузальной философией. Полнота жизни закономерна и вместе с тем не закономерна, рациональна и одновременно иррациональна, поэтому разум и обоснованная им воля всесильны лишь в очень небольших пределах. Чем дальше мы распространяем рационально избранное направление, тем больше можем быть уверены, что тем самым исключаем иррациональную жизненную возможность, которая, однако, имеет не меньшее право быть осуществленной.

Разумеется, способность выбирать направление своей жизни – весьма целесообразное свойство человека. Вполне правомерно утверждать, что достижение разумности является величайшим завоеванием человечества. Однако это вовсе не означает, что так должно или так будет продолжаться в любых обстоятельствах. Страшная катастрофа Первой мировой войны перечеркнула расчеты даже наиболее оптимистически настроенных культурорационалистов. В 1913 г. Оствальд написал следующее: «Все человечество сходится в том, что современное состояние вооруженного мира – это состояние неустойчивое, которое постепенно становится нетерпимым. Оно требует от некоторых наций чудовищных жертв, значительно превосходящих затраты на культурные цели, хотя тем самым какие-либо позитивные ценности отнюдь не обретаются. Если, таким образом, человечество сможет найти пути и средства, чтобы прекратить подготовку к войнам, чтобы они никогда не происходили, и отказаться от подготовки значительной части нации самого цветущего и работоспособного возраста к войне и ко всем прочим бесчисленным злодеяниям, вызываемым современным состоянием, то тем самым будет сэкономлено такое огромное количество энергии, что с этого момента следовало бы рассчитывать на небывалый расцвет культуры. Ибо война, как и индивидуальная борьба, хотя и является самым древним из всех возможных средств разрешения противоречий между двумя или несколькими волями, однако – именно поэтому – и самым нецелесообразным, сопряженным с бессмысленным расточительством энергии. Поэтому полное устранение как потенциальных, так и наличествующих войн всецело отвечает смыслу энергетического императива и является одной из важнейших культурных задач современности»[26].

Но иррациональность судьбы пожелала не того, чего хотела рациональность стремящихся к добру мыслителей, а потребовала не только пустить в дело горы накопленного оружия и множество солдат, но и гораздо большего: чудовищного, безумного опустошения, массового убийства небывалых масштабов. Человечеству, вероятно, следовало бы из этого сделать вывод о том, что посредством только рационального замысла можно, видимо, овладеть всего лишь одной стороной судьбы.

То, что говорится о человечестве вообще, относится и к каждому человеку в отдельности, ибо все человечество состоит из отдельных личностей. И то, что является психологией человечества, это также психология отдельного человека. В мировой войне мы пережили страшную расплату за рациональную преднамеренность цивилизации. То, что у отдельного человека называется «волей», у наций называется «империализмом», ибо воля есть проявление власти над судьбой, т. е. исключение случайного. Цивилизация – это рациональная, произвольно и намеренно реализованная «целесообразная» сублимация свободных энергий. С отдельным человеком дело обстоит точно так же. И как идея всеобщей культурной организации в этой войне претерпела чудовищную корректировку, точно так же отдельный человек в своей жизни нередко вынужден на опыте узнавать, что так называемые «находящиеся в свободном распоряжении» энергии не позволяют распоряжаться собой.

Однажды в Америке у меня консультировался один коммерсант, которому было около 45 лет. Его случай хорошо иллюстрирует только что сказанное. Это был типичный американец, самостоятельно выбившийся в люди из самых низов. Он был очень удачлив, основал солидное предприятие. Постепенно ему удалось поставить дело так, что он уже подумывал отойти от руководства. Он ушел на покой за два года до того, как я с ним встретился. До этого он жил исключительно своим делом, отдавая ему всю свою энергию с той невероятной интенсивностью и односторонностью, которая характерна для преуспевающего американского бизнесмена. Он купил себе великолепную виллу, где и намеревался «жить», мечтая при этом о лошадях, автомобилях, гольфе, теннисе, «parties» (фр. – развлечениях) и т. д. Однако он просчитался. Его энергию, ставшую «свободной», отнюдь не удовлетворили все эти манящие перспективы, и она упорно сосредоточилась на совсем ином: буквально после нескольких недель долгожданной счастливой жизни он стал прислушиваться к каким-то необычным ощущениям в теле. Еще нескольких недель оказалось достаточно, чтобы повергнуть его в небывалую ипохондрию. Нервы его окончательно расстроились. Этот здоровый, физически необычайно крепкий, на редкость энергичный человек превратился в плаксивого ребенка и утратил все свое мужество. Одни страхи сменялись другими, и он чуть ли не до смерти изводил себя ипохондрическими придирками и подозрениями. Тогда он проконсультировался у одного известного специалиста, который сразу совершенно правильно определил, что пациент нуждается лишь в одном – в привычной работе. Это понял и сам пациент и вернулся к прежней деятельности. Однако, к его огромному разочарованию, теперь у него не возникало никакого интереса к своему делу. Ни терпение, ни решимость не помогали. Никакими средствами уже не удавалось направить энергию на дело. Естественно, его состояние еще больше ухудшилось. Вся его прежняя живая творческая энергия со страшной разрушительной силой обернулась теперь против него. Его творческий гений в известном смысле восстал против него, и совершенно так же, как прежде сам бизнесмен вершил в своем мире большие организационные дела, так теперь его демон творил в нем не менее утонченные хитросплетения ипохондрических иллюзорных умозаключений, которые просто уничтожали этого человека. Когда я его увидел, в духовном плане он уже являл собой развалину. Я все же попытался разъяснить ему, что хотя подобная огромная энергия и может быть отвлечена от дела, но весь вопрос в том, на что ее направить. Порой даже самые прекрасные лошади, самые быстрые автомобили и самые увлекательные развлечения не могут быть притягательными для энергии, хотя, разумеется, вполне разумно предположить, что человек, посвятивший свою жизнь серьезной работе, в определенном смысле имеет естественное право на другие радости жизни. Да, распоряжайся судьба в соответствии с человеческим разумом, тогда, пожалуй, все должно бы обстоять так: сначала – работа, затем – заслуженный отдых. Но все происходит как раз иррационально, и энергия самым неподобающим образом требует того «канала», который приходится ей по вкусу, а иначе она просто накапливается и, не находя выхода, становится разрушительной. Энергия описываемого пациента вернулась к прежним негативным ситуациям, в частности – к воспоминанию о заражении сифилисом, случившемся с ним 25 лет назад. Однако и это было лишь этапом на пути возрождения детских реминисценций, которые у него уже почти было исчезли. Именно изначальное отношение к матери определило направленность его симптоматологии: это был «способ» привлечь к себе внимание и интерес своей (кстати, уже давно умершей) матери. Но и эта стадия не была окончательной, ибо цель состояла в том, чтобы в известном смысле вернуть его к потребностям собственного тела, утраченным в юности, когда вся его жизнь была сосредоточена лишь в голове. Он развивал только одну сторону своего существа, другая же оставалась в глухом, так сказать, вещественном состоянии. Но именно эта другая сторона необходима была ему только для того, чтобы он мог «жить». Ипохондрическая «депрессия» как бы принудительно возвратила его к телу, которое он всегда игнорировал. Сумей он последовать направленности депрессии и ипохондрической иллюзии и осознать те фантазии, которые возникали из такого состояния, это было бы путем ко спасению. Но, как и следовало ожидать, мои аргументы не встретили понимания. Такой запущенный случай можно лишь попытаться – пока человек еще не умер – облегчить, но уже едва ли можно вылечить.

Приведенный пример ясно показывает, что мы не можем произвольно переводить «свободную» энергию на тот или иной рационально выбранный объект. Это же, в общем-то, относится и к тем якобы свободным энергиям, которые мы получаем с помощью редуктивных выжигающих средств, разрушая их неподобающие формы. Как уже отмечалось, в лучшем случае такая энергия может подчиняться управлению лишь на короткое время. Но чаще всего она противится тому, чтобы сколько-нибудь длительный период придерживаться навязываемых ей разумом возможностей. Психическая энергия является реальностью прихотливой, желающей диктовать свои собственные условия. Энергии может быть сколько угодно, но использовать ее мы не сможем до тех пор, пока не удастся создать для нее надлежащий «канал».

Проблема «канала» носит в высшей степени практический характер и возникает при анализе многих фактов. В тех благоприятных случаях, например, когда свободная энергия, так называемое либидо[27], направлена на разумно выбранный объект, принято полагать, что это преобразование удалось осуществить сознательным усилием воли. Но это заблуждение, поскольку и величайшего усилия воли оказалось бы недостаточно, если бы не существовало наряду с ним канала, имеющиего то же направление. Насколько важен уклон, можно наблюдать в тех случаях, когда, с одной стороны, приложены самые отчаянные усилия, а с другой – избранный объект или желаемая форма очевидны для каждого в силу своей рациональности, но тем не менее преобразование не удается, а просто снова происходит какое-то новое вытеснение.

В процессе исследований я уяснил для себя, что лишь там, где есть «канал», продолжается тропа жизни. Однако, где нет создаваемого противоположностями напряжения, там нет энергии, поэтому должна быть найдена противоположная установка сознания. Любопытно наблюдать, как эта компенсирующая противоположность сыграла свою роль и в истории возникновения теорий неврозов: теория Фрейда представляет Эрос, а концепция Адлера – Власть. Логической противоположностью любви является ненависть, или, иначе говоря, Эросу противостоит Фобос (страх). Однако психологически это означает все ту же волю к власти. 1де господствует любовь, там отсутствует воля к власти, а где преобладает власть, там отсутствует любовь. Одно является тенью другого. Для тех, кто находится на позиции эроса, компенсирующей противоположностью будет воля к власти, для тех же, кто делает упор на власть, наоборот, компенсацией является эрос. С точки зрения односторонней установки сознания тень является моментом личности, не имеющим ценности и поэтому вытесненным сильным противодействием. Но чтобы возникло напряженное соотношение противоположностей, без которого невозможно дальнейшее движение, вытесненное должно быть осознано. Сознание располагается в некотором смысле сверху, а тень – снизу, и поскольку высокое стремится снизиться, а горячее – охладиться, то каждое сознание, возможно не догадываясь об этом, ищет свою бессознательную противоположность, без которой оно осуждено на застой, измельчание и закоснение. Лишь от соединения противоположностей зажигается жизнь.

То, что побудило Фрейда определить противоположность эроса инстинктом разрушения и смерти, было уступкой, с одной стороны, интеллектуальной логике, а с другой – психологическим предрассудкам. Во-первых, эрос не равнозначен жизни. Для кого же это так, тому, разумеется, кажется, что противоположность эроса – смерть. Во-вторых, каждый считает противоположность своему высшему принципу чем-то разрушительным, смертоносным и злым. Он не признает за ней позитивной жизненной силы, поэтому избегает и боится ее.

Как уже упоминалось, множеству высших принципов жизни и мировоззрений соответствует такое же множество различных форм компенсирующей противоположности. Выше я выделил два основных, как мне кажется, типа противоположностей, которые обозначил как интровертный и экстравертный тины. Уже Уильям Джеймс[28] обратил внимание на наличие этих двух типов среди мыслителей. Он различал их как «tenderminded» и «toughminded» (англ. – мягкий и жесткий). Точно так же Оствальд[29] выявил аналогичное различие классического и романтического типов среди великих ученых. Таким образом, я со своей идеей типов не одинок – даже если ограничиться лишь этими известными именами. Исторические исследования убедили меня, что многие глобальные спорные вопросы, возникавшие в истории духа, имели в своей основе противоположность этих двух типов. Самый значительный случай такого рода – это противоречие между номинализмом и реализмом, начало которому положили разногласия между платоновской и мегарской школами и которое унаследовала схоластическая философия. В последней величайшую признательность снискал себе Абеляр[30], осмелившись на попытку объединить противоположные точки зрения в концептуализме[31]. Этот спор продолжается и в наши дни, проявляясь как противостояние идеализма и материализма. Точно так же, как это происходит во всеобщей истории духа, каждый отдельный человек причастен к противоположности типов. При весьма тщательном исследовании выяснилось, что в брак вступают преимущественно люди, относящиеся к разным типам, и причем, как выяснилось, совершенно бессознательно – для взаимного дополнения. Рефлексивная сущность интроверта склоняет его постоянно размышлять или собираться с мыслями перед тем, как что-то делать. В результате, разумеется, его действия замедляются. Робость такого человека перед объектами и недоверие к ним делают его нерешительным, и, таким образом, он всегда трудно приспосабливается ко внешнему миру. Экстраверт, наоборот, позитивно относится ко всему. Оно, так сказать, притягивает его, новые незнакомые ситуации привлекают. Чтобы узнать нечто неизведанное, он готов окунуться в него без оглядки. Как правило, он сначала действует и только после раздумывает об этом. Поэтому он действует быстро, не сомневаясь и не колеблясь. Эти два типа как бы созданы для симбиоза. Один берет на себя обдумывание, а другой – инициативу и практические действия. Поэтому брак между представителями этих двух различных типов может быть идеальным. Приспосабливаясь ко внешним нуждам жизни, они великолепно подходят друг другу. Но если, например, активная половина заработала уже достаточно денег или судьба послала им большое наследство и трудности жизни отпадают, то у них появляется время, чтобы заняться друг другом. До этого они словно бы стояли спиной к спине и защищались от нужды, а теперь поворачиваются друг к другу лицом и, желая достичь понимания, делают открытие, что никогда и не понимали друг друга. Они говорят на разных языках. Так возникает конфликт двух типов. Этот спор, даже если ведется очень тихо и самым интимным образом, язвителен, связан с насилием и взаимными переоценками. Ибо ценность одного является отрицательной ценностью другого. Было бы разумно полагать, что один, осознавая свою собственную ценность, мог бы спокойно признать ценность партнера, и любой конфликт был бы исчерпан. Я наблюдал много случаев, когда выдвигалась аргументация подобного рода, однако ничего удовлетворительного не достигалось. Там, где речь идет о нормальных людях, такой критический переходный период преодолевается более или менее гладко. Формальным считается тот человек, который может существовать в абсолютно любых обстоятельствах, лишь бы они обеспечивали ему необходимый минимум жизненных возможностей. Однако многие на это не способны, поэтому-то и не слишком много у нас нормальных людей. Тот, кого мы обычно называем «нормальным человеком», это, собственно, некий идеальный человек, и счастливое сочетание черт, определяющих его характер, явление чрезвычайно редкое. Подавляющее же большинство более или менее дифференцированных людей требуют жизненных условий, которые бы не ограничивались только сравнительно обеспеченным питанием и сном. Для них окончание симбиотических отношений означает тяжелое потрясение.

Почему дело обстоит именно так, становится понятным не сразу. Однако если принять во внимание, что ни один человек не является чистым интровертом или экстравертом, а сочетает обе возможные установки, но так, что лишь одна из них получает в нем развитие в качестве функции приспособления, то легко можно прийти к предположению, что у интроверта где-то на заднем плане, в неразвитом состоянии, дремлет экстраверсия, равно как и наоборот. Так оно и есть на самом деле. Интроверт имеет экстравертную установку, однако она долго остается для него бессознательной, так как его сознание постоянно направлено на субъект. Он, правда, видит объект, но имеет о нем ложные или затормаживающие представления и по возможности держится на дистанции от него, словно бы опасаясь его.

Поясню, что я имею в виду, с помощью простого примера. Двое юношей путешествуют по стране. Они приходят к одному прекрасному замку. Оба хотят в него заглянуть. Интроверт говорит: «Я бы хотел знать, как он выглядит изнутри». Экстраверт отвечает: «Давай войдем» – и собирается пройти через ворота. Интроверт удерживает его: «Аможет быть, туда нельзя входить». (Задний план здесь – смутные опасения полиции, наказания, злые собаки и т. д.) На что экстраверт отвечает: «Но мы же можем спросить, и, наверное, нас пропустят». (Задний план – представления о добродушных старых привратниках, радушных хозяевах замка и возможных романтических приключениях. И вот на основе экстравертированного оптимизма они действительно входят в замок. Но тут возникает трудность: замок изнутри перестроен, и в нем открыты лишь два зала с какой-то коллекцией старых рукописей. Едва увидев их, юноша-интроверт пришел в восторг, он словно преобразился и, не скрывая своих чувств, сразу погрузился в созерцание сокровищ. Он заговаривает со смотрителем, желая получить от него как можно больше сведений, и поскольку результат оказался скромным, юноша осведомляется, как увидеть хранителя, чтобы немедленно задать ему свои вопросы. Робость юноши исчезла, объекты обрели соблазнительный блеск, и мир предстал в новом обличье.

Между тем бодрость экстраверта, напротив, все больше и больше убывает, лицо его постепенно вытягивается, и он начинает зевать. Здесь нет ни добродушных привратников, ни рыцарского гостеприимства, не видно и намека на возможность романтических приключений – это всего лишь замок, частично переоборудованный в музей, а рукописи можно рассматривать и дома. Заметьте, в то время как энтузиазм одного нарастает, настроение другого падает: замок нагоняет на него тоску, рукописи напоминают о библиотеке, библиотека ассоциируется с университетом, университет – с зубрежкой и грозящим экзаменом. И постепенно мрачная пелена безразличия окутывает замок, который недавно казался ему столь интересным и привлекательным. Объект обретает для него негативные черты. «Как же здорово, – восклицает интроверт, – что мы совершенно случайно обнаружили такую чудесную коллекцию!» – «Мне кажется, здесь ужасно скучно», – отвечает второй, не скрывая своего дурного расположения духа. Это вызывает досаду приятеля, и он про себя решает никогда больше не путешествовать с экстравертом. Последнего же раздражает недовольство первого, и он приходит к мысли, что всегда считал друга бесцеремонным эгоистом, готовым из своих личных интересов пренебречь прекрасной весенней погодой, которой там, снаружи, гораздо приятнее было бы наслаждаться.

Давайте подробно проанализируем, что же произошло. Итак, оба путешествовали в приятной компании друг друга, пока не подошли к роковому замку. Там размышляющий заранее (прометеевский) интроверт выразил свои желания осмотреть его изнутри. Действующий и после размышляющий (эпиметеевский) экстраверт открыл доступ к желаемому[32]. И теперь происходит обращение типа: интроверт, который сначала опасался туда входить, теперь уже не хочет покидать замок, тогда как экстраверт проклинает тот момент, когда они вошли сюда. Первый околдован объектом, второй обуреваем своими негативными мыслями. Как только первый увидел рукописи, его словно подменили: робость его исчезла, объект завладел им, и он охотно отдался своему интересу. Второй, напротив, ощущал в себе нарастающее сопротивление объекту и, наконец, оказался в плену у своего находящегося в дурном настроении субъекта. Таким образом, первый стал экстравертом, а второй – интровертом. Однако экстраверсия интроверта отличается от экстраверсии экстраверта, как и наоборот. Когда раньше оба путешествовали совместно и пребывали в полной гармонии, они не мешали друг другу, потому что каждый сохранял свое естественное своеобразие. Оба были позитивны друг для друга, потому что их установки взаимно дополняли одна другую. Однако это происходило потому, что установка одного всегда включала в себя другого. Мы видим это, например, в коротком разговоре перед воротами: оба хотят войти в замок. Сомнение интроверта по поводу того, возможно ли это, имеет свою силу и для другого. Инициатива экстраверта также значима и для его спутника. Таким образом, установка одного включает в себя и другого. Так в той или иной мере дело обстоит всегда, если индивидуум пребывает в естественной для него установке, так как эта установка более или менее коллективно адаптирована. Это относится и к установке интроверта, хотя та всегда исходит от субъекта. Она просто направлена от субъекта к объекту, тогда как установка экстраверта направлена от объекта к субъекту.

Но в тот момент, когда объект у интроверта перевешивает субъекта и притягивает его, тогда его установка теряет социальный характер. Он забывает о присутствии своего друга, не включает его больше в свою установку, погружается в объект и не видит, как сильно заскучал его друг. Соответствующим образом и экстраверт, разочаровавшись в своих ожиданиях, перестает принимать во внимание другого и уходит в себя, погружаясь в свои субъективные представления и капризы.

Исходя из этого смысл события можно определить следующим образом. Под влиянием объекта у интроверта проявилась неполноценная экстраверсия, тогда как у экстраверта место его социальной установки заняла неполноценная интроверсия. Тем самым мы возвращаемся к положению, из которого исходили: ценность одного есть отрицательная ценность другого.

События, как позитивные, так и негативные, могут поднять наверх неполноценную противофункцию. Но в таком случае появляется ранимость как симптом наличествующей неполноценности. В этом случае создаются психологические основы для разлада и недоразумений, и не только для разлада между двумя людьми, но и для разлада с самим собой. Дело в том, что сущность неполноценной функции[33] характеризуется автономией; она самостоятельна, она охватывает, околдовывает и опутывает нас так, что мы уже перестаем быть хозяевами самих себя и не можем четко прослеживать грань между собой и другими.

И все же для развития характера необходимо, чтобы мы дали проявиться другой стороне, т. е. неполноценной функции; ибо скорее всего мы не можем надолго предоставить другому симбиотически заботиться о некоторой части нашей личности, так как момент, когда у нас возникнет нужда в другой функции, может наступить в любое время и застать нас неподготовленными, как наглядно показывает приведенный пример. И последствия могут быть тяжелыми: экстраверт утрачивает свое, необходимое ему, отношение к объектам, а интроверт – к своему субъекту. Но опять-таки необходимо, чтобы интроверт добился действия, которое не тормозится постоянными раздумьями и колебаниями, и чтобы экстраверт вспомнил о себе, не причиняя тем самым ущерба своим отношениям.

Думается, вполне ясно, что когда мы говорим об экстраверсии и интроверсии, то речь идет о двух противоположных друг другу естественных установках или направленных движениях, которые Гете однажды назвал диастолой и систолой. Своим гармоническим чередованием они должны были бы осуществлять ритм жизни; однако, похоже, для того, чтобы достичь этого ритма, необходимо высочайшее искусство жизни и надо быть либо совершенно бессознательным, чтобы естественный закон не нарушался никаким актом сознания, либо сознательным в еще гораздо более высокой степени, чтобы суметь также изъявлять волю и совершать противоположные движения. Так как наше развитие не может быть направлено вспять, к животной бессознательности, то остается лишь нелегкий путь вперед, к более высокой сознательности. Разумеется, такая сознательность, которая дала бы возможность свободно и намеренно жить великими «да» и «нет» Жизни, – это прямо-таки сверхчеловеческий идеал, но вместе с тем и цель. Наш современный духовный склад, пожалуй, позволяет лишь сознательно волеизъявлятъ «да» и по меньшей мере переносить «нет». Если дело обстоит так, то этим уже многое достигнуто.

Проблема противоположности как внутренне присущий человеческой природе принцип составляет дальнейший этап нашего прогрессирующего процесса познания. Эта проблема, как правило, является проблемой зрелого возраста. Правда, практическая работа с пациентом никогда не начинается с этой проблемы, особенно если речь идет о молодых людях. Источником появления неврозов у молодых людей выступает, как правило, конфликт между реальностью и неадекватной инфантильной установкой, каузально характеризующейся аномальной зависимостью от реальных или воображаемых родителей, а с точки зрения цели – недостижимыми фикциями, т. е. намерениями и устремлениями. Здесь вполне уместны редукции Фрейда и Адлера. Однако выявлено множество неврозов, которые лишь в зрелом возрасте возникают или усугубляются настолько, что пациенты становятся, скажем, профессионально нетрудоспособными. Без сомнения, в таких случаях можно доказать, что уже в юности у пациента отмечались патологическая зависимость от родителей и всевозможные ребяческие иллюзии, но все это не помешало человеку избрать себе профессию и успешно работать, жениться или выйти замуж и как-то вести семейную жизнь – вплоть до того момента в зрелом возрасте, когда прежняя установка не проявит свою несостоятельность. В таких случаях, естественно, мало проку от того, чтобы делать сознательными детские фантазии, выяснять степень зависимости от родителей и т. д., хотя это и является необходимой составной частью процедуры и посему нередко оказывается небесполезным. Но по сути дела терапия в таких случаях действительно начинается лишь тогда, когда пациент понимает, что уже не отец или мать стоят как бы на пути, а он сам, т. е. бессознательная часть его личности, продолжающая роль родителей. Однако это понимание, каким бы полезным оно ни было, носит пока еще негативный характер, т. е. оно лишь гласит: «Я знаю, что это не отец и не мать противостоят мне, а я сам».

Но кто же в нем самом противостоит ему? Что это за таинственная часть его личности, скрывавшаяся за образами отца и матери и так долго заставлявшая его верить, что причина недуга некогда внедрилась в него извне? Эта часть является противоположностью его сознательной установки и не даст ему покоя и будет мешать до тех пор, пока он ее не примет. Разумеется, для молодых людей может оказаться достаточно освобождения от прошлого, поскольку перед ними простирается манящее, богатое возможностями будущее. Стоит лишь разорвать некоторые узы, и жажда жизни довершит все остальное. Однако перед нами возникает совсем иная задача, когда мы имеем дело с людьми, у которых уже большая часть жизни позади и которым уже не только не высвечиваются какие-либо заманчивые возможности в будущем, но ждут все те же давно надоевшие обязанности и сомнительные удовольствия приближающейся старости.

Если нам удается освободить молодых людей от их прошлого, то мы видим, что они переносят образы своих родителей на более подходящие замещающие фигуры: чувство, которое было связано с матерью, теперь направляется на жену, и авторитет отца уступает место авторитету уважаемых наставников, начальников или же институтов. Это, правда, не фундаментальное решение проблемы, но практический путь, по которому бессознательно и потому без особых достойных упоминания препятствий и противодействий идет и нормальный человек.

Совершенно иначе выглядит проблема, возникающая перед человеком пожилым, который с большими или меньшими трудностями уже прошел эту часть пути. Может быть, он уже освободился от давно умерших родителей, искал и нашел свою мать в жене (или отца – в муже), уважал своих учителей и институт, сам стал отцом (или матерью). Возможно, что все это у него уже позади и он научился понимать: что сперва означало для него поддержку и удовлетворение, оказалось тягостным заблуждением, юношеской иллюзией, на которую он теперь оглядывается отчасти с сожалением, отчасти с завистью, так как впереди у него уже нет ничего, кроме старости и конца всех иллюзий. Все то из его иллюзий, что он прежде проецировал в мир и в вещи, постепенно вернулось к нему отработанным и изжившим себя. Возвращающаяся изо всех этих отношений энергия приходится на долю бессознательного и в ускоренном темпе оживляет в нем все то, развитием чего он до сих пор не занимался.

Движущие силы, скованные в неврозе, будучи освобожденными, сообщают молодому человеку душевный подъем, ожидание и возможность его дальнейшего развития. Для человека, находящегося на второй половине жизненного пути, развитие дремлющей в бессознательном противоположной функции означает некоторое обновление жизни. Однако это развитие уже не проходит через освобождение от детских привязанностей, через разрушение детских иллюзий и перенесение старых образов на новые фигуры. Оно проходит через проблему противоположности.

Принцип противоположности, разумеется, составляет основу юношеского духовного склада, и психологической теории о юношеской психике следовало бы учитывать этот факт. Воззрения Фрейда и Адлера поэтому противоречат друг другу лишь в притязаниях на то, чтобы выступать в качестве общезначимой теории. Пока же они довольствуются тем, чтобы оставаться техническими вспомогательными инструментами, они не противоречат друг другу и не взаимоисключаются. Психологическая теория, претендующая на нечто большее, чем просто быть техническим средством, должна базироваться на принципе противоположности, ибо без учета последнего она могла бы реконструировать лишь некоторую невротически несбалансированную психику. Без противоположности нет ни равновесия, ни саморегулирующейся системы, которой и является психика.

Если продолжить ту линию нашего рассуждения, от которой мы отклонились, можно сказать, что теперь становится ясно, каким образом именно в неврозе могут заключаться те ценности, которых не хватает индивиду. Давайте снова вернемся к рассмотренному случаю молодой женщины и попробуем применить к нему полученное знание. Если предположить, что эта больная «проанализирована», т. е. благодаря лечению ей стало ясно, какие бессознательные мысли скрывались за симптомами, и она снова овладела бессознательной энергией, составлявшей силу ее симптомов, то тогда возникает практический вопрос: что же должно произойти с отныне свободной энергией? Согласно психологическому типу больной, было бы разумно снова перенести эту энергию на объект: например, это могла бы быть благотворительная деятельность или еще что-либо полезное. В исключительных случаях – для особенно энергичных натур, которые не боятся при случае довести себя до самоистязания, или для людей, склонных именно к такого рода деятельности, – этот путь возможен, но в большинстве случаев – нет. Почему? Не будем забывать, что либидо (именно в смысле психической энергии) уже бессознательно имеет свой объект: это молодой итальянец или какой-либо подходящий реальный человеческий заменитель. При данных обстоятельствах, разумеется, подобная сублимация столь же желательна, сколь и невозможна, так как по большей части реальный объект представляет более подходящий канал для выхода энергии, чем какая-либо этическая деятельность, сколь бы прекрасной она ни была. К сожалению, слишком многие всегда говорят лишь о том, каким человеку желательно быть, но никогда – о том, каков он на самом деле. Однако врач имеет дело с реальным человеком, который упорно остается таким, каков он есть, пока его реальность не будет всесторонне удостоверена. Воспитательный процесс может осуществляться, только опираясь на действительность, а не на какой-либо идеальный призрак.

К сожалению, в большинстве случаев дело обстоит так, что человек не может произвольно задать направление так называемой свободной энергии, и она следует по своему каналу, найденному еще до того, как мы целиком освободили ее от привязанности к неподходящей форме. И здесь мы делаем открытие, что фантазии пациентки, прежде направленные на молодого итальянца, теперь перенесены на врача[34], который поэтому сам стал объектом бессознательного либидо. Если же больная ни при каких обстоятельствах не желает признавать факт переноса[35] или если врач не понимает сего феномена или понимает его неправильно, то возникает ожесточенное сопротивление, цель которого – сделать невозможными всякие отношения с врачом. В таких случаях больные уходят и ищут другого врача или такого человека, который их понимает, а если уж они отказываются от таких поисков, то их проблема остается неразрешенной.

Если же происходит перенос на врача и если он принимается, то тем самым найдена некоторая естественная форма, которая не только заменяет прежнюю, но и делает возможным относительно бесконфликтное течение энергетического процесса. Поэтому если предоставить либидо естественную свободу движения, то оно самостоятельно находит путь к предназначенному ему объекту. Там, где этого не случается, возникает своевольное сопротивление законам природы или появляются негативные влияния.

В переносе сначала осуществляется проекция всех возможных детских фантазий, которые должны быть стерты, т. е. подлежат редуктивному разложению. Это было названо разложением переноса. Тем самым энергия высвобождается и из этой непригодной формы, и мы снова оказываемся перед проблемой свободной энергии. В этом случае мы также должны поверить природе в том, что еще задолго до начала наших поисков уже был избран объект, который дает наиболее благоприятную направленность.