Читать книгу Очерки по аналитической психологии - Карл Густав Юнг - Страница 11

Здесь мы подошли к еще одному новому этапу нашего познавательного процесса. Мы продолжали аналитическое разложение детских фантазий переноса до тех пор, пока пациенту не стало достаточно ясно, что он сделал из своего врача отца и мать, дядюшку, опекуна и учителя или кого-то еще, кто обладал бы в его глазах родительским авторитетом. Однако, как вновь и вновь показывает опыт, возникают еще и другие фантазии, которые могут даже представить врача как спасителя или как богоподобное существо. Все это, разумеется, находится в полном противоречии со здравым смыслом. Кроме того, оказывается, что эти божественные атрибуты выходят за рамки христианского мировоззрения, в атмосфере которого мы выросли, и принимают языческие очертания, например, нередко, образы животных.

Перенос сам по себе представляет не что иное, как некую проекцию бессознательных содержаний. Сначала проецируются так называемые поверхностные содержания бессознательного, о чем можно узнать из снов, симптомов и фантазий. В этом состоянии врач вызывает интерес в качестве возможного любовника (вроде того молодого итальянца из нашей истории). Затем он выступает в большей степени как отец: либо добродушный, либо грозный – в соответствии с теми качествами, которыми обладал в глазах пациента его реальный отец. Иногда врач обретает в глазах пациента и материнские черты, что выглядит уже несколько странно, но все же находится в границах возможного. Все эти проекции фантазий имеют в своей основе личные воспоминания.

Наконец, могут возникнуть фантазии, выходящие за границы обычного. Врач тогда наделяется довольно мрачными свойствами, выступая, скажем, в качестве злого колдуна или демонического преступника, или же может наделяться качествами, олицетворяющими соответствующее благо – скажем, как Спаситель, или же он выступает в смешанной двуликой роли. Разумеется, вовсе не обязательно врач воспринимается сознанием пациента именно в таком виде, просто у того всплывают фантазии, наделяющие врача такими чертами. Часто бывает очень трудно таким пациентам понять, что их фантазии фактически порождены ими самими и, по сути, не имеют ничего (или имеют очень мало) общего с характером врача. Подобное заблуждение происходит оттого, что для этого вида проекций у пациента отсутствуют личные базисные воспоминания. При случае можно доказать, что уже в определенном детском возрасте такие фантазии были связаны с отцом или матерью, для которых, однако, ни отец, ни мать на самом деле не давали повода.

В одной своей небольшой работе Фрейд[36] объяснил, какое влияние на судьбу Леонардо да Винчи оказал тот факт, что у него были две матери. Факт наличия двух матерей, или двоякого происхождения, в случае Леонардо был реальным, однако подобное представление играло свою роль и у других людей искусства. Так, у Бенвенуто Челлини существовала фантазия о двояком происхождении. Вообще она представляет собой определенный мифологический мотив: многие герои сказаний имели двух матерей. Источником этой фантазии является не тот, скажем, реальный факт, что у героев были две матери, а есть общераспространенный, «изначальный» образ, принадлежащий к тайнам истории человеческого духа и не относящийся к сфере личных воспоминаний.

В каждом отдельном человеке помимо личных воспоминаний есть великие «изначальные» образы, как однажды их удачно назвал Якоб Буркхардт[37], т. е. унаследованные возможности человеческого представления в том его виде, каким оно было издревле. Факт этого наследования объясняет тот, по сути дела, странный феномен, что известные сказочные образы и мотивы повторяются у всех народов в одинаковых формах. Он объясняет далее, как, например, наши душевнобольные оказываются в состоянии репродуцировать точно такие же образы и взаимосвязи, которые известны нам из старинных текстов. Некоторые примеры такого рода я дал в моей книге «Трансформации и символы либидо»[38]. Тем самым я отнюдь не утверждаю, что по наследству передаются представления, по наследству передается лишь возможность представления, а это большая разница.

Итак, на следующей стадии лечения, когда воспроизводятся фантазии, уже не основывающиеся на личных воспоминаниях, речь идет о демонстрации более глубокого слоя бессознательного, где дремлют общечеловеческие, изначальные образы. Эти образы и мотивы я назвал архетипами (а также «доминантами»)[39].

Это открытие, т. е. признание наличия двух слоев в бессознательном, является шагом вперед в развитии нашей концепции. Дело в том, что мы должны различать личное бессознательное и не- или сверхличное бессознательное. Последнее мы обозначаем еще и как коллективное бессознательное – потому, что оно отделено от личного и является абсолютно всеобщим, и потому также, что его содержания могут быть найдены повсюду, чего как раз нельзя сказать о личностных содержаниях. (Коллективное бессознательное представляет собой объективно-психическое, а личное бессознательное – субъективно-психическое.) Личное бессознательное содержит утраченные воспоминания, вытесненные (намеренно забытые) тягостные представления, так называемые подпороговые (сублиминальные) восприятия, т. е. чувственные перцепции, которые были недостаточно сильны для того, чтобы достичь сознания, и наконец, содержания, которые еще не созрели для сознания. Оно соответствует часто встречающемуся в сновидениях образу тени[40], под которой подразумевается негативная часть личности, а именно сумма скрытых, невыгодных свойств, недостаточно развитых функций и содержаний личного бессознательного.

Изначальные образы – это наиболее древние и наиболее всеобщие формы представления человечества. Они представляют собой в равной мере как чувство, так и мысль, они даже имеют некое подобие собственной, самостоятельной жизни, вроде жизни частичных душ[41], что легко можно выявить в философских или гностических системах, имеющих своим источником познания восприятие бессознательного. Представление об ангелах, архангелах, «тронах и господствах» у святого Павла, архонтах у гностиков, небесной иерархии у Дионисия Ареопагита и т. д. происходит из восприятия относительной самостоятельности архетипов.

Итак, мы обнаружили и тот объект, который избирает либидо, оказавшись высвобожденным из личностно-инфантильной формы переноса. Оно, следуя по своему каналу, погружается в глубины бессознательного и оживляет в нем дремавшее до сих пор. Оно обнаруживает сокрытый клад, из которого всегда черпало человечество, из которого оно извлекло своих богов и демонов и все те интереснейшие и могущественнейшие идеи, без которых человек перестает быть человеком.

Возьмем, к примеру, одну из величайших идей, порожденных XIX в., – идею сохранения энергии. Подлинным творцом этой идеи является Роберт Майер[42]. Он был врачом, а вовсе не физиком или натурфилософом, хотя выдвижение подобных идей для последних скорее было бы более естественным. Однако важно понять, что идея Майера не создана в собственном смысле слова. Она не возникла и в результате обобщения существовавших тогда представлений или научных гипотез, а выросла в своем творце подобно растению. По этому поводу Майер писал Гризингеру[43] в 1844 г.: «Эту теорию я отнюдь не высидел за письменным столом», (Далее он сообщает о некоторых физиологических наблюдениях, которые сделал в 1840–1841 гг., будучи судовым врачом.) «Но если вы хотите, – продолжает он в письме, – уяснить себе физиологические аспекты, то для этого необходимо знать физические процессы, если вы не предпочитаете рассматривать суть дела с метафизической точки зрения, что внушает мне беспредельное отвращение. Я, таким образом, придерживался физики и с такой страстью отдавался своему предмету, что – многие из-за этого могут посмеяться надо мной – мало интересовался далеким материком, а предпочитал оставаться на борту, где мог работать без перерыва и где порой чувствовал себя как бы вдохновленным настолько, что не могу припомнить ничего подобного ни до, ни после. Некоторые мысли, как молнии пронзавшие мое сознание – это было на рейде в Сурабайе, – я немедленно тщательно исследовал, что в свою очередь приводило меня к новым выводам. Те времена прошли, но спокойное размышление над тем, что тогда проявилось во мне, привело к осознанию, что это истина, которую не только можно чувствовать субъективно, но и можно объективно доказать. Только может ли это сделать весьма мало сведущий в физике человек – этот вопрос я, естественно, должен оставить открытым»[44].

Хельм в своей «Энергетике» высказывает следующую точку зрения: «Новая идея Роберта Майера не была постепенно извлечена из традиционных понятий силы в процессе их более глубокого обдумывания, а принадлежит к тем интуитивно постигаемым идеям, которые, происходя из других сфер духовного труда, как бы застигают мышление врасплох и заставляют его преобразовывать традиционные понятия в соответствии с ними»[45]. Спрашивается: каково происхождение той новой идеи, которая навязала себя сознанию с такой стихийной принудительной силой? И откуда в ней эта сила, которая смогла настолько захватить сознание, что полностью отвлекла его от всех многообразных впечатлений первого путешествия по тропикам? На эти вопросы не так-то просто ответить. Но, применив к этому случаю нашу теорию, можно дать также объяснение: идея энергии и ее сохранения должна быть изначальным образом, который дремал в коллективном бессознательном. Этот вывод, естественно, требует доказательства, что такого рода изначальный образ действительно существовал в истории духа человечества и действовал на протяжении тысячелетий. Но это и в самом деле можно доказать без особого труда. Самые примитивные религии в самых различных уголках земли основаны на этом образе. Это так называемые динамические религии, единственной и определяющей мыслью которых является существование разлитой повсюду магической силы[46], вокруг которой все вращается. Известные английские исследователи Тайлор[47] и Фрейзер[48] неверно понимали эту идею как анимизм. В действительности же первобытные народы понятие силы отнюдь не отождествляли с душами или духами, а имели в виду нечто, точно обозначенное американским исследователем Лавджоем[49] как «primitive energetics»[50] (англ. – примитивная энергетика). Это понятие соответствует представлениям о душе, духе, боге, здоровье, плодородности, силе любви и волшебства, влиянии, власти, авторитете, лекарстве, а также об известных душевных состояниях, выражающихся в аффектах. У некоторых полинезийцев «мулунгу» (именно такое примитивное понятие энергии) означает дух, душу, демоническую сущность, волшебную силу, авторитет, и если происходит что-нибудь необычное, то люди призывают «мулунгу». Это понятие силы у первобытных народов то же, что и первая формулировка понятия бога. В ходе человеческого развития развивался и этот образ во все новых и новых вариациях. В Ветхом Завете волшебная сила светится в неопалимой купине и на лице Моисея; в Евангелиях она появляется в нисхождении Святого Духа в виде огненных языков; у Гераклита выступает как мировая энергия, как «вечно живущий огонь»; у персов – огненный блеск «хаомы», божественной благодати; у стоиков – первотеплота, сила судьбы; в средневековой легенде – это аура, ореол святости, в виде пламени вырывающийся из-под крыши шатра, где в экстазе лежит святой. Святые, галлюцинируя, видят эту силу в образе Солнца, полноты света. Согласно древним воззрениям, душа и является этой силой. В идее бессмертия души заключено представление о ее сохранности, а в буддийском и первобытном представлении о метемпсихозе (переселении душ) заключено представление о том, что она способна неограниченно превращаться, постоянно оставаясь сохранной.

Таким образом, эта идея испокон веков запечатлена в человеческом мозгу. И посему в готовом виде заложена в бессознательном каждого. И, чтобы снова заставить ее подняться на поверхность, необходимы лишь определенные условия. У Роберта Майера эти условия, очевидно, оказались налицо. Величайшие и наилучшие достижения человеческой мысли формируются поверх изначальных образов, представляющих собой как бы первичный рисунок. Меня часто спрашивают, каково же происхождение этих архетипов, или первообразов. Мне кажется, их возникновение нельзя объяснить никак иначе, как только предположив, что они представляют собой отражение постоянно повторяющегося опыта человечества. Одно из самых обычных, но и самых впечатляющих явлений, данных человеческому опыту, – ежедневное кажущееся движение Солнца. Во всяком случае, невозможно обнаружить в бессознательном ничего, что бы имело к этому отношение, до тех пор, пока речь идет об известном нам физическом процессе. Напротив, миф о солнечном герое мы находим во всех его бесчисленных вариациях. Именно этот миф, а не физический процесс является реальностью, образующей архетип Солнца. То же можно сказать и о фазах Луны. Архетип есть своего рода готовность снова и снова репродуцировать однотипные или похожие мифические представления. Исходя из этого кажется, что здесь дело обстоит так, словно запечатлевающееся в бессознательном является исключительно субъективным представлением фантазии, вызванным физическим процессом. Поэтому можно было бы предположить, что архетипы – это многократно повторяющиеся отпечатки субъективных реакций[51]. Однако такое допущение, к сожалению, лишь уводит от решения проблемы. Ничто не мешает нам предположить, что некоторые архетипы встречаются даже у животных и что они, следовательно, базируются на специфике живой системы вообще и, таким образом, являются лишь выражением жизни, статус которой не поддается дальнейшему объяснению. Представляется, что архетипы – это не только отпечатки постоянно повторяющихся типичных опытов, так как вместе с тем они эмпирически выступают как силы или тенденции, вызывающие повторение тех же опытов. Дело в том, что всегда, когда какой-нибудь архетип проявляет себя в сновидении, в фантазии или в жизни, в нем всегда заключается некоторое особое «воздействие» или сила, благодаря которой его влияние получает нуминозный, т. е. зачаровывающий, либо побуждающий к действиям характер.

Обсудив этот пример возникновения новых идей из сокровищницы изначальных образов, продолжим изложение процесса переноса. Мы видели, что именно в таких, на первый взгляд нелепых и странных фантазиях либидо обрело свой новый объект – содержание коллективного бессознательного. Как я уже говорил, проекция изначальных образов на врача представляет для дальнейшего лечения опасность, которую нельзя недооценивать. Дело в том, что эти образы отнюдь не содержат в себе только все прекрасное и великое, что когда-либо мыслило и чувствовало человечество, но также все гнуснейшие подлости, варварство и дьявольское коварство, на которые оно тоже было способно. В силу своей специфической энергии (они соотносятся как заряженные силой автономные центры) изначальные образы оказывают зачаровывающее, захватывающее воздействие на сознание и благодаря этому могут весьма сильно изменять субъекта. Подобное можно наблюдать в случаях религиозных обращений, при суггестии и, особенно, при возникновении определенных форм шизофрении[52]. И вот если пациент не может отделить личность врача от этих проекций, то в итоге теряется всякая возможность взаимопонимания и человеческие отношения становятся невозможными. Но, избежав этой Харибды, пациент попадает под власть Сциллы – интроекции этих образов, т. е. он приписывает их свойства не врачу, а самому себе. Это тоже плохо. В случае проекции он колеблется между лишним и болезненным превознесением до небес своего врача и исполненным ненависти презрением к нему. В случае интроекции он впадает в смехотворное самообожествление или моральное самоуничижение. Ошибка, совершаемая им в обоих случаях, состоит в том, что содержания коллективного бессознательного он приписывает определенному лицу, таким образом превращая другого или самого себя в бога или дьявола. Здесь проявляется характерное действие архетипа: он захватывает психику со своеобразной изначальной силой и вынуждает ее выйти за пределы человеческого. Он вызывает преувеличение, раздутость (инфляцию!), недобровольность, иллюзию и одержимость как в хорошем, так и в дурном. Именно поэтому люди всегда нуждались в демонах и никогда не могли жить без богов, за исключением некоторых особенно умных specimina (лат. – образцов) вида «homo Occident alls» (лат. – западного человека) вчерашнего и позавчерашнего дня, сверхчеловеков, для которых «бог умер» и поэтому они сами становятся богами, чаще, точнее, божками мелкого формата, с толстокостными черепами и холодными сердцами. Дело в том, что понятие Бога – совершенно необходимая психологическая функция иррациональной природы, которая вообще не имеет отношения к вопросу о существовании Бога, ибо на этот вопрос человеческий интеллект никогда не сможет ответить. Еще менее способен он дать какое-либо доказательство наличия Бога. Кроме того, такое доказательство излишне; идея сверхмогущественного божественного существа, в осознанном ли виде, бессознательно ли, распространена повсюду, ибо она является некоторым архетипом. В нашей душе есть нечто от высшей власти, и если это не осознанный бог, тогда по крайней мере это все же – «чрево», как говорит святой Павел. Поэтому я считаю более мудрым признавать идею Бога осознанно, ибо в противном случае богом просто может стать нечто другое, как правило, весьма неудовлетворительное и глупое, что бы там ни выдавало «просвещенное» сознание. Нам уже давным-давно известно, что с помощью интеллекта мы не можем правильно мыслить бога, не говоря уж о том, чтобы представить его. Раз и навсегда нужно признать, что на вопрос о боге нельзя убедительно разумно ответить. Но «consensus gentium» (лат. – согласие народов) извечно говорило о богах и вовеки будет говорить о них. Сколь бы прекрасным и совершенным ни считал по праву человек свой разум, он так же вправе быть уверенным, что разум – это только одна из возможных функций, соответствующая лишь одной стороне феноменов. Всюду нас окружает иррациональное, то, что не согласуется с разумом. И это иррациональное также является психологической функцией, именно коллективным бессознательным, тогда как разум, по существу, связан с сознанием. Сознание должно обладать разумом, чтобы впервые открывать порядок в массе хаотических индивидуальных явлений мирового целого, а затем – по крайней мере в пределах человеческих возможностей – создавать этот порядок. Мы имеем похвальное и полезное стремление к тому, чтобы по возможности искоренить в нас и вне нас хаос иррационального. В этом процессе мы как будто вполне преуспели. Один душевнобольной сказал мне однажды: «Господин доктор, сегодня ночью я продезинфицировал сулемой все небо и при этом не обнаружил никакого бога». Нечто подобное происходит и с нами.

Древний Гераклит, который действительно был великим мудрецом, открыл самый поразительный из всех психологических законов – регулирующую функцию противоположностей. Он назвал это так: Enantiodromia, встречный бег, имея в виду, что все переходит в свою противоположность. (Напомню здесь рассмотренный выше случай с американским бизнесменом, красноречиво демонстрирующий, что такое энантиодромия.) Так, рациональная культурная установка обязательно переходит в свою противоположность, т. е. в иррациональное культурное опустошение[53]. Дело в том, что человек не должен идентифицировать себя с самим разумом, ибо он не только разумен, но никогда не будет иным. На это следует обратить внимание всем школьным воспитателям от культуры. Иррациональное не должно и не может быть искоренено. Боги не могут и не должны умереть. Я уже говорил, что в человеческой душе, вероятно, всегда присутствует нечто подобное какой-то высшей власти, и если это не идея бога, то тогда это, повторяя вслед за Павлом, чрево. Этим я хотел выразить тот факт, что какой-либо инстинкт или комплекс представлений всегда концентрирует на себе максимальную сумму психической энергии, посредством чего принуждает «я» служить ему. Обычно энергетический фокус настолько притягивает это «я», что оно идентифицирует себя с ним, и ему кажется, будто оно вообще ничего иного не желает и ни в чем ином не нуждается. Так возникает мания, мономания, или одержимость, сильнейшая односторонность, которая может грозить тяжелейшим расстройством психического равновесия. Без сомнения, в способности к такой односторонности кроется тайна определенных успехов, поэтому цивилизация и стремится усердно культивировать подобные односторонности. Страсть, т. е. концентрация энергии, заключающаяся в таких мономаниях, представляет собой то, что древние называли неким «богом», и наше словоупотребление все еще поступает так же. Мы нередко говорим: «Он делает бога из того или из этого». Человек полагает, что все еще совершает волевые акты и выбирает, и не замечает, что его интерес уже стал его господином, присвоившим себе власть. Такие интересы становятся своего рода богами, которые, если они признаны многими, постепенно образуют «церковь» и собирают вокруг себя общину верующих. Тогда это называется «организацией». Последнюю преследует дезорганизующая реакция, стремящаяся вышибить клин клином. Энантиодромия, угрожающая всегда, когда движение достигло несомненной власти, не представляет собой, однако, решения проблемы, а столь же слепа в своей дезорганизации, как и в своей организации.

От жестокого закона энантиодромии ускользает лишь умеющий отличать себя от бессознательного не посредством, скажем, того, что он его вытесняет – ибо тогда оно просто овладевает им исподволь, – а посредством того, что делает его видимым и ставит перед собой как нечто отличающееся от него.

Таким образом, уже подспудно готовится разрешение той проблемы Сциллы и Харибды, о которой я писал выше. Пациент должен научиться различать, что есть «я» и что есть «не-я», т. е. коллективная психика. В результате он получит материал, с которым ему с этого момента еще долго предстоит разбираться. Его энергия, заключенная раньше в негодных патологических формах, нашла теперь свою, подобающую ей сферу. Различение «я» и «не-я» включает в себя то, что человек в своей «я»-функции твердо стоит на ногах, т. е. исполняет свой долг по отношению к жизни, так что он во всех аспектах является жизнеспособным членом человеческого общества. Все то, чем он в этом отношении пренебрегает, приходится тогда на долю бессознательного, усиливая позицию последнего настолько, что он подвергается опасности быть поглощенным бессознательным. Но за это полагается серьезное наказание. Как намекает Синесий, именно πνευματική ψυχή (греч. – одухотворенная душа) становится богом и претерпевает в этом состоянии божественное наказание, а именно – разорванность Загрея, которую испытал и Ницше в начале своей душевной болезни. Энантиодромия представляет собой разорванность на пары противоположностей, которые подобают богу и, таким образом, и обожествленному человеку, который богоподобностью обязан преодолению своих богов. Говоря о коллективном бессознательном, мы находимся в такой сфере и на такой ступени проблемы, которая при практическом анализе в применении к молодым людям или тем, кто слишком долго пребывает на стадии инфантильности, поначалу не принимается во внимание. Там, где еще предстоит преодолеть образы отца и матери, где еще предстоит овладеть определенной частью внешней жизни, которой естественно обладает обычный средний человек, – там мы предпочитаем не говорить о коллективном бессознательном и о проблеме противоположности. Но в случаях, когда перенесения образов родителей и юношеские иллюзии преодолены или по меньшей мере созрели для преодоления, мы должны говорить о проблеме противоположности и о коллективном бессознательном. Здесь мы находимся за пределами значимости редукций Фрейда и Адлера, так как нас уже не занимает вопрос, как можно устранить все мешающее человеку осуществлять свою профессиональную деятельность, или вступать в брак, или делать нечто такое, что означает развитие жизни, но перед нами стоит задача найти смысл продолжения жизни вообще, поскольку последняя должна быть чем-то большим, чем только смирение и тоскливая оглядка назад.

Наша жизнь напоминает путь Солнца: утром оно набирает силу, до тех пор пока, лучась и истекая жаром, наконец не достигает полуденной высоты. Тогда наступает энантиодромия. Его непрерывное движение вперед означает уже не прибавление силы, а убавление. Таким образом, когда мы имеем дело с молодым человеком, у нас задача совершенно иная, нежели когда перед нами человек стареющий. В первом случае достаточно устранить все помехи развитию и подъему; во втором случае мы должны стимулировать все то, что оказывает поддержку при спуске. По-юношески неопытный человек, возможно, полагает, что пожилых не нужно принимать в расчет, что с ними уже все равно ничего больше не случится, что жизнь у них позади и они годятся лишь для того, чтобы служить окаменевшими опорами прошлого. Но было бы большим заблуждением считать, что, например, жизнь женщины исчерпана с наступлением менопаузы. Вторая, послеполуденная половина человеческой жизни столь же богата смыслом, как и первая, только ее замысел и смысл совсем иные[54]. Человек имеет в жизни двоякого рода цели: первая – природная, т. е. рождение потомства и все, связанное с заботой о нем, в том числе денежное обеспечение и социальное положение. Если эта цель исчерпана, то начинается другая фаза – культурная цель. В достижении первой помогает природа и, кроме того, воспитание, но совсем немногое или даже ничто не помогает нам в достижении второй цели. Часто человеком управляет и ложное тщеславие, требующее от старца уподобиться юноше или по крайней мере действовать подобным образом, хотя внутренне он уже в этом не убежден. Поэтому для столь многих людей переход от природной к культурной фазе оказывается бесконечно тяжелым и горьким: они цепляются за юношеские иллюзии или за своих детей, чтобы таким образом спасти еще хоть кусочек юности. Мы наблюдаем это у матерей, которые видят смысл своей жизни исключительно в детях и думают, что жизнь превратится в беспочвенное ничто, если придется расстаться с детьми. Поэтому нет ничего удивительного в том, что многие тяжелые неврозы возникают в начале послеполуденного периода жизни. Это своего рода второй период зрелости, или второй период «бури и натиска», нередко сопровождающийся всеми бурями страстей («опасный возраст»). Однако проблемы, возникающие в этот период, уже нельзя решить с помощью старых рецептов, стрелку этих часов нельзя перевести назад. То, что молодежь находила и должна была находить вовне, человек послеполуденного периода должен найти внутри себя. Здесь перед нами появляются новые проблемы, нередко заставляющие врача основательно поломать голову.

Переход от утра к послеполуденному возрасту является переоценкой прежних ценностей. Человек оказывается перед необходимостью понять ценность того, что составляло противоположность его прежних идеалов, убедиться в ошибочности прежних убеждений, признать неистину, содержащуюся в прежней истине, и почувствовать, сколько сопротивления и даже враждебности заключало в себе то, что прежде считалось любовью. Многие из втянутых в конфликты проблемы противоположности отбрасывают все то, в чем прежде они видели благо, достойное достижения, и пытаются продолжать жизнь в противоборстве со своим прежним «я». Смена профессий, разводы, религиозные обращения, разные виды отступничества являются симптомами этого перепрыгивания в противоположность. Отрицательный момент такого радикального перехода заключается в том, что прежний образ жизни вытесняется, тем самым порождая столь же несбалансированное состояние, каким было и то, прежнее состояние, когда противоположности осознанных добродетелей и ценностей были еще подавленными и бессознательными. Как раньше невротические нарушения происходили, возможно, в силу бессознательности противоположных фантазий, так и теперь нарушения опять-таки возникают благодаря вытеснению прежних идолов. Разумеется, в корне неверно считать, что если мы в некоторых ценностях распознаем отрицательную ценность или в некоторой истине – неистину, то в таком случае упраздняется сама ценность или истина. Они лишь стали относительными. Все человеческое относительно, потому что основывается на внутренней противоположности, ибо все в свою очередь является энергетическим феноменом. Энергия же необходимым образом возникает из некоторой предшествующей противоположности, без которой не может быть никакой энергии. Всегда должны быть в наличии высокое и низкое, горячее и холодное и т. д., чтобы мог состояться процесс выравнивания, представляющий собой энергию. Поэтому склонность к тому, чтобы отвергнуть все прежние ценности в пользу их противоположности, это такая же крайность, как и прежняя односторонность. Но поскольку речь идет об общепризнанных и несомненных ценностях, которые отныне отвергаются, то происходит фатальная потеря: кто поступает таким образом, тот вместе со своими ценностями выбрасывает за борт и самого себя, как это уже отмечал Ницше.

Но дело заключается не в переходе в противоположность, а в сохранении прежних ценностей вместе с признанием их противоположности. Это означает конфликт и разлад с самим собой. Понятно, что люди боятся это делать – как философски, так и морально. Поэтому – еще чаще, чем в переходе в противоположность, – они пытаются искать выход, судорожно отстаивая прежнюю позицию. Следует признать, что в этом явлении, наблюдающемся у стареющих людей и правда весьма несимпатичном, все же заключено нечто, что можно рассматривать как немалую заслугу: по крайней мере, они не становятся отступниками, не гнут спину и не впадают в неопределенность и ничтожество; они не становятся банкротами, а остаются лишь отмирающими деревьями или, выражаясь более мягко, «свидетелями прошлого». Однако сопутствующие симптомы – косность, окаменение, ограниченность, нежелание «laudatores temporis acti» (лат. – ревнителей старины) идти в ногу со временем – безрадостны, даже вредоносны, ибо тот способ, которым они отстаивают какую-либо истину или ценность, является настолько косным и насильственным, что подобный дурной образ действия отталкивает сильнее, чем притягивает защищаемая ценность, из-за чего достигается как раз нечто противоположное доброму намерению. То, что заставляет их впадать в косность, – это, в сущности, страх перед проблемой противоположности: они ощущают приближение жуткого брата Медарда и втайне боятся его. Поэтому право на существование имеет только одна истина и только один руководящий принцип действия, который должен быть абсолютным. В противном случае этот принцип не обеспечивает защиты против грозящего падения, которое человек предчувствует везде, но только не в самом себе. Мы таим в себе опаснейшего революционера, и именно это должен знать тот, кто хочет здоровым перейти во вторую половину жизни. Правда, благодаря этому мы взамен кажущейся уверенности, которой наслаждались до сих пор, получаем состояние неуверенности, разлада, противоречивых убеждений. Это состояние чревато тем, что, по видимости, из него нет выхода. Логика говорит «tertium non datur» – третьего не дано.

Поэтому практические нужды лечения больных побудили нас к поиску средств и путей, способных бы вывести человека из этого тупикового состояния. Когда человек оказывается перед препятствием, которое кажется ему непреодолимым, он отступает, т. е. осуществляет, если использовать техническое выражение, регрессию, обращаясь к тем временам, когда находился в подобных ситуациях, чтобы снова попытаться применить средства, которые помогли ему тогда. Но то, что помогало в юности, в старости оказывается бесполезным. Чем помог тому американскому бизнесмену, о котором я рассказал выше, возврат к прежней работе? Помните, у него уже больше ничего не получалось. Поэтому регрессия продолжается и доходит до детства (потому многие старые невротики, как говорится, впадают в детство) и, наконец, до периода, предшествующего детству. Это звучит необычно, но в действительности речь идет о том, что не только логично, но и возможно.

Как уже было упомянуто, бессознательное содержит в себе как бы два слоя: личностный и коллективный. Личностный слой оканчивается самыми ранними детскими воспоминаниями. Коллективное бессознательное, наоборот, охватывает период, предшествующий детству, т. е. то, что унаследовано от жизни предков. В то время как образы воспоминаний личного бессознательного являют собой как бы заполненные, ибо пережитые образы, архетипы коллективного бессознательного предстают в форме незаполненных, так как они не пережиты индивидуумом лично. Если же регрессия психической энергии, выходя за пределы раннего детства, достигает наследия жизни предков, тогда пробуждаются мифологические образы – архетипы[55]. Открывается определенный духовный мир, о котором мы прежде ничего не подозревали, и выявляются образы, находящиеся, возможно, в самом резком контрасте с нашими прежними представлениями и обладающие такой интенсивностью, что становится вполне понятным, почему миллионы образованных людей впадают в теософию и антропософию. Это происходит просто потому, что упомянутые современные гностические системы идут навстречу потребности в выражении этих внутренних, безмолвных событий в большей мере, чем какая-либо из существующих форм христианской религии, не исключая в том числе и католицизма. Последний, правда, способен в гораздо большей мере, чем протестантизм, посредством догматических и культовых символов выражать те факты, о которых у нас идет речь. Однако и он не достигал в прошлом и не достигает ныне полноты прежнего языческого символизма. Должно быть, именно поэтому последний сохранялся на протяжении столетий христианства, а затем постепенно перешел в известные подводные течения, которые от раннего Средневековья до нового времени никогда полностью не утрачивали своей силы. Они хотя и исчезали с поверхности, опускаясь далеко вглубь, однако, меняя свою форму, возвращались и возвращаются снова, чтобы компенсировать односторонность современной ориентации сознания[56]. Наше сознание настолько проникнуто христианством, даже почти всецело сформировано им, что бессознательная противоположная позиция не может быть принята им, и притом просто потому, что она слишком противоречит основным господствующим воззрениям. Чем более односторонне, косно и безусловно удерживается одна позиция, тем более агрессивной, враждебной и непримиримой будет другая, так что вначале для их примирения мало шансов. Но если сознание допускает по крайней мере относительную значимость всех человеческих мнений, тогда и противоположность отчасти утрачивает свою непримиримость. Но между тем эта противоположность ищет для себя подходящее выражение, например, в восточных религиях: буддизме, индуизме и даосизме. Синкретизм (смешение и комбинирование) теософии в значительной мере идет навстречу этой потребности, и этим объясняется ее широкий успех.

Деятельность, связанная с аналитическим лечением, содействует возникновению переживаний архетипической природы, которые требуют своего выражения и оформления. Разумеется, это не единственная возможность для осуществления такого рода опыта. Архетипические переживания нередко возникают спонтанно, и вовсе не только у так называемых «психических» личностей. Нередко о самых удивительных снах и видениях мне доводилось слышать от людей, в душевном здоровье которых не мог бы усомниться даже специалист. Переживание архетипа люди часто оберегают как самую интимную тайну, чувствуя, что оно задевает самые сокровенные глубины их существа. Это своего рода праопыт душевного «не-я», какого-то внутреннего оппонента, вызывающего на спор. Понятно, что в таких ситуациях прибегают к помощи параллелей, причем часто случается так, что первоначальное событие истолковывается в духе заимствованных представлений. Типичный случай такого рода – видение Троицы у брата Николая из Флюе[57]. Похожий пример – видение многоглазой змеи у Игнатия, которое он сначала истолковал как божественное, а затем – как дьявольское явление. Посредством таких истолкований подлинное переживание заменяется заимствованными из чужого источника образами и словами, а также воззрениями, идеями и формами, которые, как это нередко бывает, возникли не на нашей почве и главным образом связаны не с нашим сердцем, а лишь с нашей головой, которая даже не может отчетливо их осмыслить, так как сама не способна изобрести нечто подобное. Это, так сказать, краденое добро, которое впрок не идет. Суррогат словно бы делает людей нереальными, превращает их в тени. Они ставят пустые слова на место живой действительности, тем самым уклоняясь от переживания противоположностей и устремляясь в некий бледный двухмерный, призрачный мир, где все живое и творческое увядает и отмирает.

Безмолвные события, переводимые регрессией в стадию, предшествующую детству, требуют не замещения, а индивидуального оформления в жизни и деятельности отдельного человека. Эти образы возникли из жизни, страданий и радостей предков и снова стремятся вернуться в жизнь и как переживание, и как действие. Однако из-за своей противоположности сознанию они не могут непосредственно переводиться в наш мир, поэтому необходимо найти опосредованный путь, соединяющий сознательную и бессознательную реальности.