Читать книгу Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля - Страница 15

Я возвращаюсь по пробкам из Урсуса, от сломанного навигатора, с сотней в кармане.

Но сначала мне пришлось покружить по новому району, никто понятия не имел, где дом номер восемнадцать, а когда я нашел его, оказалось, что негде парковаться, потому что парковочные места только для жителей дома. И я должен был вылезать и с сумкой пиликать еще минимум полкилометра.

Теперь так принято, что люди хотят жить на охраняемых территорях. Цена охраняемого жилища гораздо выше: тем, кто в нем живет, кажется, что так они в большей безопасности.

Я приезжаю на десятый этаж, звоню.

Открывает милая дама.

– Вы должны были приехать раньше.

– Пробки, – говорю я виновато, несмотря на то что я должен был приехать с часу до двух, а сейчас без пятнадцати два. Но горький опыт научил меня тому, что с клиентом лучше не спорить.

Клиент всегда прав.

Всегда.

Дама проводит меня в комнату и показывает на столик. На столике лежит пульт.

– Это пульт. Он сломался, – говорит она.

Сломался. Сам решил сегодня с утра, что сломается, – и сломался. Вот так пульт.

Люди удивительные существа – они думают, что если соврут, то будет легче. Вот пульт, он сам, а я ни при чем.

Я беру его в руки – он липкий.

– Что-то пролилось?

– Да вы что! – дама обижена.

Я открываю панель. Обычный пульт: пластиковый, мягкие прорезиненные кнопочки, диоды, плата – никакой специальной философии.

И все залито каким-то липким свинством. Сладкий чай или, может, какой-нибудь сладкий коктейль.

Вынимаю, показываю.

– Да точно, ну что вы, точно никто ничего не проливал, слово даю!

Нет, конечно. Это пульт сам себе в серединку написал кока-колой. Так, как обычно и делают пульты после работы, тайком, перед телевизором. Чтобы тот не зазнавался.

Вытаскиваю резинки, плату достаточно будет протереть спиртом или бензином, остальное – под кран, мою, сушу, остается только подклеить кнопочки, это занимает несколько минут – и пульт совершенно здоров.

Сама работа не стоит выеденного яйца, но езды-то!

Я бы мог работать таксистом и неплохо зарабатывать – потому что езды обычно бывает больше, чем собственно работы.

– Семьдесят, – говорю я, цена довольно высокая, но ведь я ехал целый час, а возвращаться буду два, значит – почти бесплатно. Правда, новый пульт стоит пятьдесят, но они ведь не продаются в мясных магазинах, а магазинов с пультами рядом с домом обычно не бывает.

Она достает сотню и горячо меня благодарит, спасибо, спасибо, до свидания. Сумка на плечо, снова прогулка до машины, очень полезное занятие.

* * *

Возвращаюсь Иерусалимскими Аллеями, потому что пол-Урсуса раскопали, и попадаю в еще большее дерьмо. Я понятия не имел, что перед Лопушанской строят какой-то мост, он был в планах лет тридцать, и тут вдруг здрасьте-пожалуйста, ни с того ни с сего вздумали его вдруг строить. Причем на всякий случай сразу с двух сторон, как всегда в этой стране. Потрясающе!

Передо мной, куда хватает глаза, тянется длинная череда автомобилей с включенными стоп-сигналами. Аж красное все.

Последний раз я ездил тут с Мартой в Лесную Подкову. И разумеется, как обычно, на обочине валялись какие-то бетонные плиты, какие-то кучи земли высились, за годы своего существования обросшие сорняками и крапивой, но чтобы вот так вдруг взять – и начать работать?!!

У нас что, опять «Евро»?!!

* * *

Мы с Мартой ездили каждую вторую субботу месяца к ее друзьям, такая вот светская традиция, на приватные показы фильмов. У Адама с Сусанной, ее подругой по учебе, был гениальный дом, они его получили от предков – на собственном участке в три тысячи метров. Каждый месяц они приглашали нас, соседей из Подковы и еще одну пару из Миланувка, для того чтобы вместе посмотреть фильм, поделиться мнениями о нем, каждый раз кто-то из нас привозил фильм, который, по его мнению, стоило посмотреть.

И Адам опускал из-за балки белый экран, занимающий всю стену, дети, двое малышей трех и шести лет, отправлялись спать, хотя загнать их в постель с первого раза удавалось не всегда, мы гасили свет – и смотрели кино. Девушки всегда готовили что-нибудь пожевать.

Поначалу я злился, потому что во время таких просмотров комментариев было больше, чем диалогов на экране, но потом я понял, что кино было только поводом, чтобы встретиться, – и дальше уже все было понятно.

С мая эти показы переносились на открытый воздух, и тогда мы сразу чувствовали себя словно в отпуске.

У Адама и Сусанны были такие отношения, о которых я всегда мечтал, не считая, разумеется, спиногрызов. У них было три собаки, причем нормальных – не таких, как Геракл, настоящих таких, которые полны чувства собственного достоинства и вообще не обращают на тебя никакого внимания и в присутствии которых не надо постоянно смотреть себе под ноги, чтобы случайно не раздавить недоразвитого ублюдка, такого, как Геракл. А еще у них было четыре кошки и какая-то африканская улитка размером с ладонь, которой женщины вечно восхищались, потому что она выделяла на пузе гиалуроновую кислоту.

И попугай у них был, он жил в огромной клетке на кухне – удивительный!

Этот попугай время от времени начинал болтать и заглушал все, что происходило на экране: он вдруг, ни с того ни с сего, говорил, например, «Добрый день!» – и все автоматически поворачивали головы в сторону двери, или неожиданно начинал гавкать – и тогда все собаки подключались к нему с оглушительным лаем. Он кашлял, как Адам, говорил голосом Марты «большое спасибо», а иногда верещал голосом Сусанны: «Адам, ты что, не видишь, что происходит?!»

Еще он иногда хихикал приглушенно, этот удивительный птах, клянусь, – хихикал и слегка измененным голосом Адама произносил: «Твою мать!» Вот слово даю – это «Твою мать!» в исполнении птицы однозначно содержало в себе приглушенное хихиканье Адама и неудавшуюся попытку изменить голос. Нетрудно было представить себе, как он наклоняется над клеткой и учит птицу ругаться. И каждый раз, когда попугай матерился, – Сусанна бросала на Адама выразительный гневный взгляд, словно пытаясь его испепелить.

У попугаев есть неприятная особенность: их можно научить чему угодно, он сам научится всему, чему захочет, – а вот отучить его уже не получится никогда.

И Сусанна, как настоящая женщина, вместо того чтобы смириться с фактом, которого уже нельзя изменить, до конца жизни будет удивляться и иметь претензии!

Попугаев я люблю, но завести себе не могу, потому что они живут слишком долго. Такие попугаи населяют Индию, Индонезию, юг Китая и Гавайские острова. Еще их можно встретить на Филиппинах. Такой тридцатисемисантиметровый попугай может не только подражать голосам людей и повторять целые фразы, но и имитировать голоса любых животных и пение птиц, и даже изображать свист чайника – причем мастерски.

Они всеядны, поэтому склонны к ожирению. Домашнему попугаю обязательно надо летать хотя бы по дому, и, нам на радость, Адам иногда выпускал его из клетки. А вообще с этими попугаями очень много хлопот, им нужна хорошая, большая клетка и разнообразное питание – как для дроздов: и яичко, и мяско мягенькое, и салатик, и шпинат, и овощи с рисом – не говоря уж о фруктах. А зимой изволь подать им фрукты из компота.

Так что эта игрушка не для нормальных людей.

Но Адам и его жена нормальными не были – со всеми этими своими птицами, собаками и котами, да еще и улиткой в придачу.

А я даже одну птицу завести себе позволить не могу – из-за своей занятости и образа жизни, потому что как представлю, что она, бедная, у меня, как в тюрьме, одна, сидела бы целыми днями, – сразу мысли такие прочь уходят.

Когда я был маленьким, отец как-то показал мне на пустой опушке, прямо у самой земли, в траве гнездо черного дрозда.

Дрозд вьет гнездо из каких-то бумажек, ошкурок, примятой травы и другого мусора, и работа эта просто невероятная. Они вьют гнезда в самых непредсказуемых местах – у них, наверно, нервы железные, ведь пани дроздиха сидит на яйцах до последнего и все это время прикидывается, что ее нет. И только если ситуация становится совсем уж драматичной и у нее не остается другого выбора – тогда она отлетает от гнезда и бросает яйца. Это гнездо в дальнем уголке поляны, где сегодня вырос отель, было хорошо укрыто и спрятано от чужих глаз – но все же недостаточно хорошо для того, чтобы его не обнаружил наглый и сильный мальчишка, для которого это гнездышко – малюсенькое, размером не больше человеческой пятки, – стало развлечением. Он ударил по нему палкой, прямо по середке, на месте убив и маму-дроздиху, и едва вылупившихся их яиц птенцов, – я видел это из окна. А когда он отошел, я побежал на улицу и увидел тот погром, который он учинил. А еще – одного птенца, который выжил.

Я принес его домой.

Отец слегка остудил мой запал стать этому птенцу родной матерью – он объяснил, что такого малыша надо кормить каждые пять минут и что даже при этом нет никакой гарантии, но я уперся и выкормил его все-таки. Мой воспитанник летал по всему дому, садился мне на голову и там же гадил – но я другого от него и не ждал.

А потом я его выпустил.

Он еще некоторое время прилетал ко мне на подоконник, но я его уже не докармливал, хотел, чтобы он стал вольной птицей.

Я оплакал расставание с ним, а на девятый мой день рождения мать подарила мне волнистого попугая, голубого, если я правильно помню. И мне его было так жалко, что когда родителей не было дома – я его выпускал из клетки и разрешал ему летать по дому, где вздумается. Я был, конечно, дурачок, потому что был уверен, что никто об этом не догадывается. Матушка не раз просила меня, чтобы я этого не делал, ей и так хватило хлопот с моим дроздом. Но она, разумеется, понимала, что я нарушаю ее запрет, потому что все шкафчики в кухне были обгажены – попугая ведь нельзя научить ходить в лоток. И книжки тоже были загажены, хотя я об этом понятия не имел, потому что попугаи гадят где хотят.

И однажды я решил выпустить его на волю, как моего дрозда. Было лето, на свет появились радостные маленькие птенчики, и я помню, словно это было вчера, как я попрощался с попугаем и широко открыл окно.

Я думал, что он не погибнет от голода, не замерзнет, сразу подружится с другими птицами, которые живут на липе, одним словом – я хотел дать ему все, что нужно вольной птице.

Но я не понимал, что он будет в этом птичьем мире чужаком, другим, не таким, как все, – а этого ни в каком мире не терпят.

Я все-таки надеюсь, что его приютили воробьи или еще какие-нибудь птички подобрее и что он хоть немножко, хоть иногда был счастлив.

За этого попугая я еще долго расплачивался.

Отец вызвал меня на ковер, то есть на кухню, сел передо мной и прочитал мне длинную лекцию относительно птиц: почему экзотические птицы живут в клетках и почему выпустить их на волю означает подписать им смертный приговор. Он старался объяснить мне, что мой попугай, может быть, вообще не имел понятия о том, что такое воля, потому что скорей всего вылупился из яйца уже в клетке, и что для него воля стала чем-то совсем другим, чем я себе воображал, – но я твердо стоял на своем.

С этого момента я и стал читать о птицах все, что попадалось мне на глаза. И это увлечение сохранилось и по сей день.

Птицы – абсолютно свободные и самые необыкновенные создания на земле. И все, что они делают, имеет глубокий смысл. Если нам, людям, кажется, например, жестоким обычай аистов выкидывать из гнезда одного из своих птенцов, то это значит только, что мы ничего не знаем и не понимаем в их жизни. Потому что аисты таким образом не вредят своим детям – они их защищают.

Аист ведь умный, поэтому он иногда избавляется от своих яиц. Еще до того, как вылупятся птенцы, родители уже знают, кто из этих птенцов будет не таким, как надо. Орнитологи проводили исследования, в ходе которых подбирали эти выброшенные яйца и все-таки высиживали их. И из каждого такого яйца – из каждого без исключения! – вылуплялись больные птенцы. То есть аисты уже заранее знали, без всяких лабораторий и исследований, что у птенца будет какой-нибудь дефект, что птенец не выживет или не сможет летать, не выдержит перелета в теплые края, не сможет сам о себе позаботиться в жизни.

Птицы не мыслят нашими категориями, и тот, кто этого не понимает, просто глуп. Прикладывать наши мерки к чему-то, что не имеет к нам никакого отношения, бессмысленно и неправильно, нельзя навязывать нашу, чисто человеческую, мораль другому миру, не попытавшись даже понять его, не говоря уже о том, чтобы принять.