Читать книгу Изъян в сказке: бродяжка - Катерина Коновалова, Е. Гитман - Страница 1

Старый город Шеан изнывал от жары. Необычайно сильное солнце нещадно палило вторую неделю, высушивая посевы на полях в округе, раскаляя камни стен и дорог, обжигая белокожих дамочек и заставляя обливаться потом лордов в бархатных камзолах и кожаных сапогах.

Несмотря на жару, ко Дню конца года в столицу набилась громадная толпа всевозможного люда: были и благородные – на конях или в носилках, разряженные и разукрашенные, были и простые – толстые усатые купцы, бедняки-оборванцы, а с ними – разукрашенные пёстрые музыканты, плясуны, фокусники и шарлатаны, планировавшие подсобрать золотых перед долгой и голодной зимовкой. Единственное, что всех объединяло, это то, что каждый кричал на входе в город: «Слава королю Эйриху!», – а войдя, мгновенно пропитывался потом и пылью, начинал нестерпимо вонять и оказывался стиснут двумя дюжинами локтей и задов.

Чтобы избежать этой незавидной участи, труппа Одноухого Сэма встала не в пределах вторых городских стен, а немного поодаль, на опушке Ведьминой рощи. Цветной фургончик спрятали за деревьями, а артисты расположились на желтоватой траве и, раздевшись почти до неприличного, предавались блаженному ничегонеделанью перед вечерними представлениями.

– Нич-о, – сквозь бурую жвачку поговаривал Сэм время от времени, – пройдём.

Наверное, в глубине души (если только у Сэма душа ещё не превратилась в кошель с монетами) он опасался, что, слишком долго прождав, труппа упустит лакомое место. Но свой комфорт Сэм любил даже больше денег, поэтому, повторив свое «Нич-о», он снова прислонялся к дубовому стволу и закрывал глаза.

Недалеко от него близнецы Би и Бо, седые и красноносые, вполголоса ругались из-за бутылки зианской огненной воды, а толстуха мамаша Лиз, думая, что её никто не замечает, чесала промежность, задрав повыше юбку. Посреди поляны развалился кучер – к нему было страшновато подходить, так сильно от него разило перегаром.

В стороне же, у другого толстого дерева, расположились двое, которым, кажется, было совершенно не место в этом балагане. Первый был мужчина, ещё не старый, тридцати с небольшим лет. Его щёгольский малиновый дублет висел на низкой ветке, а сам он, в рубашке и ладных штанах, чисто выбритый, с густыми угольно-чёрными кудрями, обнимал цитру из светлого дерева и то и дело нежно касался пальцами её струн, не извлекая, правда, ни одного звука. Его губы шевелились, возможно, проговаривая ноты или слова песни.

Рядом, положив голову ему на колено, устроилась девочка. Лицом она немного походила на него – те же тонкие черты, те же большие светлые глаза, – но никак не могла быть его дочерью или сестрой: волосы у нее были совсем светлые, с лёгкой желтинкой, как будто в них запутались солнечные зайчики.

Девочка держала в руках толстую книгу и негромко читала её вслух:

«Второй же глаз Всевышнего всегда закрыт, и никому из смертных неведомо, какие видения проносятся перед ним. Когда откроется закрытый глаз, настанет Конец Мира», – прочитала она и покосилась на мужчину. Он кивнул, давая понять, что всё услышал, и ущипнул одну из струн цитры, вызывая гулкий гудящий звук.

– А потом под закрытый глаз заполз муравей и выел его, – недовольно сказала девочка, закрывая книгу и поворачиваясь со спины на живот, и обхватила коленку мужчины тонкими руками.

– Я запрещал тебе читать эту пакость, – заметил мужчина и снова тронул струны. – Кто тебе её вообще в руки дал?

– Сэм, – с вызовом ответила девочка, но не произвела этим никакого впечатления.

– Сэм разбирает только те буквы, которыми написано название пива. А я тебе запретил: леди не пристало читать подобную похабщину.

Девочка наморщила нос, ткнула пальцем в почёсывающуюся мамашу Лиз и сообщила:

– Похабщина – это вот. А «Всевышний и муравей» – самая обсуждаемая книга в Шеане, я сама слышала вчера в лавке.

Ещё один щипок, ещё один низкий звук – и только дождавшись, пока он стихнет, мужчина категорично объявил:

– Чтиво для студиозусов и всякой рвани. Леди оно не подходит – и чтобы больше я о таком не слышал.

За всё время этого короткого спора его лицо ни на минуту не утратило спокойного выражения, густые брови не сошлись к переносице, губы не искривились – более того, он даже не перевёл на девочку взгляда и по-прежнему был, кажется, полностью поглощён своей цитрой.

– Рей, – протянула девочка.

– Читай дальше, – он неторопливо перебрал все струны, одну за одной, и прислушался к их звучанию, что-то поджал с краю и перебрал снова.

– Спой лучше, я устала. Слишком жарко, чтобы читать.

Рей всё-таки посмотрел на девочку и чуть улыбнулся, а она, наклонив голову на бок, звонко рассмеялась: она отлично знала, что эта полуулыбка означает её полную победу. Конечно, Рей ещё немного поборолся, попытался стать грозным, но спустя несколько мгновений шутливо толкнул девочку в плечо, поправил свой инструмент, кашлянул, прочищая горло, и пропел негромко, удивительно приятным и достаточно высоким голосом: «Если в сердце любовь загорелась… То устам не вели промолчать»*.

Девочка довольно закрыла глаза – ей совсем не нужно было вслушиваться в слова этой песни, чтобы вспомнить с невероятной точностью грустную историю любви бродячего поэта и благородной леди Майлы. Забыв обо всех запретах и преградах, поэт, имя которого потерялось в веках, признался в своих чувствах леди Майле, и её сердце тоже зажглось любовью. Бросив отца и сестёр, леди Майла сбежала с поэтом, даря ему «ежечасно сладость свою», что бы это ни значило. Но отец леди Майлы не мог простить поэту бесчестия, он выследил их и велел поэту сражаться на смерть. У поэта не было оружия, только старая лютня, поэтому отец проткнул его шпагой, как поросёнка вертелом, вместе с лютней, и велел Майле ехать домой. Но сила её любви к поэту была так велика, что она выхватила у отца из рук шпагу, на которой ещё не высохла кровь поэта, и вонзила её себе в грудь.

Рей пел проникновенно и страстно, и девочка в который раз за свою относительно короткую жизнь подумала о том, что, наверное, он тоже когда-то любил такую леди Майлу. Но он был умнее поэта из песни и не стал, наверное, признаваться ей в любви и увозить её из дома. Или же, наоборот, увёз, а когда отец леди вызвал его на дуэль, он достал свой длинный кинжал из сапога и проткнул злодея, как поросёнка. Правда, в этом случае было непонятно, куда же делась леди. Однажды девочка даже спросила Рея об этом, но он велел ей не болтать ерунды и не путать правды с вымыслом, из чего можно было сделать вывод, что леди от него просто ушла. Или стала толстой, как мамаша Лиз, и он бросил её сам.

К тому моменту, как Рей перешёл к куплету про отца и его шпагу, «зубы скалящую сталь», девочка остановилась на втором варианте: ни одна здравомыслящая леди не бросила бы Рея, даже несмотря на то, что у него совсем не было денег. Будучи маленькой, девочка думала о том, что, когда вырастет, обязательно выйдет за Рея замуж, и они будут жить долго и счастливо в замке, как герои всех сказок. Однажды она ему об этом рассказала. И кажется, тогда был первый и единственный раз, когда Рей действительно рассердился на неё – не просто сказал свое обычное: «Хватит болтать ерунду», – а именно рассердился и даже потянулся за прутом со словами, что совсем её распустил и непременно начнёт воспитывать как подобает. Конечно, не начал: девочка знала, что «как подобает» – это как в благородных семьях, где детей колотят трижды в день, вбивая ум и разум, а Рей за всю жизнь едва ли хоть раз больно её ударил, разве что изредка шлёпал пониже спины.

В любом случае, теперь девочка уже знала, что за Рея замуж не выйдет – сказки у них будут разные. Она станет настоящей леди, поедет на бал в королевский дворец и встретит там прекрасного высокого лорда (или, как говорил Рей, милорда), они полюбят друг друга и будут жить долго и счастливо до конца своих дней в роскошном замке. А Рей… про себя он сказок не рассказывал, но девочка надеялась, что он тоже будет жить с ними в замке и, как знать, ещё встретит благородную леди. Только у них всё закончится хорошо, потому что он будет не бродячим поэтом, а жителем большого замка и, может, сам станет лордом.

«И сердца любящего кровь… залила бездыханное тело», – допел Рей и снял руки со струн цитры. Девочка открыла глаза и улыбнулась. Рей взлохматил свои волосы и покачал головой:

– Враг меня дёрнул петь тебе это в детстве. На том свете твои родители с полным основанием снимут мне голову, отрубят ноги и руки, а тело бросят воронам.

– На том свете у тебя не будет тела, а душе никто не может навредить, кроме врага. Но ему в садах Всевышнего делать нечего, – веско сообщила девочка.

– Думаешь? – притворно удивился Рей. – Докажи.

Девочка порывисто притянула к себе Святейшую книгу, раскрыла на нужной странице, прочла вслух несколько строк, удивляясь, как это Рей мог забыть о подобном – и вдруг поняла, что он ловко её провёл, и заливисто расхохоталась. Рей подхватил её смех и мягко погладил по голове.

– Обманщик, – она захлопнула книгу и перекатилась по траве, раскинула руки в стороны и зажмурилась, подставляя лицо солнцу.

– А ну, в тень! – тут же рыкнул Рей, и она подчинилась. Это была своего рода игра: она пыталась понежиться на солнышке, а он раз за разом не давал ей этого делать, говоря, что она станет так похожей не на леди, а на бродяжку.

– Эй, старик! – крикнул Одноухий Сэм, и Рей обернулся к нему. Девочка никогда не понимала, почему он отзывается на «старика», будучи ещё почти совсем молодым, но спросить снова не успела – легко поднявшись на ноги, Рей отошел к Сэму и о чём-то с ним негромко заговорил. А девочка погладила пальцем деревянный бок цитры и почему-то загрустила. Наверное, потому что ей было уже тринадцать, а значит, уже совсем скоро ей пора будет становиться настоящей леди, ехать на бал и встречать там лорда. Не то чтобы она этого не хотела – на самом деле, хотела больше всего на свете, – но было грустно думать, что их тихая жизнь с Реем, долгие дороги, которые они проходили с другими артистами или вдвоём, будут позади.

Между тем Сэм начал размахивать руками, а Рей напрягся – девочка видела, как закаменела его спина.

– … даром кормить! – донеслось до неё хриплое рычание Сэма.

Что ответил Рей, было не слышно, но девочка видела, как он резко мотнул головой. Сэм вскинул руки и начал, кажется, просить, но Рей не соглашался. Он упёр руки в бока и отставил в сторону ногу – девочка знала, что в сапоге у него спрятан кинжал, и заволновалась. Но напрасно. Сэм сжал толстые, как две небольшие сосиски, губы, нахмурил кустистые брови и что-то коротко сказал. Рей пожал плечами, развернулся и отошёл обратно к дереву. Девочка надеялась, что он сейчас снова сядет на траву и, может, сыграет что-то ещё, но он бросил коротко:

– Мы уходим.

В прежние времена девочка начала бы ныть и канючить, спрашивать, можно ли проститься со всеми, но она была уже достаточно взрослая для этого и знала: если Рей сказал уходить, значит, никакого прощания не будет, надо просто встать, взять книгу и маленький кожаный кошелёк на длинных шнурках и уйти не оборачиваясь.

Рей перекинул цитру через плечо, поправил широкий ремень, забрал малиновый дублет, протянул девочке руку, которую она крепко сжала, и они оставили фургончик и его обитателей. По привычке девочка замотала голову большим платком, чтобы защитить лицо от солнечных лучей.

Выйдя на широкую дорогу, Рей решительно повернулся спиной к столице и зашагал прочь от неё. Сначала он шёл молча и, похоже, был зол, но постепенно морщины на его лбу разгладились, и он засвистел незнакомый лёгкий мотив. Девочка улыбнулась и прижалась к его руке. На самом деле, ей было неважно, куда они идут, пока они вместе.

– Мы с тобой снова вдвоём, малышка, – отвечая на её мысли, произнёс Рей.

– Чего хотел Сэм?

– Чтобы ты заменила его дочку сегодня. Я отказал. Пока я жив, ты не станешь ярмарочной плясуньей, и сказал об этом Сэму.

– И он тебя прогнал?

Рей рассмеялся:

– Нет, что ты. Я ему был нужен – у него нет ни одного человека, способного извлечь из музыкального инструмента звук, хоть сколько-нибудь отличный от отрыжки. Он просто решил заплатить мне в два раза меньше. А я, Мэгги, слишком себя уважаю, чтобы петь весь вечер за три золотых.

На самом деле девочку звали не Мэгги, а Магарет, леди Магарет, как называл её иногда Рей, но она не любила это имя – оно было какое-то слишком сказочное, ненастоящее и принадлежать должно было высокой красивой леди, а не ей – тощей и бледной девчонке. В любом случае, Рей предупреждал её, что, возможно, ей придётся называться другим именем в будущем – поэтому к своему она старалась не слишком сильно привыкать.

– Разве три золотых – это не лучше, чем ничего? – спросила она и тут же пожалела о своих словах. По лицу Рея прошла тень, он опустил голову и тяжело вздохнул. – Прости, ты прав.

– Не прав, – отозвался он через несколько минут. – На три золотых мы купили бы еды или сняли бы комнату в гостином доме. Тебе не помешало бы помыться и причесаться, да и я душу бы продал за бадью горячей воды. Но, – он фыркнул, как недовольная лошадь, – каков нахал!

Нахалом был, конечно же, Сэм.

– Мы раздобудем денег где-нибудь ещё, – ободрила его Мэгг, хотя умом понимала: перед Днём конца года все, кто готов платить за песни, собрались в Шеане, а в округе едва ли хоть кто-то расстанется даже с медным каном для бродячего поэта. – И мы позавтракали.

Правда, было это несколько часов назад, и от обеда Мэгг не отказалась бы, но Рею об этом знать совсем не требовалось.

Рей слабо улыбнулся и, кашлянув, запел гимн солнцу. Мэгг не рискнула подхватить его, боясь своим блеяньем испортить восхитительный звук, и просто закивала в такт. Идти под песню было легко и приятно, солнце почти не пекло, а ровная дорога стелилась под ноги, как волшебный сказочный ковёр.

* Автор баллады – Ольга Муржа.

«Баллада о поэте и леди Майле»

{Если в сердце любовь загорелась,

То устам не вели промолчать.

Не гаси разожжённую смелость —

Будет мучить сильней палача.

(проигрыш)

Люди часто его привечали:

Он был бард и бродячий поэт.

С верной лютней своей за плечами

Он один обошёл целый свет.

Позабыто давно его имя,

Затерялось обличье в веках

Только память у нас не отнимет

Те баллады и лютню в руках.

Леди Майлы в ту пору в Шеане

Не сыскать ни милей, ни нежней.

И при горничных всех и охране

Он открыл, что поёт лишь о ней.

Он готов был услышать глумленье,

Издевательство, хохот и злость.

Но настигло его изумленье,

Ведь в ответ её сердце зажглось.

Позабыв про сестёр и запреты,

Про отца необузданный нрав,

Леди Майла сбежала с поэтом,

На препятствия все наплевав.

Как в безумстве волшебного рила,

Словно света на самом краю,

Леди Майла поэту дарила

Ежечасно всю сладость свою.

(проигрыш)

Но их счастье продлилось недолго:

У верёвки всегда есть конец.

Леди Майла ослушалась долга —

Был разгневан суровый отец.

Он уже смаковал привкус мести,

Горько-сладкий, как бочковый эль.

Он нашёл их, скрывавшихся вместе,

И поэта позвал на дуэль.

Зубы скалила сталь, и поверьте,

Не бывает картины страшней!

Шпага лютню пронзила, как вертел,

И поэта насквозь вслед за ней.

«Собирайся. Ты что учудила?!

Про поэта и думать забудь!» —

Леди Майла лишь шпагу схватила

И вонзила её себе в грудь.

Без любимого жить не хотела.

Покачнулась, упала без силы —

И его бездыханное тело

Кровью сердца своей оросила.