Читать книгу 350 лет современной моды, или Социальная история одного обыденного явления - Катерина Михалева-Эгер - Страница 8

Развитие шелковой индустрии в XIII—XV вв. в итальянских городах-государствах, а к XVIII в. – по всей Западной Европе, – шло рука об руку с техническими усовершенствованиями и социальным прогрессом. Не будет преувеличением сказать, что текстильную промышленность и шелкоткачество как его неотъемлемую, существенную часть, можно считать «локомотивом» развития технологий производства и в целом экономики того времени.

В XIII в. в шелкоткачестве произошли кардинальные перемены, – к примеру, в начале века стали применяться пока еще примитивные, но уже достаточно многочисленные способы автоматизации производства шелковых нитей. Многие из кустарных, незатейливых устройств тех лет описаны в словаре Иоанна де Гарландии (1221 г.) и «Справочнике торговца» («Livre des métiers», 1226 г.) Этьена Буало. Через полвека, в 1270—1280-х гг., они были усовершенствованы, в том числе при активном участии мастеров из Болоньи. По сохранившимся до наших дней свидетельствам начала XIV в. можно судить, что эти доработки и технологические нововведения были уже гораздо более замысловаты и носили комплексный, а не локальный характер.

Витражи Шартрского собора представляют исторический интерес еще и тем, что на одном из них сохранилось самое раннее из дошедших до нас изображений прялки. Как и на более поздней фреске из кёльнского «Дома прялки» (Kunkelhaus, ок. 1300 г.), на нём можно рассмотреть расположенные рядом со сновальными машинами катушки. Есть основания предполагать, что зубчатая сновальная машина, внедрение которой позволило увеличить длину и однородность тканевой основы, первоначально создавалась именно для шелкоткачества.

Мистическим образом шелк стал косвенной причиной и страшной трагедии, поразившей Запад в XIV в. Эпидемия чумы, пришедшая в Европу в 1346—1353 гг. по Шелковому пути вместе с караванами, уничтожила около 60 миллионов человек и оставила колоссальный след в истории Запада. Шелк принес с собой чуму, ставшую причиной парадоксальных перемен и последствий в экономике, психологии, культуре, даже генетическом составе населения Европы, и одновременно давшую толчок к демократизации общества, прежде всего сферы потребления, и технической интенсификации экономики.

Те, кто остался в живых после эпидемии, зачастую оказывались в положении состоятельных наследников, получавших земли и доходы родни, скончавшейся во время «Великой эпидемии». Низшие классы немедленно воспользовались ситуацией дефицита человеческих ресурсов, чтобы добиться для себя лучшей жизни.

Флорентиец Маттео Виллани писал об этом: «Простонародье ныне требует для себя самых дорогих и изысканных блюд, их женщины и дети щеголяют пышными платьями, принадлежавшими ранее тем, кто навсегда покинул этот мир»16.

В городах дороговизна ручного труда привела к росту числа попыток механизировать производство, давших свои плоды в более поздние времена. Из-за резкого сокращения населения пошатнулись традиции, ранее казавшиеся незыблемыми, феодальные отношения дали трещину, а многие цехи, бывшие закрытыми корпорациями, где ремесло передавалось от отца к сыну, стали принимать к себе новых людей. Упали цена на землю и арендная плата, снизился ростовщический процент. Одновременно с этим росли налоги, кроме того, в попытке удержать и сделать незыблемой границу между сословиями, всё больше размывавшуюся после эпидемии, принимались «законы о роскоши». Так, в зависимости от положения, ограничивались длина женских шлейфов, количество блюд, подаваемых на стол, или даже количество плакальщиков на похоронах, – но все попытки добиться, чтобы подобные законы реально соблюдались, оказывались тщетными. В ответ на попытку ограничить столь страшной ценой завоеванные права низшие классы ответили бунтами. По всей Европе прокатились выступления, с жестокостью подавленные и все же надолго ограничившие притязания высших классов и приведшие к постепенному исчезновению барщинных повинностей и массовому переходу от феодальных к арендным отношениям. Рост самосознания третьего сословия, начавшийся во времена второй пандемии, уже не останавливался и нашел полное выражение во времена буржуазных революций. Вот такие отдаленные последствия имела страсть европейцев к шелку и служащая этой страсти караванная дорога, словно отомстившая Западу Черной чумой за потерю интереса к ней, отнятого европейскими производителями.

Что касается шелкового производства, то повсеместное разорение и опустошение, вызванное Черной смертью, привело к применению более простых и недорогих технологий. Многое из того, что ранее было полностью запрещено цехами, стало повсеместным, – так, в шелковой промышленности, несмотря на противодействие ремесленных цехов, распространялось использование водяных мельниц.

Однако, несмотря на все изменения в технологиях, шелковые ткани из Италии всё равно не выдержали нарастающей конкуренции. Дело в том, что новые веяния французской моды, на тот момент всё более упрочивающей свои позиции, задавали тренд на постепенное удешевление и облегчение материалов, из которых изготавливалась одежда. Тогда как цены на сырье и затраты на производственный процесс у итальянских ремесленников на протяжении долгого времени оставались стабильно высокими и не имели видимых перспектив к снижению, в результате чего итальянцы начали терять первенство на многих из ранее приоритетных для них рынков. При этом шелкоткачество во Франции из привозного сырья появилось в самом начале XIV в. именно благодаря ткачам-итальянцам. И впоследствии государственная власть Франции проявляла завидную мудрость, выгодно отличающую ее, например, от Испании, изгнавшей в конце XV—XVI вв. всех евреев и мусульман. Франция оказывала гостеприимство по отношению ко всем, кто мог быть полезен для ее экономики. Вот что на этот счет пишет Т. Н. Лехович: «Государственные ограничения и запреты не распространялись на иностранных мастеров, и итальянские ткачи приезжали во Францию обучать местных мастеров секретам своего ремесла. Наиболее известным из них был Клод Дангон из Милана, который в 1605—1607 гг. вместе со своими учениками, французскими ткачами, выпускал в Лионе высококачественные шелковые ткани. <…> Он же стал изобретателем нового станка, который позволил значительно ускорить производство тканей и выполнять более сложные и красочные узоры»17.

Следуя по стопам богатых итальянских городов, ставших крупнейшими производителями роскошных тканей, аналогичную нишу на французском рынке в XVI в. занял Лион. Развить в Лионе шелковую промышленность принял решение еще король Людовик XI в 1466 г., руководствуясь исключительно причинами государственной важности. Шелк даже спустя много веков всё еще оставался настолько привлекательным объектом, что Франция теряла от 400 до 500 тыс. золотых экю в год из-за ввоза его из Италии. Людовик XI справедливо рассудил, что торговый дисбаланс необходимо существенно сократить, но протесты самих лионцев, вполне довольных и текущим положением дел, вынудили его изменить первоначальные планы и в конечном счете перенести производство в Тур. Лишь около 1535 г. Франциск I вручил королевскую грамоту на развитие торговли шелком в Лионе пьемонтскому купцу Этьену Тюрке, а в 1540 г. предоставил городу монополию на производство шелка. Начиная с XVI в. Лион стал столицей европейской торговли шелком. Обретя уверенность, лионские производители шелка стали отказываться от оригинальных восточных стилей в пользу своего собственного, в котором акцент делался на пейзажах. Людовик XIV поручил наблюдение за производством шелковых тканей своему министру финансов Жану-Батисту Кольберу, при котором были введены регламентация вырабатываемых тканей и проверка качества полотен в особом «бюро». В 1667 г. Кольбер на законодательном уровне обязал фабрикантов ежегодно разрабатывать новые узоры, а к концу века мастерские Лиона обновляли свои узоры уже дважды в год.

Тут важно сделать важнейшее заключение, касающееся момента рождения современной моды. Если внимательно изучить костюм XVI, XVII, XVIII вв., то становится очевидным, что барочные и рокайльные фасоны костюмов менялись сравнительно медленно. В эпоху Ренессанса и даже позже ценность костюма определялась по степени его роскошности (богатству ткани, украшений, вышивки), нормой было передавать платья по наследству как движимое имущество. Устаревание костюма было понятием в основном физическим, понятия «модного» или «немодного» практически не было, – по крайней мере, в рамках одной эпохи. А с принятием закона 1667 г. очевидным маркером перемен в моде стала ткань, прежде всего шелковая, определенного рисунка или цвета. Мода была «узаконена» и начала активно смещать роскошь с позиций главного маркера социального престижа. У потребления появился ритм, не связанный с физическим устареванием предмета потребления, – модный цикл. Более того, мода связала производство и потребление в жесткую циклическую модель искусственного устаревания, что стало одним из важнейших стимулов дальнейшего роста экономики. Это был акт по-своему интеллектуальный, даже в чём-то «искусственный», уводящий Запад в другие, отличные от Востока, принципы потребления, изменяющие традиционные иерархии ценностей. Новизна стала окончательно престижнее роскоши. И всё это впервые произошло в рамках шелковой индустрии. Шелк создал социальную технологию.

В XVIII в. уже абсолютно все, за исключением беднейших слоев населения, внимательно следили за модой и стремились ей следовать, и всем было известно, какие ткани нынче в моде. Дама, показавшаяся в платье, сшитом из шелка позапрошлого сезона, рисковала заслужить нелестную славу «démodé» (старомодной). Собственно, закон 1667 г. и был прообразом ставшего обязательным в XX в. для членов Федерации парижских кутюрье графика Недель моды. Закон 1667 г. и Лионские шелковые мануфактуры можно считать точкой отсчета современной системы моды, у которой в 2017 г. был юбилей — 350 лет. Однако этой дате предшествовало длительное развитие общества Запада, о котором пойдет речь в следующих главах, и, по сути, она является лишь формальной вехой в процессе рождения современной моды.