Читать книгу Сильные мира. Сборник рассказов - Кира Бородулина - Страница 4

Как можно работать, когда на улице такой май! Поездка в Нижний Новгород накрылась, но Илья не сказал друзьям, что остался в городе. Опять набегут с выпивкой, испортят праздники. Хочется посидеть одному, помолчать. Объект никак не успевается, ну да ладно, мелочи.

У Вовки день рождения, не отмажешься. Илья пришел одним из первых. У Вована очаровательная манера приглашать самых близких на два часа раньше остальных, чтоб помогали с готовкой. И стол-то, прямо скажем, никогда не ломился – так, салат с крабовыми палочками, картошка вареная и ножки куриные, овощи целиковые и бухла вечно не хватает. Илья эту манеру знал и несколько лет опаздывал на кухонный наряд – готовки хватает и дома.

– Тебе надо было не в строители, а в повара идти, – шутила мама.

По крайней мере, ей не беспокоиться, что сын умирает голодной смертью. К родителям Илья ездил все реже. Очень их тревожило его затянувшееся одиночество. А он устал делать вид, что его оно не заботит.

Вован пользовался праздником, чтобы дорогих людей повидать, а не устраивать обжираловку. Публика потчевала хозяина интересными историями, которые тот любил до страсти. Будто сами собой находились развлечения, игры, забавы и даже музыкальное сопровождение. Поход в лес в этом году не состоялся, сидели на кухне.

– Что, посмотреть нечего? – Илья кивнул в сторону бормочущего телевизора.

– Да хотел диск поставить, а там какие-то новости жуткие, мне ж везет… – оправдывался хозяин, не отворачиваясь от плиты.

– Сегодня около десяти утра неизвестный ворвался в храм Архистратига Михаила и открыл огонь по священнослужителю. От тяжелого ранения скончалась на месте регент хора, – донеслось из ящика.

– Фу ты, ну ты! – Вован. – Уже и до нашей дыры добрались. Где этот храм?

Дикторша сказала «архистратега», Илья расслышал непроизвольно.

– На Жаворонке, – ответил кто-то из ребят.

Елена Воронцова, регент хора, бросилась наперерез злоумышленнику и закрыла своим телом настоятеля храма. Стрелявшего задержать не удалось, ведется следствие…

Илья выпил больше, чем надо, и шел домой пешком. О Лене Воронцовой он никому никогда не рассказывал. Не писал в блоге, не успел познакомить с друзьями. Хотя Вован ее видел и даже перекинулся парой фраз, но фамилии не знал. Род занятий тоже. Не соотнес Елену из новостей с той самой Леной, которая однажды была у Ильи. С высокой девушкой в черном. Ничего особенного, милая такая девочка…

Соседи за забором еще не легли спать. Уютно горел свет, слышались голоса. Илья знал их распорядок наизусть. Утром хлопали двери – муж на работу, потом жена, сын в институт. Раз в неделю приезжала замужняя дочь с ребенком. Иногда они болтали о том, о сем. В обед жена приходила, вешала белье. И так всегда. Может, в этом однообразии счастье?

– Ты видишь только внешнюю сторону их жизни. Со стороны и твоя выглядит не лучше.

Ленины слова. Она разочарована в нем, но он не виноват. Он обидел ее только тем, что не соответствовал ее домыслам. Сама придумала, сама обиделась, а он такой, как есть. Конечно, она права. Даже разнообразие входит в привычку. А погоня за ним скрывает чудовищное уныние…

Он включил свет над вытяжкой, сел за стол и сидел так, слушая тиканье часов. Казалось, долго-долго. На душе будто что-то разорвалось в клочья, и каждый кусок тянулся в свою сторону. А в центре пустота. Прожорливая, как черная дыра. Ужасающая, безграничная.

Утром болела голова. Он выпил крепкого чая и поехал на Жаворонкова. В храме служба. Еще не наступила Троица, священники в пасхальных ризах. Точнее, один. И алтарник. На клиросе пищит немолодая женщина. За свечным ящиком сидит еще одна – старше, грустнее. Илья помялся у ящика, решился-таки заговорить со свечницей. Ее вчера не было, она не видела, что произошло. Лена никогда не думала в таких случаях – делала, что должно – и будь, что будет. Так и на сей раз. Стрелок тут же вылетел из храма, не догнали. Есть подозрения, есть задержанные.

– Когда похороны?

– Завтра. На литургию привезут, потом отпевание.

Илья повертел головой, прислушался к пению, мазнул взглядом по иконам.

– Что мне делать? Не помню, что принято в таких случаях.

Женщина помедлила с ответом и пристально посмотрела на Илью.

– Все уже сделано. Можете в других храмах заказать сорокоуст. На девять дней и сорок дней панихиду. И сами помолитесь, псалтирь почитайте.

Он имел в виду сейчас, здесь, сию минуту. Заказать, заплатить и уйти. Промолчал, не выдал невежества и лени. Кивнул и не услышал «приходите завтра». Сел в машину, как робот, не спеша покатил домой доделывать камин. Работа валилась из рук, хотя надеялся, что отвлечет от тяжелых мыслей.

На следующий день приехал в Михайловский храм к половине десятого, и вовремя – батюшка решил не смешивать панихиду с отпеванием и последнее отслужить раньше. Народу много. По крайней мере, двое знакомы Илье: маленькая хрупкая девушка, с которой он видел Елену зимой на концерте, и высокий черноволосый парень, знакомый по увлечению мотокроссом. Тот был с женой, которую Илья тоже видел много лет назад, но теперь бы не узнал: слегка располнела и прическу изменила.

Остальные, видимо – люди, работающие в храме, Ленины родители, немногочисленные знакомые и друзья (в большей степени, родителей – много пожилых). Илья стоял в сторонке, ближе к клиросу, чувствуя себя неловко и волнуясь, что кто-нибудь заговорит с ним. Посторонний человек в Лениной жизни, наверняка и не вспоминала о нем. Поудаляла из сети все аккаунты, он давно ничего о ней не знал.

Гроб напротив алтаря. Илья боялся всмотреться в лицо, но при беглом взгляде оно показалось таким же милым, почти живым. Вот-вот Лена откроет глаза, встанет и пойдет по храму, подшучивая над собравшимся и над поводом собрания.

– Непорочные в путь, аллилуйя. Блаженни непорочные в путь ходящи в законе Господнем… – запели две женщины. Одна вчерашняя, другая – маленькая, кругленькая, помоложе.

У всех в руках свечи. Илья тоже купил и зажег от свечи с канона. Прямо у гроба женщина в белом платочке – должно быть, мама, хотя не слишком похожа на Лену. Долго и пристально разглядывала Илью. Видно, что в молодости была красавицей. Илья не видел ее раньше, но казалось, от горя она резко состарилась. Отец почти седой, высокий, подтянутый, но похожий на тень.

Покой, Господи, душу усопшея рабы Твоея…

Взгляд Ильи скользнул по клиросу. Одна подставка для нот и небольшая полочка с книгами. Захотелось спрятаться там и присесть на маленькую лавочку – оттуда его почти не будет видно. Он так и не услышал, как Лена поет…

Зряща мя безглсна и бездыханна предлежаща…

Илья стиснул зубы и перекрестился. Жест показался непривычным, забытым, но впервые за все время здесь – искренним.

Молитеся обо мне, братия и друзи, целуйте мя последним целованием…

– Ну что ж, братья и сестры, – начал свое слово уцелевший батюшка, – вот мы помолились об упокоении бессмертной души нашей Елены, и кто-то из мирских людей, возможно, не поймет, возмутится – ну как же, такая молодая, красивая, талантливая, еще жить и жить, в храме работала, должно все быть благополучно, просто через край. Но верующие знают, что бывает, как раз, наоборот. У Христа – значит у креста. И никогда не понять человеку, живущему по законам мира сего, что значит мученический венец, и кого Господь может удостоить этой милости. Пострадать за Него, пребывать с Ним отныне и до века. Кто-то скажет – внезапная смерть, не подготовилась, не причастилась. Но мы знаем, что и такое бывает с нашими собратьями. Господь управляет все по Своему разумению, и тут важно помнить, как жил человек. Не всегда получается подготовиться к смерти, но, если именно сейчас Он счел нужным Свою рабу забрать, значит, она была готова. Человек отдал жизнь вере, Богу, молитве. До последнего вздоха. И умер, положив душу за други своя, а по словам Господа, большей любви не бывает. Умер на посту, можно сказать. А что до нас, оставшихся, родных и близких, – без скорбей не войти нам в царство небесное и таким образом – через боль утраты, понимание собственного недостоинства, через чувство вины – Господь спасает нас. Как ни обидно и ни больно это слышать и осознавать…

Маленькая подруга Лены тихо плакала, черноволосый парень приобнял жену. Многие женщины вовсю хлюпали носами, кто-то тяжело вздыхал. Илья задумался, хорошо ли с его стороны, подойти к гробу и поцеловать Лену в последний раз. На глазах родных и знакомых.

Подошел, склонился над мраморным лицом с дурацкой ленточкой на лбу и коснулся ее губами. Лицо совсем юной девушки, будто спящей. Никакой мертвенной бледности или желтизны, обострившихся морщинок, ввалившихся глаз. Однако другим он помнил это лицо. С закрытыми глазами оно, как пустой дом с погасшим светом. Он помнил тепло ее губ и мягкость волос. Не хотелось думать, что через несколько минут нежность ее объятий останется в прошлом навсегда, и ее прекрасные руки истлеют в могиле.

Непорочнии в путь, ходящии в законе Господнем…

Нарушь она тогда этот закон – возможно, была бы жива.

– Илья? – голос Лениной мамы.

Он развернулся и только открыл рот, чтобы ответить.

– Пойдемте с нами. Если хотите, конечно. На кладбище, а потом помянем.

Он растерянно кивнул. Откуда они его знают?

Дороги на кладбище Илья почти не помнил. Внутренне сжался в комок и перестал ощущать реальность. Не мог больше смотреть на Ленино лицо, будто пытаясь открыть ее глаза силой взгляда. Это теперь лишь тело, которым он так хотел обладать. Это больше не она. А ее он так и не узнал. Интересно, видит ли она его? Что почувствовала, когда увидела? Или мертвые уже не чувствуют?

Страшный звук – гвозди в крышку гроба под «Святый Боже». Безнадежный, удушливый. Хотелось бежать от него, провалиться. Крепкие, по пояс голые ребята опустили гроб в идеально ровную яму. Уродливое нутро земли затенило и поглотило его. Комья по крышке – еще один страшный звук. А небо синее-синее, солнце яркое, и птицы заливаются на все голоса.

В том же беспамятстве Илья попал в дом Лениных родителей. Двухкомнатная квартира сталинской постройки. Даже кладовки нет и кухня крохотная. Прямо рядом с ней – Ленина комната. Все бегали, суетились, предлагали помощь маме, таскали еду в зал. Илья мялся по коридору и оттерся в Ленину комнату. Не так больно видеть ее безжизненное лицо, как личные вещи. Он никогда здесь не был и не знал, как она жила. Люди сновали по коридору мимо этой комнаты, так мучительно хотелось закрыть дверь и остаться одному! Илья вжался в стену за дверью – так его почти не видно извне.

Напротив – большое черное пианино, уставленное иконами. Компьютер… монитор маленький, таких сейчас не выпускают. Значит, за этим столом она писала ему. В шкафу – богословская литература, книги по теории музыки, энциклопедии, философия, классическая зарубежная проза. Игрушек мало, цветов нет. Забытая на столе чашка. На спинке кресла – шелковый платочек.

– Возьмите что-нибудь на память, если хотите, – раздался над ухом все тот же тихий голос.

Илья растерялся.

– Я узнала вас по фотографии, – мама открыла книжный шкаф и достала фотоальбом. Распахнула на последних страницах и развернула к Илье. Его фотография пятилетней давности. Качество паршивое, «селфи» на мобильник. Вот уж не подумал бы, что Лена ее напечатает…

– Наверное, Нина больше знает об этой истории, пусть она вам что-нибудь подскажет.

Появилась жена черноволосого парня. Мама обратилась к ней с просьбой выбрать подарок Илье. Тот растерялся пуще прежнего. Не понравилось ему, как Нина смотрела – холодно и презрительно. Сняла с полки какую-то книгу и протянула Илье. Это оказались распечатки, переплетенные как диплом или курсовая. На обложке коллаж из фотографий. Лениных… и его. Разглядывал несколько секунд, затем вопросительно посмотрел на Нину.

– Прочти, она бы не возражала.

Такой подарок не сунешь в карман, и пока Илья размышлял об этом, Нина исчезла. Пролистал несколько страниц, зачем-то оглядываясь. Похоже на дневник. Или письма? Сто тридцать страниц!

За столом сидели тихо, телевизор не включали. Кто-то вспоминает покойного, вгоняя в слезы недавно успокоенных сотрапезников, кто-то старательно молчит, пытаясь отвлечься на еду. Здесь второе, но отвлечься не получалось. Пить Илья не мог, о чем сильно жалел, но рисковать недавно полученными правами не хотелось. Ленин отец то и дело пулял в него хмурые взгляды. Еда в горло не лезла.

Неуклюже попрощавшись с мамой, Ниной и кажется, Таней (которую видел на концерте), Илья сел в машину и поймал себя на том, что чувство опустошения и подавленности ушло. Легче дышится. Он положил папку Лены на сиденье рядом и покатил домой. По пути купил ветчины и коньяка. Надо было забрать свою фотку – наверняка родители ее порвут или выкинут.

Приехав, Илья заперся дома. Можно помянуть и в одиночку. Что же ты наделала, милая девочка? Загубила жизнь, спасая толстого попа? Складно он говорил, речь так и лилась. А чувство вины – о себе что ли? Всегда это чувство по отношению к усопшим. Просто потому, что жив, причина уже неважна.

Сел за стол. Звякнула отставленная рюмка, прошуршали страницы – открыл на середине.

«Не люблю. Просто обида какая-то внутри сидит на слова твои. Взялся жизни учить, а сам понятия не имеешь о ней. И обо мне. Грязный подонок. Вероятно, обида подстегивает писать. То, чего я никогда не скажу тебе в лицо и вряд ли доверюсь кому-то, но молчать и носить это в себе тяжко».

Илья поперхнулся коньяком. Это она о нем? Не может быть, с какой стати! Пролистал в начало. Третье августа трехлетней давности. Письмо. Ему? Непохоже. Тогда почему Нина всучила ему эту папку? Лучше бы уж фотографию или кольцо… и все-таки ему. Неотправленные письма – целый роман. А он – главный герой.

«Я ведь хочу, чтобы в моей жизни был ты, но такой, который удобен мне, которого я себе придумала и которого не существует. Как вы создаете себе ручного бога, а потом разочаровываетесь в придуманном христианстве. Разница в том, что сатана охотно подстраивается под образ придуманного бога и взимает плату за свое актерство. Реальный человек на это не пойдет, если нет личной выгоды. Тебе, конечно, была бы, но и роль непосильная. Проще найти другую публику. Может, удалить тебя из друзей и не видеть в новостях, какой порнографией ты питаешь душу? Что мне за дело, обидишься ли ты? Нет, конечно, есть дело – даже по-христиански. Если есть у кого обида на меня – это моя проблема. Тяжело от несказанных слов, или от сказанных не так, как нужно было. Но раз Господь это искушение попустил – должна справиться».

Илья встал, прошелся по огромной кухне. За окном хмурится, темнеет. А с утра было так хорошо! Допил оставшийся в рюмке коньяк, нашел в холодильнике лимон. Ломтик получился кривой и тощий.

«Господи мой, Господи, сколько раз Ты спасал меня, и чем я отвечаю, как благодарю? Ненавижу себя и все равно думаю о нем. Полный боли взгляд, увядающее лицо, чуждое улыбке – такое… неуместное на фоне цветущих двадцатилетних. У Джульетты был день рождения и, разумеется, фотки. Комично. Гротескно. Он как отец ей. И зачем понесло на ее страницу? Испортила себе Рождество, которое он не празднует. Правильно, как его праздновать, если не в храме? Зато с нового года стандартные фотки застолий с елками. И этот человек учил меня жизни! Видно, как классно ты живешь, солнце. А она пишет на стенке под фотками его щенка – сегодня будем спать с этим зверем. И про любимое тело, в котором нет запретных мест, оно бесконечно желанно. Смотрите, как надо жить! И вряд ли знает, что за две недели до их знакомства писал такой же бред на странице бывшей жены».

Странно, что она пишет то «ты» то «он», но всегда понятно, о ком речь – другой «Ты» и «Он» тоже вопросов не вызывает. Отодвинув папку, Илья закрыл руками лицо. Увядающее, неуместное. Сама ведь говорила, что он хорошо выглядит. На тридцать два, не больше.

«У Гришковца услышала, как впервые, в спектакле „Плюс один“ – я всегда любил жизнь и хотел жить. А я не любила. Вам дано все, чтобы быть счастливыми, а не умеете. Еще про боль понравилось – слов не найдешь для ее выражения, не донесешь, не объяснишь, как тебе плохо – тогда и становишься плюс один к человечеству. Дело не в людях, которые не хотят слышать и понимать, не в поверхностном общении, которое многие считают нормальным, и, дескать, потому есть самоубийцы, что их никто не услышал и не понял. У каждого – своя боль, надо учиться жить и справляться с ней. Не ища виноватых. Их нет – мы пленники в башне. Я бы тоже хотела докричаться хоть до кого-то, да не знаю, как, не нахожу слов. Хотя начать стоило с того, что не ведаю, как живут без Бога. Я бы повесилась или спилась. Кто бы удержал?»

Сколько смертей было в прошлом году! Молодые ребята, чуть за тридцать накладывают на себя руки, а мужики чуть за сорок умирают от сердечного приступа. Девушки, которые существуют только в книгах – бросаются под пули… Докричаться?

Зазвонил телефон, но Илья проигнорировал его. Налил себе еще, хотя и так тьма в глазах. Кто торопит? Дочитай завтра. Зачем себя мучить? Но не оторваться. В сердце проснулась боль, которую перестал чувствовать, казалось, навсегда.

«Я вычеркнула тебя из жизни не потому, что надо учиться жить без тебя, а потому, что больно смотреть, как живешь ты, не в силах что-то изменить. Будто роешься в помойке, а потом не можешь избавиться от вони, словно пропитался ею. Говорят, фраза „я сделал все, что мог“ характеризует не верящих в свои силы. Я ничего не сделала, только отходила от шока: мечта сбылась, ты рядом. Ты – тот самый, подумать только! Я не умываю рук, есть в чем упрекать себя. Но главным остается наше произволение, а видя его, Господь создаст условия жизни по вере. Твоего произволения не было, а значит, я поторопилась вламываться в твою жизнь».

Поторопилась, девочка моя, разумеется. Не оклемался после развода, ничего вокруг не замечал. Такой несвоевременный подарок…

Она мечтала? О нем? Но как это возможно? Первые письма – вовсе не ему! Или тому, каким был когда-то и которого давно никто не замечал…

«Если правду сказали – благодари. А если нет – беспокоиться не о чем, не про тебя же.

Правда в том, что недооценили, какая ты чистенькая и уникальная. Банальное самомнение и гордыня. Да еще поучать пытаются неудачники и безбожники.

А если неправда – блаженни есте, егда поносят вам и изженут и рекут всяк зол глагол на вы…

Он не враг, никто тебя площадной бранью не осыпал, не бил тростью по голове, не плевал в лицо, и даже клеветой это не назовешь. А тебе уже обидно, ишь, какая цаца. Радуйся и веселись.

А раз не получается – значит, правда и все о тебе…»

Илья схватил пустую рюмку и размял ее в руке. Боли не ощутил. Подошел к раковине, смахнул осколки с окровавленной ладони.

Первый раскат грома вдали – глухой, утробный.

В этих записях Бога больше, чем его. И Лена – такая непривычно говорливая, последовательная и воинственная. Мир, который так и не узнал. Который мог стать и его, Ильи. Но поздно. Нить оборвалась, и рука, тянувшая его к свету, тлеет в могиле. Господь забирает лучших. А вы, оставшиеся, мучайтесь чувством вины и горечью жизни.

«Великий четверг, страстная седмица. О другом надо думать. А может и нет… не внушить себе, что забыла, а растравить душу и впрямь излечиться? Или это прелесть и непосильный подвиг? Мне всегда надо чувствовать, а не понимать. Не просто верить, а знать, почему. Не система запретов, а опыт страданий и покаяний. После Пасхи будто лопается болезненный волдырь, и можно начать все с чистого листа. Постное странствие вот-вот завершится, и вернешься к привычным делам и пище. К чему была дорога? Что приобрел? Кого победил? Где мои чудовища морские, где дракон? Пусть лучше сидят в глубинах сердца, я не готова к встрече. Я трусиха».

Хлынул дождь. Порыв ветра со звоном распахнул форточку. Илья вскочил, подлетел к окну. У соседей свет. Несколько фигур в окне. Сын закатывает жалюзи. Машет Илье рукой. Реакция заторможена, но с ответом справился. Навалился на форточку, еле закрыл. Надо смазать шпингалет, плохо поддается…

Взял коньяк, папку и поплелся наверх. Сейчас сядет у камина, как барин в большом пустом доме, и погрузится в чтение. Последняя исповедь. Правда о нем. Теперь с ней не поспоришь. Не оправдаешься. И, наверное, Господь расскажет Лене, какой след оставило ее короткое появление в чужой изуродованной жизни. У них теперь целая вечность.