Читать книгу Украденная дочь - Клара Санчес - Страница 13

Анхель стал уже вполне привлекательным – едва ли не красивым – подростком, когда наша мама заболела. Ему тогда было пятнадцать лет, а мне – семнадцать. Мы привыкли к мысли о том, что, когда он окончательно сформируется физически, то будет уже совсем другим: он раздастся вширь, у него вырастут борода и усы, взгляд станет более решительным, а голос уже не будет похож на голос девочки.

В тот год я, хотя и со скрипом, сдала экзамены конкурсного отбора, дающие право на учебу в высшем учебном заведении, и получила возможность пойти учиться в университет. Я хотела изучать медицину. Через несколько месяцев я уже становилась совершеннолетней – а значит, даже получала право участвовать в выборах. Я тешила себя мыслями о том, что никто – даже мама – больше не сможет навязывать мне свой образ жизни, не сможет мною распоряжаться. Мне в течение уже нескольких лет приходилось жить в непонятной психологической обстановке, и все это ужасно надоело. Я лелеяла мечту, став студенткой, еще и устроиться на работу и снимать квартиру в складчину с какими-нибудь однокурсницами, с которыми мне пока еще только предстояло познакомиться. Это было бы замечательно – жить своей, взрослой жизнью! Я понимала, что, конечно же, будет непросто покинуть «лес теней и цветов», который представлял собой наш дом. К счастью, Анхелю пока что предстояло и дальше жить в этом доме и служить утешением нашим родителям, у которых, к сожалению, и без меня было немало поводов для переживаний. Отец в последнее время все чаще горько сетовал, что цены на бензин взлетели до небес и что находить пассажиров ему, таксисту, стало очень и очень трудно. Иногда он по нескольку часов простаивал с машиной на остановке такси без работы или безрезультатно кружил по улицам, и только в случае очень большой удачи его мог остановить кто-нибудь с чемоданами в руках и желанием побыстрее добраться в аэропорт. Люди стали отдавать предпочтение метро. В общем, получалось так, что мама приносила в семью больше денег, чем отец, и это его очень удручало. Неожиданно ситуация резко изменилась.

Вплоть до того момента, как мама вдруг начала отказываться от еды, самым важным вопросом для нашей семьи была моя будущая учеба. Мама, похоже, даже стала меньше терзать себя размышлениями о девочке по имени Лаура, фотография которой лежала в портфеле из крокодиловой кожи. Мне показалось, что она вроде бы осознала, что мы с Анхелем – нечто реальное, а Лаура существует только внутри портфеля. Все вроде бы вот-вот должно было встать на свои места. Но тут мама вдруг потеряла аппетит и начала худеть.

Поначалу никто этого не замечал, даже она сама. Пока мама не начала постоянно испытывать чувство усталости, из‑за которого ей было очень трудно вставать утром с постели и которое мы сперва объясняли тем, что она, проводя весь день на ногах, сильно переутомляется. Мы заставили ее обратиться к врачу, и тот сказал, что у нее хроническая анемия и аритмия и что следствием этого и является подавленное состояние ее психики. Врач также сказал, что у нее очень слабое, изможденное сердце и что он назначит ей интенсивное лечение, но при этом не исключено, что может возникнуть необходимость операции. Маму положили в больницу. Бабушка Марита, узнав об этом, хотела приехать повидаться, но мама категорически запретила ей приезжать. Она согласилась только на то, чтобы мой брат пожил у бабушки Мариты до конца лета, пока у него не начнутся занятия в школе. «Пусть эта прохиндейка хоть раз в жизни сделает что-то полезное», – сказала мама, никогда не скрывавшая своего отношения к бабушке. Для меня такое мамино решение было, пожалуй, весьма кстати, потому что теперь мне, по крайней мере, не нужно будет заботиться об Анхеле и беспокоиться о том, чтобы он хорошо питался. Отец был в еде неприхотлив, и накормить его мне было гораздо проще.

Наша жизнь резко изменилась – изменилась так сильно, как не изменялась еще никогда. Как бы там ни было, я стала уже взрослой и могла заботиться о членах нашей семьи. Отец все никак не мог оправиться от душевного потрясения, вызванного ухудшением здоровья мамы. У него начали выпадать волосы. Иногда, когда он приходил домой, от него слишком сильно пахло пивом, и мне пришлось сказать ему, что у него могут отнять водительские права и лицензию таксиста. Однако отцу, похоже, было на это наплевать: мир вокруг него рушился. Я изо дня в день курсировала между больницей и «лесом теней и цветов», как я называла наш дом. Теперь он стал еще и лесом безмолвия. Мама разговаривала со мной странным голосом, который, казалось, раздавался прямо из ее обессилевшего сердца. Она попросила, чтобы я не упускала из поля зрения Анхеля, чтобы звонила ему раз в два дня в Аликанте. «У твоего папы хватает хлопот и с такси, – сказала мама. – Вы, слава Богу, уже не дети, вы теперь взрослые, поэтому не допускайте нелепых оплошностей».

Чтобы успокоить ее, я ответила, что Анхель уже все понимает, хотя в действительности он не понимал ничего. «У него хорошая интуиция, – сказала я, – он ничего не прозевает и сумеет сам о себе позаботиться». Я напомнила ей о том случае, когда он, гуляя по улицам, заблудился, но в конце концов сумел найти дорогу домой. Мама взяла меня за руку своими худющими пальцами с чрезмерно бледной кожей. Это вызвало у меня чувство горечи: мне не нравилось, что руки моей матери вдруг стали похожими на руки столетней старухи.

– Я хочу, чтобы ты знала: глупо стремиться к тому, чтобы все было таким, каким оно должно быть. На это можно попусту растратить свою жизнь.

Что она имела в виду? Жизнь как таковую, жизнь вообще? Или же она имела в виду что-то такое, чего не сумела – или не успела – сделать в жизни сама? Мне вспомнилось имя «Лаура» и захотелось спросить у мамы насчет нее, но я не стала этого делать, потому что мама никогда не разговаривала со мной о девочке, носящей это имя. Мне ведь больше всего хотелось, чтобы мама не нервничала, чтобы она никоим образом не напрягалась.

– Если я тебе о чем-то не рассказывала, так это потому, что не хотела морочить тебе этим голову, и потому, что для тебя это не должно было иметь значения, – сказала мама, тем самым вызывая у меня превеликое множество подозрений.

Она сделала паузу, ожидая, наверное, что я о чем-то ее спрошу, но я не стала ничего спрашивать. В этот момент меня больше интересовала она сама, а не ее желание в чем-то признаться.

– В кармане норковой шубы лежит мешочек с деньгами. Миллион песет. Твой папа об этом ничего не знает. Это мои сбережения. Я сказала бы ему о них только в том случае, если бы для нас настали тяжелые времена. Это стало бы для него приятным сюрпризом.

Я раньше даже представить себе не могла, что мама способна на такой поступок – утаить какую-то сумму от своего мужа.

– И что ты хочешь, чтобы я сделала?

– Я хочу, чтобы ты на всякий случай знала, что там есть эти деньги.

– Хорошо. Пусть лежат там, пока ты не выйдешь из больницы.

Мама закрыла глаза. Для чего она припрятала эти деньги? Мне, конечно же, не верилось, что только для того, чтобы сделать «приятный сюрприз» моему отцу. Они ничего друг от друга не скрывали и всегда все подсчитывали вместе, сидя друг напротив друга и положив посредине калькулятор с солнечной батареей так, чтобы на нее падал из окна свет. Отцу было бы психологически намного легче, если бы он знал, что у него с женой имеется в запасе миллион песет, но мама, тем не менее, имела мужество смотреть на то, как он мучается, и ничего не говорить о накопленных ею деньгах. Она, видимо, приберегла эти деньги для чего-то такого, что считала более важным, чем преходящее спокойствие моего отца.

Как-то раз в начале сентября, когда было уже отнюдь не жарко, но тем не менее деревья, растущие вокруг больницы, все еще оставались зелеными, а птицы пели так весело, как будто в мире не бывает ни болезней, ни вообще ничего плохого, мне вдруг стало страшно. Я была одна лицом к лицу с одиночеством своей матери. Ее секреты превратились в опустошительное одиночество, которое истекало из больничной палаты № 407 и воздействовало на мир как затмение. Оно пронизывало зелень деревьев, пение птиц, гул автомобилей и свет окон, делая все это каким-то другим. Оно также пронизывало мои легкие, мои вены, мои мысли. Я боялась, что мама умрет. Что будет, если она умрет? Мне, по меньшей мере, придется приучать себя к мысли, что ее жизнь не была абсолютно бессмысленной и что что-то в ее конце было таким, каким оно должно быть. Мне не хотелось, чтобы люди на автобусной остановке увидели, как я плачу от горя, которое еще не случилось, поэтому я надела солнцезащитные очки и попыталась переключиться на размышления о своей учебе. И тут мне вдруг пришло в голову, что я до сих пор не подала документы для поступления в университет и что срок подачи этих документов уже, скорее всего, прошел.

Я мысленно сказала себе, что буду заниматься самостоятельно, а на следующий год поступлю в университет и за один год сдам и все экзамены за первый курс, и часть экзаменов за второй. Мама, думая, что я уже учусь в университете, была очень довольна и рассказывала об этом врачам и медсестрам. Она все больше и больше худела, и врачи ждали, когда у нее повысится содержание железа в крови, чтобы ее можно было прооперировать.

Я попросила отца наведываться в больницу каждый день, но он ответил, что не может оставлять свое такси и что нам будет требоваться все больше и больше денег на лекарства для мамы. Это были всего лишь отговорки: ему просто было больно смотреть на жену, превратившуюся в худущую старуху.

– Взгляд у нее стал каким-то другим, – с отчаянием сказал он мне.

Он сидел перед телевизором. Я поставила перед ним тарелку с куском лазаньи, которую только что подогрела. Мне уже не нравилось готовить еду, не нравилось стараться делать что-то вкусненькое только для того, чтобы насыщать неблагодарные тела, которые почему-то болеют. Мама решила прибегнуть к экстренным мерам и в последнее время стала принимать витаминные добавки, которые сама недавно продавала. Она считала, что вреда они не причинят, а вот полезными вполне могут быть. Отец ел совершенно без аппетита. Он двигал вилкой так, как будто воздух был очень густым и препятствовал его движениям.

– Это ты приготовила? – спросил он, глядя в экран телевизора.

– Она стояла в холодильнике, пришлось разогревать.

– Я так и подумал.

Он медленно прожевал кусочек и с трудом его проглотил. Оправа его очков ярко поблескивала.

– Папа, деньги – не проблема.

Он повернулся ко мне, держа в руке вилку.

– Какая ты наивная…

Я отложила в сторону кухонное полотенце, которым так сильно терла себе во время этого разговора руки, что кожа на них покраснела. Я почувствовала, как по ним с бешеной скоростью зациркулировала кровь. Помедлив секунду-другую, я вышла в коридор и направилась в спальню родителей. Там я достала из комода чистую пижаму для отца, а потом, открыв шкаф, поискала чехол из белой материи, который был надет на норковую шубу, расстегнула его и начала ощупывать карманы. В одном из них я обнаружила мешочек из коричневого шелка – то есть того же материала, из которого была изготовлена подкладка шубы. Внутри мешочка лежали деньги купюрами по пять тысяч. Я очень быстро, поглядывая на дверь, пересчитала купюры. Один миллион песет. Я снова пересчитала купюры. Мне казалось, что если я сейчас покажу эти деньги отцу, то у него уже не будет оснований отказываться навещать свою жену каждый день, чтобы не слышать от врачей, в каком тяжелом состоянии она находится, и оставлять ее всецело на них одних. Однако отдать эти деньги отцу – это значит распрощаться с надеждой на то, что мама снова станет хозяйкой своих секретов. Однако секрет, связанный с Лаурой, был известен не только ей, а еще и ее мужу, и даже Анне – «той, у которой есть собака». Я положила шелковый мешочек с деньгами обратно в карман норковой шубы и застегнула покрывающий шубу чехол, а потом, встав на мягкое кресло с обивкой из голубого бархата, достала завернутый в одеяло портфель из крокодиловой кожи.

Положив портфель на стол из красного дерева, я открыла его. Отец по-прежнему держал в руке вилку, почти не прикасаясь к еде, и смотрел невидящим взором на экран телевизора. Он был одет в шорты и футболку с рисунком, рекламирующим какой-то стадион. Хотя он никогда не обращал внимания на свою внешность, потому что ему никогда не было нужно ничего, кроме той жизни, которую он вел, его работы и его семьи, внешностью его Бог явно не обделил: у него, помимо всего прочего, были красивые голубые глаза, которые я с удовольствием бы унаследовала, и обаятельная улыбка, благодаря которой ему удавалось пролезать без очереди на рынке и в поликлинике. Возможно, именно поэтому мне было так больно смотреть на то, что у него выпадают волосы и все больше и больше сутулятся плечи.

Мама имела все основания быть по отношению к своему мужу ревнивой, но она такой не была. Она на своего мужа почти и не смотрела. В его присутствии она не пыталась быть лучезарной и обаятельной, как это делали другие женщины: ее мысли были заняты чем-то более важным, чем неотразимая привлекательность ее мужа. Рядом с женой отец как бы превращался в самого обычного, ничем не примечательного мужчину.

Я некоторое время поколебалась и даже сглотнула от волнения слюну, прежде чем решилась включить свет и позвать его. Я переходила черту, переступать которую меня никто не просил. Мама просила меня всего лишь заботиться о брате и – в какой-то степени – об отце. Разговаривать с врачами и навещать маму – эту функцию я взяла на себя сама, потому что мне не верилось, что с этим будет успешно справляться отец. А все то, что было связано с фотографией Лауры, являлось новым грузом ответственности, который я решила взвалить себе на плечи.

– Папа.

Он повернулся и посмотрел на меня вопросительным взглядом сквозь стекла очков, в которых отражался кухонный шкаф с репродукцией литографии Миро в рамке.

– Папа, – снова сказала я.

Его взгляд спустился с моего лица на открытый портфель. Он смотрел, как я вынимаю из портфеля фотографию Лауры. Я доставала ее лишь несколько секунд, но они показались мне долгими часами.

Я показала ему фотографию.

– Боже мой! – воскликнул он, с трудом вставая, как будто был еще сравнительно молодым снаружи, но уже немощным внутри. – Эта история что, так для нас никогда и не закончится?

Я пожала плечами.

– Что это за фотография?

Отец выхватил фотографию у меня из руки.

– Это было нашим кошмаром. Это и сейчас наш кошмар! И тебе не нужно совать туда свой нос.

– Я обнаружила ее случайно.

– Случайно? Ты ее обнаружила случайно на верхней полке шкафа в портфеле, завернутом в одеяло?.. А я ведь говорил твоей матери, что нам нужен сейф. – Он принялся разглядывать меня с таким видом, как будто лишь сейчас понял, какая я на самом деле. – И как давно ты уже зна…

– С десяти лет, – перебила я его.

Отец поднес руку, в которой держал фотографию, к голове. Было заметно, что жизненная ситуация, в которую он угодил, ему отнюдь не по душе, но он увязал в ней все глубже и глубже.

– Мне жаль, что так получилось, – сказал он. – Я не думал, что все сложится именно так. Я полагал, что время расставит все по своим местам.

– Если время этого не сделает, вместо него это придется сделать нам. Кто эта девочка?

Он отодвинул один из стульев, стоявших вокруг стола, и сел на него. Затем переместился вместе со стулом вперед – так, что край стола уперся ему в живот. Дом без мамы казался пустым, и возникало ощущение, что в ближайшее время мы собираемся куда-то переезжать. Ее шаги, раздававшиеся до того, как она снимет обувь, и после того, как она ее снимала, уже более тихие; ее хрипловатый голос, ставший таким потому, что она много курила в молодости; запах ее геля, который она готовила сама, смешивая розовое масло, привезенное из Стамбула Анной, с пеной купленного в супермаркете мыла; ее манера раздеваться до лифчика, расстегивая змейку на спине, а затем стаскивая с себя кофточку резкими движениями и бросая куда попало, как что-то уже не нужное, – всего этого нам с отцом теперь ужасно недоставало.

Мы посмотрели на фотографию.

– По правде говоря, я не знаю. Это всего лишь предположения, хотя Бетти считает, что их вполне достаточно.

Он сказал «Бетти», а не «твоя мама», как говорил обычно, и это означало, что мы начинаем разговаривать о чем-то таком, о чем еще никогда не говорили.

– Здесь написано, что ее зовут Лаура.

Только тут отец, по-видимому, осознал, что я вообще-то многое замечала и многое слышала.

– Черт побери! Почему же ты ничего не говорила? Не знаю, как это ты сумела столько времени держать язык за зубами.

– А разве от этого не стало бы хуже?

– Конечно, стало бы. У тебя, получается, были лишь подозрения.

– Подозрения в чем?

– А ты сама не догадываешься?

– Нет.

– Если не догадываешься – значит, не хочешь догадаться. Ты очень умная.

– Если я не догадалась раньше, то не догадаюсь и сейчас, – сказала я, указывая на фотографию.

Отец опустил голову.

– Я выпью пива.

Я уже собиралась сказать, что пиво у нас дома закончилось и что мне не нравится, что он так много пьет, но тут мне пришло в голову, что мы с отцом сейчас переживаем момент, когда выпить пива не помешает нам обоим. Вдвоем.

Я достала две банки пива «Хайнекен» и, убедившись, что они достаточно холодные, неторопливо их открыла. В конце концов, если я прожила в мучительном неведении несколько лет, то вполне смогу потерпеть еще пять минут. В любой другой ситуации мы произнесли бы какой-нибудь тост, но сейчас нам было не до тостов. Мы оба сделали по большому глотку. Потом еще по одному. А мама тем временем лежала в больничной палате № 407 и ни о чем даже не подозревала.

– Бетти думает, что эта девочка – ее дочь. То есть твоя сестра.

Нельзя сказать, что такая мысль никогда раньше не мелькала в моей голове, тем не менее от слов отца у меня слегка закружилась голова. Я ведь не ужинала, выпила на голодный желудок пива, а тут еще и узнала шокирующую правду. Я поднялась со стула и пересела на диван: так я, по крайней мере, не рухну без чувств на пол.

– А ты что по этому поводу думаешь?

– Думаю, что сегодня мы ляжем спать поздно и спать будем плохо.

Я сходила еще за парой банок пива, но свою открывать не стала.

– Прости, – сказал отец, опустошив свою банку и принимаясь за мою. – Очень хочется пить. За два года до твоего рождения у нас родилась еще одна девочка. Но она родилась мертвой.

– Понятно, – сказала я, вспомнив об отрешенном выражении, которое частенько появлялось на лице матери и вызывало у меня раздражение. – Я что-то об этом слышала. Я думала, что она сделала аборт.

– Нет. Та девочка родилась тогда, когда и должна была родиться, не раньше и не позже, но при родах возникло какое-то осложнение, и когда она родилась, то не смогла нормально дышать.

Мысли у меня в голове ворочались очень медленно, я с трудом могла что-то соображать. Отец сел рядом со мной на диван и поправил пальцем очки.

– Тогда мы еще не были женаты. А я во время тех родов вообще находился в отъезде.

Он снял очки. Без них его глаза, казалось, отдалились от меня, почти исчезли.

– Ты куда-то ездил на своем такси?

Отец снова надел очки и сделал большой глоток из баночки. Потом он отрицательно покачал головой – так, как качает головой восьмилетний мальчик, отрицая, что он что-то разбил.

– Мои родители настояли на том, чтобы я поехал с ними в Рим. Им хотелось посетить Ватикан. Они буквально загорелись идеей, что мы должны поехать туда вчетвером – они вдвоем, Рафа и я.

Отец, если уезжал за пределы нашей автономной области, всегда потом очень подробно рассказывал нам обо всем. А вот об этой его поездке я никогда ничего не слышала – возможно, потому, что она напоминала ему о дочери, родившейся мертвой, и о двоюродном брате Рафаэле – человеке, похоже, изначально неплохом, но, тем не менее, пристрастившемся к наркотикам и теперь, должно быть, прозябающем и постепенно деградирующем в каком-нибудь уголке мира.

– Это был подарок, который родители хотели сделать мне. Они взяли с собой и Рафу, чтобы мне было веселее. К сожалению, они выбрали для этого самое неподходящее время. Мы остановились в отеле рядом с фонтаном Треви, обедали и ужинали в тратториях, а после ужина всегда шли на какое-нибудь представление. После представления мы с Рафой отправлялись куда-нибудь потанцевать. Я почти забыл о Бетти, у меня не оставалось времени даже на то, чтобы ей позвонить. Мне не хотелось звонить ей из гостиничного номера, потому что такие звонки стоят очень дорого, а когда я находился на улице, то мне либо не удавалось найти телефонную будку, либо все мое внимание занимало что-то другое. Я ничего не опасался, понимаешь? Я не предвидел опасностей, которые не являются очевидными. Жизнь казалась мне прекрасной, и после возвращения из этой поездки могли появиться реальные шансы на то, что отец раскошелится по-крупному и отсыплет мне деньжат на беззаботную жизнь. Я надеялся, что после того, как я вернусь, Бетти родит ребенка, девочку, мы поженимся и все будет хорошо. Понимаешь?

Я ничего не ответила. Я понимала то, что отец мне рассказывал, но не понимала, что же тогда произошло. По его словам, мама родила в то время, когда он находился в Риме. Пытаться связаться с ним, когда уже вот-вот начнутся схватки, ей было не так-то просто. Мои дедушка и бабушка со стороны матери жили в Аликанте и не приехали своевременно. Мама, получается, осталась одна-одинешенька. Ей пришлось в одиночку вынести удар судьбы, когда ей сказали, что ее дочь умерла. Она поступила в родильный дом в половину пятого утра и родила в одиннадцать.

– Когда я приехал двумя днями позже, все уже произошло. Она была так убита горем, так подавлена, что не захотела мне звонить. Она сказала, что для нее теперь уже ничего не имеет значения. Я настоял на том, чтобы мы немедленно поженились, и примерно через два года родилась ты. На этот раз я все время находился рядом и молился о том, чтобы не было никаких неприятных сюрпризов, чтобы все шло так, как должно идти.

Как и предвидел отец, я в эту ночь почти не спала. В четыре часа утра он закончил, время от времени открывая банки с пивом, рассказывать трагическую историю о моей маме и ее умершей дочке. После того как родилась я, мама вбила себе что-то в голову и принялась расспрашивать врачей о причинах, по которым ребенок может умереть во время родов. Она не могла понять, почему со мной у нее все закончилось так прекрасно, а с Лаурой – так плохо, если обе беременности, судя по ее самочувствию и по результатам анализов и ультразвуковых исследований, прошли без каких-либо осложнений. По ее словам, когда она впервые услышала, как я заплакала, ей вспомнилось, как плакала Лаура. Это заявление было неправдоподобным, потому что в последний момент родов ей ввели большую дозу успокоительного, но она, тем не менее, была уверена в том, что слышала плач. Может, во сне, но все же слышала. Кроме того, ей не показали труп умершей девочки: по заявлениям врачей, они просто не хотели еще больше травмировать психически и без того убитую горем мать. Мама не раз говорила отцу, что стоило ей только посмотреть на меня – и она сразу же почувствовала, что ее первая дочь была живой и что ее у нее похитили – похитили, как похищают автомобиль, кошелек с деньгами или ювелирное украшение. Поэтому, насколько я поняла, ее уверенность в том, что Лаура не умерла, постепенно крепла. Мой брат, как и я, родился без каких-либо проблем. Врач, принимавший роды, когда родилась я, и тогда, когда родился Анхель, сказал моей маме, что ее физическое состояние позволяет рожать и дальше, что ее беременность прошла прекрасно и что при рождении Лауры, по-видимому, произошло что-то чрезвычайное.

Когда я проснулась в девять утра, из родительской спальни доносился храп отца. В десять утра врачи начинали обход больничных палат. Я решила поехать в больницу к этому времени, чтобы узнать у них, как обстоят дела с малокровием моей матери. Иногда я всей своей душой желала, чтобы она поскорее оказалась в таком состоянии, которое даст им основание ее прооперировать и тем самым прекратить этот кошмар, а иногда мне хотелось, чтобы ее подольше не тащили в операционный зал и чтобы она еще некоторое время побыла в больнице, поскольку пребывание там дает ей возможность получать хороший уход, находиться под врачебным надзором и – самое главное – оставаться живой.

Я не стала будить отца. Он заслуживал того, чтобы отдохнуть. Он, должно быть, сбросил огромный камень с души, поделившись со мной великим секретом нашей семьи, благодаря чему ему уже не нужно было ничего от меня утаивать. Я теперь знала, что если пытаться унести с собой секреты в могилу, то это очень сильно расшатывает нервную систему. Фотография Лауры заинтриговала меня в свое время так сильно, что с того самого момента, когда я ее обнаружила, мир вокруг стал казаться мне полным иллюзий и обмана – как будто за каждой вещью, каждым человеком и каждым событием скрывалось что-то неведомое, а за этим неведомым – что-то еще более неведомое, а за ним – еще, еще, еще… За моими родителями, как выяснилось, скрывались совсем другая Бетти и совсем другой Даниэль. Да и за мной, возможно, скрывается совсем другая Вероника, которая может заявить о себе в любой момент. Даже Анхель – и тот, наверное, таит в себе совсем других Анхелей, которые будут появляться в его жизни один за другим. Теперь я уже могла разговаривать с отцом о своей умершей сестре, но вот заговорить о ней с мамой я бы не решилась. Я не знала, как она на это отреагирует. Я, конечно, могла бы сказать ей: «Не волнуйся, папа мне уже все рассказал». Но чего бы я этим добилась? Мама ведь привыкла верить в то, что мне ничего не известно.

Я позавтракала, разглядывая фотографию призрака нашей семьи, обитающего в тесном внутреннем пространстве портфеля из крокодиловой кожи. Если эта девочка – реальность, если она – та, кем ее считает мама, то затронула ли ее хоть в какой-то мере тоска, которую испытывали мои родители и которую косвенным образом испытывала я и еще более косвенным образом испытывал Анхель? Чувствовала ли она, как бьются наши сердца, – бьются где-то далеко-далеко от нее? Или она вообще ни о чем не знала? Если она и была на кого-то из нас похожа, так это на моего отца. Мне, впрочем, было неизвестно, какие у Лауры глаза – карие, как у меня, мамы и Анхеля, или же голубые, как у отца: на фотографии она щурилась от солнца. Она казалась одновременно и радостной, и задумчивой – как будто пыталась понять, каким человеком она станет в будущем. Ее волосы были светло-каштановыми и, похоже, очень тонкими и шелковистыми.

Мне удалось выведать у отца, что мама, вопреки его возражениям, наняла детектива и тот смог выяснить, в какую школу ходит Лаура. Эта фотография была сделана на школьном дворе во время переменки. Затем расследование было приостановлено, потому что у моих родителей больше не было на него денег. Они ведь обращались в одно из местных детективных агентств, а их услуги стоят дорого. Это агентство находилось в нескольких кварталах от нашего дома. Чтобы найти его, нужно было идти по улице и смотреть на вывески на уровне второго этажа. Я знала, где это агентство находится. Я много раз обращала внимание на эту вывеску как на что-то абсолютно чуждое и той улице, на которой она находилась, и тем людям, которые шли по этой улице. Получалось, что мама когда-то давно зашла в это детективное агентство. Я мысленно представила себе, как она рассказывает самую печальную историю на свете незнакомому ей человеку… Мне подумалось, что, возможно, мама накопила тот миллион песет, который сейчас лежал в кармане норковой шубы, чтобы заплатить детективу за продолжение расследования. Она наверняка пыталась найти Лауру и сама в то время, когда отец находился на работе, а мы с Анхелем – в школе, а затем, когда она устроилась на работу продавщицей, доставляющей товары, у нее появилась прекрасная возможность ходить по домам. Чего я не знала – так это того, добилась ли мама в своих поисках хоть каких-нибудь успехов. Возможно, этого не знал и отец. Из глубин памяти стали выплывать воспоминания о некоторых странных эпизодах моей жизни.

Мне припомнился один зимний день. Мне тогда было десять лет. В этом возрасте, хотя я и отличалась рассеянностью, я уже замечала все, и все то, что я замечала, отпечатывалось в моем мозгу – как отпечатываются следы на мягкой глине. В те времена я не понимала смысла всего того, что видела, и даже не пыталась анализировать ситуацию. А вот теперь – начала пытаться. Хотя я, как правило, возвращалась домой из школы одна, а точнее с братом, потому что школа находилась в конце улицы, на которой мы жили, маму иногда охватывало беспокойство и она приходила забирать нас после занятий. Мама говорила, что не хочет отягощать меня ответственностью за брата, но теперь я поняла, что ей просто иногда бывало трудно побороть в себе боязнь того, что меня с Анхелем кто-то похитит. В тот конкретный день, когда мы вышли из школы, мама ждала нас возле входа. Она сказала нам, что мы сейчас кое-куда поедем. Мы спустились в метро. Анхель чувствовал себя уставшим, а потому поставил свой школьный рюкзачок на пол и уселся на него сверху. Мне в метро нравилось. Какой-то паренек с косичкой тренькал на гитаре, стоя рядом с эскалатором и разглядывая проходящих мимо девушек. Что меня тогда волновало меньше всего, так это зачем маме вдруг понадобилось ехать в такую даль. В те времена – времена нескончаемо долгого детства, когда все очень сильно меняется в жизни буквально каждый год (а то и каждый месяц) – мама всегда боялась, что с нами что-нибудь случится.

Мой брат был одет в куртку цвета морской волны, с капюшоном, а я – в пальто в большую черную и белую клетку. На нашей маме был пуховик, полы которого доходили ей до колен, поэтому она казалась толще, чем была на самом деле. Она стояла, держась за поручень, и ее ладонь находилась в нескольких сантиметрах от ладони женщины, одетой в бежевое пальто с коричневым поясом и стоячим воротником и в кожаные перчатки – такие тонкие, что было видно проступающие под ними жилки. Мне захотелось быть такой же элегантной, как эта женщина, и никогда больше не надевать шерстяную шапочку, которую я носила уже пять лет и которая, к моему сожалению, все никак не рвалась и не изнашивалась. А еще мне захотелось, чтобы мама привлекала к себе чье-нибудь внимание так, как эта женщина в бежевом пальто привлекла мое. Я посмотрела в темноту, которая мелькала за окнами вагона.

Я не знаю, где именно мы вышли из метро. Это было неприветливое и темное место с высокими деревьями, светом из окон и немногочисленными фонарными столбами. Брат сказал, что ему хочется есть, и мама тут же вспомнила, что у нее в сумке лежат два бутерброда. Анхель взял один из них и начал разворачивать серебристую бумагу, в которую он был завернут. Я же была недостаточно голодна для того, чтобы захотеть вытаскивать руки из карманов. Мы подошли к строению, похожему на школу. Зайдя в школьный двор, мы остановились перед площадкой с баскетбольными корзинами, где играли девочки немного старше меня. Мама велела нам сесть на скамейку и подождать, потому что у нее тут есть кое-какие дела. Она вошла в здание, а затем вышла и принялась наблюдать за игрой в баскетбол. Поскольку я начала бросать на нее недоуменные взгляды, она объяснила, что ей нужно здесь кое с кем поговорить. Анхель, сидя на скамейке, доел бутерброд и пошел играть на площадку неподалеку. Ему очень нравилось кувыркаться и при этом было наплевать на то, что он может вляпаться во что-нибудь и на этой площадке, и на выложенном плитками пыльном полу супермаркета, где он тоже, бывало, кувыркался. Еще он любил носиться из стороны в сторону и вдруг ни с того ни с сего падать на пол.

– Что ты там разглядываешь? – спросила я у мамы, изнывая в ожидании, когда же мы отсюда уйдем. – Мне нужно делать уроки.

– Делай их на скамейке. Мы уже скоро пойдем.

Я не нашла в себе душевных сил доставать из школьного рюкзачка учебники, которые я привыкла штудировать только на видавшем виды дубовом столе у нас дома в кухне. Я терпеть не могла делать что-то, что явно не соответствовало окружающей меня обстановке и ситуации, в которой я находилась, а именно такое несоответствие в этот момент и имело место. Мама явно не вписывалась в число других людей, которые наблюдали за происходящим на спортивной площадке, время от времени дыша себе на ладони, чтобы согреть их, а она стояла, как прикованная, возле металлического ограждения.

– Я прошу вас немножечко потерпеть! – сердито сказала она, когда брат подошел к ней и начал ныть, что ему скучно. Она при этом даже не оторвала взгляда от того, что происходило на освещенной территории площадки. Свет от прожекторов падал на бегавших туда-сюда и прыгавших девочек и на судью, который держался так, словно судит один из матчей Национальной баскетбольной ассоциации США.

Поскольку мне не хотелось, чтобы мама разозлилась, я сказала Анхелю, что мы пойдем играть в прятки. Играть с ним мне, правда, было совсем не интересно. Когда мама наконец-то повернулась к нам, то посмотрела на нас взглядом, которым обычно смотрела в том случае, когда говорила, что любит нас больше всего на свете. Она сказала, что мы уходим. Анхель побежал впереди меня и мамы. От сосен слева и справа от нас тянулась какая-то дымка. Мама стащила с головы шапку и с силой тряхнула шевелюрой.

– Мне поручили передать кое-что одному человеку, но он не пришел. Из‑за них у нас пропал день. Чтобы как-то вам это компенсировать, мы пойдем сейчас в «Бургер кинг» и съедим там по огромному гамбургеру.

Анхеля это заявление мамы привело в восторг, потому что вместе с гамбургером в кафе «Бургер кинг» всегда давали маленькую пластмассовую машинку. Я взяла маму за руку, она сжала мою ладонь, и мы шли так, вместе махая руками то вперед, то назад, аж до самого метро.

Когда мы наконец подошли к входной двери нашего дома, отец открыл ее еще до того, как мама успела вставить ключ в замочную скважину. У него было встревоженное выражение лица, но, увидев, какие мы все трое радостные, он поправил кончиком пальца очки и сказал, что в этом доме мы все делаем то, что нам нравится. При этом он покосился на маму. Ее лицо раскраснелось, глаза блестели, волосы слегка заиндевели от холода. Она сняла черный пуховик и осталась в синем облегающем свитере, в котором выглядела в десять раз красивее. Теперь она была уже не той невзрачной женщиной, какой показалась мне в метро, а милой Бетти. Мама подошла к отцу и поцеловала его в губы.

– Мы уже поужинали, – сказала она.

– Гамбургерами, – добавил Анхель.

– Очень хорошо. А у меня еда была намного проще, – сказал отец, в шутку принимая очень серьезный вид, отчего мы втроем дружно заулыбались…

Возможно, в тот день мы с Анхелем, сами того не зная, видели Лауру. Я не обратила внимания ни на одну из девочек, игравших в баскетбол, поскольку больше думала о маме, об Анхеле и о странности ситуации, в которой я оказалась. Придя в ту, абсолютно чужую для нас школу, Анхель, мама и я как бы уподобились тем предметам, которые находят археологи и которые принадлежат к какой-то другой, далекой эпохе – такие, как, например, дубинка из каменного века или топор с окаменевшей деревянной ручкой, изготовленный много тысяч лет назад.