Читать книгу Босоногая команда - Клавдия Лукашевич, Клавдия Владимировна Лукашевич - Страница 5

Семен Васильевич Кривошеин с женой Татьяной Петровной уже давным-давно, как говорится, с незапамятных времен, жили в уютном сереньком домике с зелеными ставнями, на конце 15 линии Васильевского острова.

В околотке все знали Семена Васильевича и почему-то называли его «советником». Может быть потому, что он и на самом деле состоял в чине надворного советника. Так называли его деды, отцы, так называли за глаза и ребятишки. Все относились к нему с большим уважением и очень интересовались его своеобразной жизнью.

– Восемь часов… «Советник» на службу пошел, – говорили соседи, видя, как рано утром бодрый старик (летом в драповой, порядком выцветшей, а зимой в ватной, шинели и в красном с зелеными полосами, вязаном шарфе) отправлялся пешком на службу. Он служил где-то далеко в центре города, за Невою, в одном из министерств.

– Скажите на милость! Как время-то летит… уже «советник» со службы идет… четыре часа, – встречали на Васильевском острове Семена Васильевича, возвращавшегося со службы, и проверяли часы.

Так проходило много-много лет.

У Кривошеиных только и была одна дочь, Агния, девица уже немолодая, молчаливая, всегда чем-нибудь недовольная и раздражительная. Она почему-то особенно не любила детей.

Семен Васильевич и Татьяна Петровна прожили всю жизнь душа в душу и до старости лет сохранили друг к друг самые нежные чувства. Он ее называл то «Темирочка», то «седая богиня», а она его – «Симушка».

Они были люди старинных понятий и взглядов и большие домоседы.

Одна только Агния вносила в эту тихую жизнь некоторое недовольство и споры.

Отец относился к ней часто шутливо, называя ее «принцессой», но все-таки во всем уступал – он жалел, что вся ее жизнь прошла без всяких развлечений, в нужде и заботах… Старушка мать просто побаивалась своенравной девушки.

Семен Васильевич происходил из старинного дворянского рода и очень гордился этим, только дворянскую гордость понимал по-своему.

В свободные минуты он клал заплаты на свои сапоги и обувь своим, чинил мебель, исправлял посуду, домашние вещи и заговаривал преимущественно с дочерью:

– Ничего, матушка, что дворяне и в VI книге записаны, а всякую черную работу сами делаем и трудом не гнушаемся…

– Может быть, вам, папенька, копаться в этой грязи и доставляет удовольствие, а у меня от такого унижения вся душа изныла. Не всякий способен переносить с легким сердцем такую жизнь, – раздраженно отвечала дочь.

– Зато в долги не лезем, легкой наживой не занимаемся… – Зато у нас порядочного человека в доме не бывает.

Кроме ваших грязных босоногих мальчишек, никто не заходит.

– Знакомства-то, матушка, дорого стоят… Надо принять, надо угостить, а нам не из чего… Жалованья от Царя по заслугам маленькое получаем, на него и живем. Да еще чины, ордена идут… Пенсию, как умру, тебе оставлю… – внушительно продолжал старик.

– Вы думаете, очень это хорошо, что заслуженный пожилой человек связался с босоногими мальчишками?.. Все про это говорят, удивляются и осуждают вас.

– Эх, матушка, если все разговоры-то слушать – это и жить не стоит. Мне до других дела нет… Другие и хуже меня живут, – я их не осуждаю. Около меня мальчишки дурному не научатся… Я их жалею, – они темные, голодные, у них мало радостей…Люблю я таких мальчишек, – и баста.

– Ну, папенька, оставьте, пожалуйста, эти тяжелые разговоры, – они ни к чему не приведут и меня расстраивают, – резко возражала дочь, вставала и уходила.

Небогато, но чисто было в квартире Кривошеиных, состоящей из двух комнат и кухни.

Первая комната, в одно окно на улицу, полузадернутое синей занавеской, когда хозяина не было дома, принадлежала Семену Васильевичу и называлась не иначе, как «кабинетом».

Эта комната была точно маленький музей: все стены ее, два стола и бюро красного дерева были сплошь заставлены, завешены всякой всячиной, которая попала сюда не по выбору, а случайно. Тут были всевозможные картинки, писаные масляными красками (старик был сам художник-любитель), вырезанные из книг, снятые с коробок – все в самодельных рамках. Тут были кости и черепа, негодное оружие, статуэтки, вазы, разные коробки, ящики и масса других обломков и непонятных вещей.

Половину комнаты занимало таинственное, наполненное заманчивыми предметами бюро, в которое, кроме хозяина, никто никогда не заглядывал. В углу направо стоял низкий, клеенчатый диван, служивший Семену Васильевичу постелью, затем два стола, этажерка-угольник и около окна – огромное старомодное кресло, обитое клеенкой. Вот и все…

Другая комната в два окна называлась «залой», там стояли диван и два кресла, обитые тиком, маленькое фортепиано, рядом – старинный бикс, по стенам – разные картинки, под потолком, вблизи окон, – множество клеток с птицами, а на окнах – цветы, именно плющи, которые обвивали окна и тянулись по стенам.

Самым уютным уголком этого дома была кухня, в ней и обедали хозяева. Что это была за кухня! Такую кухню можно иметь только там, где нет прислуги. Два окна ее выходили в хозяйский сад, и весною, как только распахивали окна, ветки сирени уже тянутся лиловыми и белыми цветочками, они будто просятся в букеты и распространяют тонкий, нежный аромат.

В стороне стояла плита под черным колпаком, большая ширма отгораживала кровати хозяек; в углу – массивная божница с двумя горящими лампадами, вблизи нее – полукруглый комод с медными ручками, немного подальше – большой дубовый стол… Все полки с посудой оклеены вырезанными из бумаги белыми, затейливыми фестонами; на окнах – белоснежные занавески; часы-кукушка, которая, выскакивая, куковала каждый час; везде чистота, порядок, и на всем – печать заботы и домовитости… Сейчас было видно, что здесь за всем следит с любовью внимательный глаз хозяев.

Очевидно, тут жили люди на крошечные средства, но в обстановке их не чувствовалось крайности, а безукоризненная чистота и безыскусственность даже делали этот уголок привлекательным. Каждая вещь служила тут много-много лет. Все было чинено и перечинено руками хозяев; тут вещи считались друзьями – старыми, милыми, которыми дорожили и которых любили, и с которыми было связано много воспоминаний, как будто с одушевленными предметами. Вот маленький, круглый, как шарик, самовар, – кран его давно сломан и восстановлен из какой-то белой, кривой палочки, а на крышке, вместо шишечек, – две синие бусы. Вот черный фаянсовый чайник, с оловянным носком… Корзинка с крышкой, в которой Агния носит провизию, – вся в жестяных заплатах, а ручка ее обмотана красным лоскутом… Склеенные тарелки, собственного изделия ширма, собственной работы одеяла… Да если начать перечислять весь труд, все поправки, то, пожалуй, каждая вещь в этом мирном жилище выдвинулась бы вперед и много рассказала бы о своей долгой службе и о том, сколько забот и любви видела она от хозяев…

Жизнь в маленьком сером доме изо дня в день текла тихо и однообразно. Обитатели его вставали очень рано: летом с восходом солнца, зимой – когда еще было темно.

Татьяна Петровна варила в кухне на тагане кофе, Агния убирала квартиру, Семен Васильевич чистил клетки с птицами.

В семь часов Семен Васильевич появлялся в кухне в халате и нес с собою газету «Сыны Отечества», Агния клала ему на стул вышитую подушку, – он садился, Татьяна Петровна отделяла ему несколько сухарей и ставила стакан кофе.

– Темирочка, а где же мои прихлебатели? Без них никак нельзя… Зовите моих прихлебателей… – говорил старик.

– Сидите, маменька, я позову… – и Агния уходила на двор.

– Со двора, как ураган, врывались две собаки и кот и, ласкаясь, окружали хозяина.

– Папенька, не бросайте на пол куски… за вами, как за малым ребенком, не наубираешься… – замечала Агния.

– Симушка, не давай им булок, тебе самому мало. Их ведь булочками не накормить, им овсянка есть, – говорила старушка.

– Без друзей нельзя, Темирочка… Они обидятся, если я один все съем… К тому же, Каро должен сделать «носовую».

– На вас, папаша, смотреть досадно, – вставляла свое словечко Агния.

– А ты не смотри… Правда, мой верный пес?

Умный рыжеватый сеттер умильно поглядывал на хозяина черными глазами, поворачивал на бок голову и громко хлопал хвостом по полу… Другая собака, Резвый, маленькая черная дворняжка, становилась на задние лапы и служила с самым печальным видом.

Семен Васильевич клал Каро на нос сухарь и говорил: «По моему указу пожаловать тебе сей сухарь с тем, чтобы ты почитал всероссийскую азбуку. Аз… Буки… Веди… Добро… Есть!..» При слове «есть» Каро ловко подбрасывал сухарь и ловил его прямо в рот. Семен Васильевич говорил, что Каро «сделал носовую».

Резвый читать всероссийскую азбуку не умел и получал сухарь за то, что служил на задних лапках и умел на них пройтись по всей кухне.

Огромный серый кот Мусташ садился сзади Семена Васильевича на кресле, и когда тот, обмакнув сухарь в кофе, подносил ко рту, то кот тихонько трогал его лапкой.

Мусташ получал сухарь, размоченный в молоке.

– Полно тебе их кормить, Симушка. Одно баловство! Самому ведь мало… – сокрушалась Татьяна Петровна.

– Нельзя, Темирочка, обидеть закадычных друзей.

Вскоре после кофе Семен Васильевич уходил на службу. А Татьяну Петровну и Агнию поглощало домашнее хозяйство, работа – вся эта суета, которой так много у каждой хорошей хозяйки.

С тех пор как помнят «советника» в тех местах, помнят его окруженным детьми, большею частью, мальчиками, детьми бедными, оборванными, босоногими…

С первым теплым днем весны открывалось окно в кабинете «советника». Ребята, как мухи, липли к этому, будто сладкому для них, окну… Около этого окна пускались мыльные пузыри и обсуждались очень важные ребячьи дела.

Зимою, куда реже, но все же проходили заседания «босоногой команды» в кабинете; по праздникам маленький кабинет изображал из себя бочонок, набитый селедками… Весело было и в тесноте!

Летом, в праздничные дни, старик отправлялся обыкновенно с ребятами за город. Видя это шествие, взрослые обыкновенно говорили:

– Вон «советник» опять куда-то пошел со своей «босоногой командой».