Читать книгу Совершенство - Клэр Норт - Страница 26

КАК СТАНОВЯТСЯ ВОРОМ.

Я начала бездомной на улицах Дерби.

Сначала я воровала еду – фрукты у зеленщика, сандвичи и булочки, затянутые в вакуумную пленку, – всякие штуки из местной булочной и с рыночных лотков, где, как мне казалось, нет электронного наблюдения, но есть толпы, в которых можно затеряться. Я крала, потому что мне хотелось есть, а ночевала под лестницей местной библиотеки по соседству с муниципальным конференц-залом, где проходили занятия по тхэквондо, располагались кружок вязания, клуб книголюбов, и каждую пятницу проводились практические занятия по кормлению грудью.

На четвертый день я попыталась украсть из супермаркета и была поражена тем, что не сработали системы тревоги. На пятый день я предприняла новую попытку, но на этот раз украденный мной сок оказался дорогим и со специальной меткой. Зазвенели сигналы тревоги, и сердце у меня чуть не выскочило из груди, как у персонажей из мультфильмов Грейси, но я к этому подготовилась и продолжала шагать, быстро смешавшись с толпой, а охранник даже не сдвинулся со своего поста.

– Мы не должны гоняться за воришками, – объяснил он, когда я на следующий день расспрашивала его о работе. – Во время погони мы можем получить телесные повреждения, за которые магазину придется нам платить.

– Тогда зачем вы вообще тут стоите?

– Знаешь, – ответил он, – я и сам не до конца понимаю. Может, для того, чтобы люди чувствовали себя спокойно.

На шестой день кто-то выплеснул на меня пиво, пока я спала. Я проснулась, но лиц разглядеть уже не успела, слышала лишь мальчишечий смех, когда они убегали. А на седьмой день я стояла у железнодорожных путей и твердила себе, что настало время умереть, однако в тот день поезда отменили из-за аварии на линии, и у меня пропал весь интерес и всякая решимость.

Когда я снова увидела своих друзей, смеявшихся и дурачившихся в нашем укромном месте в Уэстфилдсе, там, где мы все обычно тусовались, я уже потеряла счет времени. Я стояла на балконе и глядела на своих друзей внизу. Они тоже меня забыли. Я прислонилась к перилам и представила, как брошусь вниз, головой вперед, переворачиваясь в воздухе, как гимнаст, вот только не будет ни остановки, ни подскока внизу, а лишь белая плитка и кровь, кровь повсюду, и мои приятели, с визгом разбегающиеся в разные стороны от моего искореженного тела. Тут я поняла, что хотя и могла вообразить свою смерть во всех подробностях, почувствовать бьющий в лицо ветер и уходящую из-под ног опору, но решиться на это у меня не было сил.

Ради чего я жила?

Я увидела мертвую крысу, расплющенную на автостраде А-38 рядом с Маркитоном. Ее сбило что-то тяжелое и скоростное. Потому что крыса была маленькой, не было разбрызганных внутренностей и крови. Ее просто переехали: мех на месте, из-под него торчат лапки, нос повернут к обочине, сзади хвостик – словно ждущий выбивки ковер. Я считала желтые машины. Считала грузовики из Германии. Считала рефрижераторы. Я размышляла о том, как буду выглядеть расплющенной вот так, с головой плоской, как блин, а грузовики и фуры станут мчаться мимо. Я думала:

Вот.

Сейчас.

Самое время.

Теперь.

Сейчас я шагну вперед.

Вот.

Эта машина.

Эта фура.

Сейчас.

И я не шевельнулась.

На двадцать третий день одиночества я в центре города встретила маму.

Она гуляла с Грейс в огромной коляске, которую однажды мама с папой должны будут признать как кресло-каталку для растущего ребенка. Они покупали новые лампочки. Я держалась позади них, пока мама выбирала, медленно раздражая рассудительными расспросами прыщавого парнишку за прилавком.

– А какая у этой мощность? – спросила она, потому что всегда ревностно относилась к счетам за электричество. – У этой, кажется, слишком холодный свет, – приговаривала она. – У вас есть что-нибудь посимпатичнее?

Грейс терпеливо сидела посреди магазина, глядя на разноцветную лавовую лампу. Я встала рядом с ней, и при моем приближении она повернулась, издала негромкий звук и отвела взгляд, а несколько мгновений спустя я почувствовала прикосновение и обнаружила, что она держит меня за руку.

– Грейси, прекрати сейчас же! – выпалила мама, отводя ее ручку. – Извините, пожалуйста! – воскликнула она. – С моей дочкой иногда такое случается.

– Ничего страшного, – ответила я. – Все нормально.

Я стала ждать того, что, знала, должно было случиться. Что мама посмотрит на меня, улыбнется неуверенной улыбкой и спросит: «Я вас знаю?» или «Мы знакомы?». Что она почувствует странную, непривычную связь, велящую ей повернуться ко мне, стоящей у двери, и сказать: «Что-то в вас мне напоминает…» и пригласить меня на чай или спросить, как меня зовут, или произнести: «У меня была дочь, похожая на вас…», или… еще что-нибудь нафантазированное.

Но ничего этого она не сделала, хотя Грейс пристально глядела на меня, когда мама увозила ее.

Мгновение.

Стою у железнодорожных путей.

Поезд приближается, приближается, приближается.

Здесь.

Сейчас.

Шаг вперед.

Шагай же.

Прямо на рельсы.

Я закрываю глаза и вижу

проходящего мимо отца

цепляющуюся за мою ногу сестренку

идущую по пустыне маму.

Странно, как этот образ разросся во мне.

Я нарисовала портрет мамы до того, как волосы у нее поседели, как она коротко остригла их, чтобы выглядеть более профессионально, чтобы мужчины на работе относились к ней более серьезно.

Я одела ее в запыленное платье, возможно, вызванное в моем воображении «Звездными войнами» или, вероятно, каким-нибудь документальным фильмом на Би-би-си. Я дала ей посох, чтобы на него опираться, и бурдюк с водой – больше ничего. Ноги ее я оставила босыми, заскорузлыми, как камень, пока она шла, а потом я сидела, такая же одинокая, как она, на гребне бархана в нескольких километрах от нее, и смотрела на нее – просто смотрела – как она идет по пустыне моих мыслей, все приближаясь, пока не стало видно ее лицо, и тут я поняла, что это лицо – мое.

Я читала книжку о пустыне и о тех, кто по ней странствовал. Для кого-то, говорилось там, пустыня – это наказание, пытка, изгнание. Иудеи воздвигали истуканов ложным кумирам и не чтили Бога своего, и сорок лет скитались по пустыне, зажатые между Нилом и Галилейским морем. Когда османы уничтожали армян, они загоняли тысячи мужей, жен и детей в сирийские пески, где те и остались до сих пор белыми костями, выжженными солнцем и травленными песком, перекатываясь по ветру. Целые народы исчезали в пустынях, пустыни пожирали их целиком.

Томас Эдвард Лоуренс утратил и обрел себя во время перехода через Синайскую пустыню. Моисей и Иов, Конфуций на белом быке, направляющийся на запад. Мухаммед в пещере, где паук плел паутину. Иисус скитался, а сатана искушал его, и из песка появлялись пророки и видения, сорок дней и сорок ночей одиночества. В пустыне скитался пророк Илия, оттуда явился Иоанн Креститель, пищей которому служили акриды и дикий мед. И одиночество становилось не проклятием, но откровением.

Убийца, заключенный в одиночную камеру. Изгнанник, оторванный от тех, кого любит. Лорд Байрон на острове посреди моря. Робинзон Крузо, разговаривающий с животными, но в страхе бегущий от отпечатка ноги на песке. Марко Поло, объехавший весь свет. Галилео Галилей, глядящий, как сжигают его книги.

Мама, идущая по пустыне.

Своего рода паломница.

В одиночестве можно утратить или обрести себя, но в большинстве случаев происходит и то, и другое.

Я стояла у железнодорожных путей, пока мимо меня с ревом проносился поезд, чувствовала порывы ветра, хлещущие по лицу, видела размытые лица сонных пассажиров, направлявшихся домой, к друзьям, семьям, на работу, в здания, к любимым и знакомым, которые скажут: «Эй, да я же тебя помню!..» Я подумала о маме, идущей по пустыне, ощутила мир у себя за спиной и небо над головой и решила, что стану жить.

Я стану жить.