Читать книгу Источниковедение - Каллум Хопкинс, Коллектив авторов, Сборник рецептов - Страница 28

Начнем рассуждение с аксиомы: мы – внутри культуры, которой свойственен определенный (но не единственно возможный) тип социальной памяти – казуальный по содержанию, письменный по механизму фиксации, и именно он может быть охарактеризован как исторический. Этот тип памяти идентифицируется именно по механизму хранения информации – письменности. Представить культуру с иным типом памяти (соответственно, «бесписьменным») нам непросто, поскольку, как пишет Ю. М. Лотман (1922–1993), «связь существования развитой цивилизации <…> с существованием письменности представляется настолько естественной, что альтернативные возможности отвергаются априорно»[189].

Ю. М. Лотман обращается к феномену южноамериканских доинкских цивилизаций и выделяет в качестве основной (наиболее заметной с позиций европейской культуры) характеристики отсутствие письменности. Исследователь рассматривает письменность как механизм памяти, точнее как механизм коллективной памяти, и – для нас это принципиально важно – устанавливает подобие индивидуальной и коллективной памяти:

Подобно тому как индивидуальное сознание обладает своими механизмами памяти, коллективное сознание, обнаруживая потребность фиксировать нечто общее для всего коллектива, создает механизмы коллективной памяти.

Высокий уровень этих бесписьменных культур общепризнан, что заставляет Ю. М. Лотмана поставить вопрос: «…является ли письменность первой и, что самое главное, единственно возможной формой коллективной памяти?»

А ответ на этот вопрос, считает ученый, «следует искать, исходя из представления о том, что формы памяти производны от того, что считается подлежащим запоминанию, а это последнее зависит от структуры и ориентации данной цивилизации»[190].

Далее логика рассуждений Лотмана такова:

1. «Привычное нам отношение к памяти подразумевает, что запоминанию подлежат <…> исключительные события, т. е. события единичные…»[191].

2. Нацеленность памяти на исключительные события в значительной степени определяет отбор информации для фиксации в письменных источниках: «Именно такие события попадают в хроники и летописи, становятся достоянием газет <…>. Этому же закону подчиняется и художественная литература. Возникает частная переписка и мемориально-дневниковая литература, также фиксирующая“ случаи” и“ происшествия”».

3. Поскольку для письменной культуры «характерно внимание к причинно-следственным связям и результативности действий», это влечет за собой «обостренное внимание к времени», следствием чего становится «возникновение представления об истории». Ю. М. Лотман пишет: «Можно сказать, что история – один из побочных результатов возникновения письменности».

Иными словами, только письменная культура, обусловленная определенным механизмом памяти, имеет историю.

Аналогичные умозаключения делает, например, Ю. А. Шичалин в поисках «временной границы европейского разума»[192].

1. Весьма традиционно Ю. А. Шичалин связывает возможности исторического познания с наличием исторических свидетельств: «Наше знание прошлого неизбежно ограничено тем обстоятельством, что мы можем составлять о нем какое-то представление только в том случае, если это прошлое так или иначе засвидетельствовано».

2. Далее исследователь выделяет среди разнообразных исторических свидетельств письменные источники: «Наиболее драгоценные свидетельства преимущественной деятельности европейского разума всегда связаны с обращением к письменной фиксации [выделено мной. – М. Р.] результатов этой деятельности».

3. Ю. А. Шичалин формулирует гипотезу: вслед «за изобретением греками алфавита» Гомер с его помощью создает свои поэмы. При этом автор особо подчеркивает, что разделяет ту (не самую распространенную) точку зрения, что гомеровские поэмы не просто записаны, но создавались как письменные памятники. Значение же гомеровских поэм в том, что «Гомер впервые осознает необходимость прошлого для сознательной ориентации в настоящем».

Мы можем заметить, что Ю. А. Шичалин выстраивает схему, аналогичную схеме Лотмана, но только со второго уровня – уровня свидетельств. Построение Ю. М. Лотмана имеет то преимущество, что он рассматривает определенный тип памяти как механизм отбора свидетельств, значимых как для индивидуума, так и для социума.

В отличие от письменной культуры, бесписьменная, по Ю. М. Лотману, обладает иным типом памяти, для которого характерно «стремление сохранить сведения о порядке, а не о его нарушениях, о законах, а не об эксцессах». Культура с таким типом памяти – это система, «ориентированная не на умножение числа текстов, а на повторное воспроизведение текстов, раз навсегда данных». А это, в свою очередь, требует иного устройства коллективной памяти, средством фиксации для которой служит обычай и ритуал[193].

Объясняя причины различий механизмов памяти в бесписьменной и письменной культурах, Ю. М. Лотман пишет:

Для того чтобы письменность сделалась необходимой, требуются нестабильность исторических условий, динамизм и непредсказуемость обстоятельств и потребность в разнообразных семиотических переводах, возникающая при частных и длительных контактах с иноэтнической средой[194].

При этом он обращает внимание на географическую локализацию бесписьменных (плоскогорья Перу, долины и междугорье Анд и узкая полоса перуанского побережья) и письменных (пространство между Балканами и Северной Африкой, Ближний и Средний Восток, побережье Черного и Средиземного морей) культур.

С описанной источниковедческой ситуацией «бесписьменной культуры» мы сталкиваемся, например, при попытках изучения истории крестьянства.

Признанный специалист по истории европейского средневековья А. Я. Гуревич (1924–2006), исследуя «культуру безмолвствующего большинства», обращает внимание на такие источники, как «жития святых,“примеры”, описания странствий души по загробному миру, проповеди, памятники вульгарного богословия,“покаянные книги” – пособия для исповедников, т. е. жанры средневековой словесности, адресованные широкой массе населения [выделено мной. – М. Р.]»[195]. Одним словом, это источники, возникшие в рамках «высокой» культуры.

К аналогичному кругу источников привлекает внимание и выдающийся французский медиевист Жак Ле Гофф (1924–2014):

…авторитеты управляли духовной жизнью. Средневековая этика преподавалась и проповедовалась при помощи стереотипных историй, иллюстрировавших урок и неустанно повторявшихся моралистами и проповедниками. Эти сборники примеров (exempla) и составляют однообразный ряд средневековой нравоучительной литературы[196].

Жак Ле Гофф обращает внимание на механизм воздействия средневековой нравоучительной литературы:

…когда сто раз обнаруживаешь их [назидательные истории. – М. Р.] в разных местах, то становится ясной эта практика постоянного повторения [здесь и далее выделено мной. – М. Р.], которая переводит в интеллектуальную сферу и духовную жизнь стремление остановить время, становится ясной сила инерции, как бы поглощавшая большую часть ментальной энергии средневековых людей[197].

А. Я. Гуревич и сам признает опосредованное отражение в перечисленных им источниках «культуры безмолвствующего большинства»:

Эти произведения, по большей части дидактического характера, служили в руках духовенства средством воздействия на религиозное и нравственное поведение паствы. Но для достижения своих целей сочинитель неизбежно должен был вступить в диалог с аудиторией и средневековые авторы не могли не испытать со стороны публики, на которую были ориентированы их произведения, определенного давления, – здесь создавалась своего рода «обратная связь»[198].

Но, независимо от характера и степени адекватности этой «обратной связи», исследователь опирается на источники, порожденные не «безмолвствующим большинством». Кстати, «безмолвствующее большинство» А. Я. Гуревича – все же не безмолвствующее, а скорее бесписьменное.

С этой точки зрения любопытно размышление А. Я. Гуревича о соотношении устной и письменной культуры в Средние века:

Деление общества на невежественных illitterati, idiotae и грамотных, образованных людей отражало специфическую культурную ситуацию: книжная, письменная культура [здесь и далее выделено мной. – М. Р.] существовала в виде своего рода островков в море систем устной коммуникации и трансляции культурных ценностей[199].

Другой пример – исследование Е. Н. Швейковской о поморских крестьянах XVII в. Автор использует разные источники: писцовые книги, приходно-расходные книги Устюжской четверти, приходные и расходные книги всеуездных миров. Но основу исследования составили поземельные акты – купчие, меновые, закладные и др., оформлявшие сделки крестьян[200]. Таким образом, львиная доля источников этого исследования возникла отнюдь не в крестьянской среде: как правило, это материалы делопроизводства различных учреждений, а те актовые источники, которые фиксируют сделки между крестьянами, имеют смысл также только в контексте юридической практики, существующей в государственных рамках. Обратим внимание и на название книги Е. Н. Швейковской: «Государство и крестьяне…».

«Миру русской деревни» посвящено исследование М. М. Громыко, которая во введении к работе весьма патетически оспаривает утверждение о бедности источниковой базы по истории крестьянства:

…сохранилось <…> множество описаний современников, подробнейших ответов на программы различных научных обществ, решений общинных сходок, прошений, писем и других документов, по которым можно очень подробно представить жизнь старой деревни[201].

В своей исследовательской увлеченности автор не замечает главное свойство значительной доли привлекаемых источников – это материалы этнографических исследований.

Типология исследовательских ситуаций при изучении так называемой «низовой», народной, крестьянской культуры с точки зрения письменной источниковой базы может быть представлена следующим образом:

• в Средние века народная культура выступает как объект «духовного» воздействия со стороны «высокой» культуры;

• в Новое время крестьянство выступает как объект государственного интереса и как контрагент в рамках юридической культуры;

• при переходе от Нового времени к Новейшему народная культура становится объектом научного интереса.

И именно эти факторы преимущественно влияют на формирование источниковой базы исследования культуры «безмолвствующего большинства».

Таким образом, письменные исторические источники имеют особое значение для исторической науки, поскольку ее предмет – в широком понимании – это исторический тип культуры, казуальный по содержанию и, соответственно, письменный по механизму фиксации[202].