Читать книгу «…сын Музы, Аполлонов избранник…». Статьи, эссе, заметки о личности и творчестве А. С. Пушкина - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 8

Татьяна (Дмитриевна) Ларина – любимая героиня Пушкина, о которой он в романе иначе и не выражается, как «моя», «Татьяна милая моя», «Таня». И это не только потому, что поэту нравился образ Татьяны, но и потому что в этом образе представлена все та же неизвестная «Татьяна» самого Пушкина.

К ней обращены заключительные стихи последней строфы романа: «А Ты, с которой образован Татьяны милой идеал… О, много, много рок отъял!»[40] Силою того чувства, которым горел Пушкин к этой женщине, он оживил и ее изображение в своем романе, и потому всегда так волнует нас ее история.

Но образ Татьяны раскрывает нам и душу Пушкина, показывая, что любил в женщине многолюбивый наш поэт и чего в ней искал.

Скупой на слова, о Татьяне Пушкин говорит с какой-то необыкновенной словоохотливостью, словно с какой-то тайной гордостью за свою героиню (как в стихотворении княжне А. Абамелик{62}: И Вашей славою, и Вами, как нянька старая, горжусь… И перед нами встает образ действительно замечательной чистоты и благородства).

Уже в раннем детстве Татьяна обращала на себя внимание, как непохожий на других детей ребенок. Она была дика (не умела ласкаться к отцу ни к матери своей), печальна, молчалива. Дитя сама – в толпе детей играть и прыгать не хотела. Были детские проказы ей чужды.

Она в горелки не играла, ей скучен был звонкий смех и шум ветреных потех Ольгиных подруг.

Даже в эти годы она куклы в руки не брала, как после – ее изнеженные пальцы не знали иглы, и в то время, как все барышни – от Лизы Калитиной{63} до Е. Сушковой{64} – коротали досуги за пяльцами, Татьяна на пяльцы не склонялась.

Но еще ребенком она часто сидела целый день одна и молча у окна. Ей нравилась природа, – она любила встречать на балконе зари восход. Задумчивость была ее подруга от самых колыбельных дней, – задумчивость, т. е. взор, от внешнего мира обращенный внутрь, где ему открывался восхитительный заповедник грезы и мечты.

Поэтому так и пленяли ее воображение странные рассказы старой няни зимою, в темноте ночей. И ей рано нравились романы: они ей заменяли все. Она зачитывалась ими до поздней ночи, в постели.

Еще один маленький штрих в характеристике этой необыкновенной девушки: даже зимой когда утром так сладко спится и хочется подольше не вылезать из-под прогретого одеяла, Татьяна вставала при свечах, как летом – до зари: она не знала этой ленивой неги.

Так вырастала эта степная, провинциальная барышня, предоставленная самой себе, никем не руководимая.

Впрочем, надо думать, что была у Лариных какая-нибудь гувернантка-француженка, которая научила ее французской речи, но русской, конечно, не учил ее никто. «Она по-русски плохо знала, / Журналов наших не читала. / И выражалася с трудом на языке своем родном».[41]

Пушкин говорит, конечно, о письменном, литературном русском языке.

Даже свой сердечный порыв – свое признание Онегину – она выразила по-французски.

И все-таки, несмотря на это уродливое явление русской жизни, когда все мало-мальски образованное русское общество думало и выражалось на чужом языке (впрочем, может быть, это уродство – теперь наше преимущество? В то время, как французы, англичане, немцы – только французы, только англичане, только немцы, русские – уже не русские только, но и европейцы. В то время, как западноевропейские народы с трудом понимают душу своих соседей, а русских все еще не поймут, мы всех можем понять, и Европа нам так же родная, как и Россия). Несмотря на чтение только иностранных книг, несмотря на незнание русских журналов, а, следовательно, и литературы, – Татьяна все-таки выросла настоящей русской.

Она, сама того не подозревая, была «русская душой», она любила русскую природу, русскую зиму, русский пейзаж, русский быт, усвоив даже народные суеверия.

В городе, а особенно в столице, она росла бы оторвано от русской почвы и могла бы стать подобием своих московских кузин. В деревне же, на самом черноземе народной жизни, в постоянном патриархальном общении с народом – няня, служанки, девки, бабы, мужики, ребятишки – среди быта, свято соблюдавшего русские традиции – Святки, Крещенский вечер, Масленица, Троица, гадания, качели, блины и т. д. – наконец, под постоянным воздействием самой (единственной в мире!) русской природы – это наносное французское влияние нейтрализовалось, заглушаемое живым, непосредственным общением с русской стихией.

Поэтому, несмотря ни на что, определение Белинского, что Татьяна – «портрет русской женщины во весь рост»{65} совершенно справедливо. Но Татьяна – русская («русская душой») не только по своим привычкам и симпатиям, она – подлинно русская женщина и в высшем значении – по духу, по интеллигентности (помним: слово «интеллигент» – иностранное, но понятие, им выражаемое, – специально-русское. Интеллигенты бывают только в России в Европе же – «интеллигентные люди», т. е. развитые, образованные люди): она – ищущая, как и Онегин, не успокаивающаяся. Она может замкнуться в себе, но там, внутри, эта «тоска души», «роптанье души» станет еще громче. Недаром, она еще девочкой была всегда печальна, молчалива, задумчива.

В этой головке рождались и теснились вопросы, на которые окружающая среда не могла дать ответа. Она права, жалуясь Онегину в своем письме: я здесь одна, никто меня не понимает. Рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна. – Впрочем, одно ей совершенно ясно: для души нужно какое-то дело. И Татьяна (как потом тургеневская Елена{66}) тоску волнуемой души услаждала молитвой и помощью бедным. Но (как и Елена) она не может удовлетвориться одним этим. И Татьяна тоже ждет необыкновенного человека: с ним об руку начнется для нее другая жизнь, полная смысла и деятельности.

Отсутствие нормального образования, французское воспитание, взгляд на жизнь сквозь сентиментальные романы – делали всех русских девушек какими-то «недорослями», совершенно беспомощными и неопытными в предстоящей им жизненной борьбе. Впрочем, борьбы никакой и не предстояло: просто – замужество. И Татьяна оказалась в таком же точно положении, когда свой фантастический, романтический идеал воплотила в первом же непохожем на уездных соседей, молодом человеке. Всякую другую барышню, хоть сестру Татьяны – Ольгу, – ожидала участь их матери, тоже в девицах мечтавшей о «герое», звавшей Акульку Селиной, а кончившей самой рядовой помещицей.

Но Татьяна, как натура незаурядная, избегала этой общей печальной судьбы русских девушек. Правда мечта ее разбилась быстро, тем не менее, это крушение не привело ее к пошлости, к безразличию, а, напротив, дало толчок пробуждению живой мысли.

Значительную роль сыграли здесь и книги в Онегинской усадьбе, которую после отъезда хозяина посещала Татьяна. Под влиянием этого чтения в ее голове, где раньше бродили сентиментальные фантазии, зашевелилась настоящая критическая мысль, обращенная теперь на самого Онегина: кто он такой?

Вчитываясь в эти новые для нее книги, она в то же время старалась угадать, что привлекло к ним и в них внимание Онегина, а отметки, сделанные его рукой на полях (манера чтения, кстати сказать, самого Пушкина, лишний раз изобличающая в Онегине культурного и вдумчивого читателя), облегчали ей эту работу настолько, что она вообразила, будто кумир ее разгадан: «Что ж он? Ужели подражанье, / Ничтожный призрак, иль еще / Москвич в Гарольдовом плаще, / Чужих причуд истолкованье, / Слов модных полный лексикон?.. / Уж не пародия ли он?».[42]

Эти знаменитые стихи обычно принимаются, как окончательное определение сущности Онегина в уверенности, что это взгляд самого Пушкина на своего героя. ‹…›

Нет, эти стихи выражают мысль и домысел Татьяны и тут мы воочию видим, какая огромная работа совершилась в ее голове под влиянием чтения Онегинских книг, когда после беспочвенной романтики ее письма к Онегину, она пытается теперь подойти к нему с критической меркой.

Это место позволяет нам понять ту новую Татьяну, какой она явилась в высшем петербургском свете, без чего этот переход остается необоснованным, как на это и указывали Пушкину.

Как бы теперь ни сложилась личная жизнь Татьяны, мы за нее спокойны: она не обезличится, не опустится до спячки, прозябания – она пробудилась окончательно, хоть и дорого встало ей это пробуждение.

Ни московское общество, ни (что еще замечательнее!) все нивелирующий петербургский свет, куда вступила Татьяна, выйдя замуж за генерала, не ассимилировал ее себе: больше того, Татьяна сама установила свой тон в этом обществе, и все невольно с ним считались. Это тот тон высшего благородства, аристократизма в лучшем смысле этого слова, который Пушкин, затрудняясь выразить по-русски, определяет по-французски du comme il faut[43] и который в природном виде встречается только у людей цельных, натур гармонических, у которых все данные – физические, умственные и духовные – находятся в созвучии.

Среди окружающих ее аристократов случая – рождения и положения – скромная, деревенская, но исполненная внутреннего благородства Татьяна стоит неизмеримо высоко: этот блестящий «большой свет», этот «запретный город», предмет мечтаний для не имеющих в него доступа, он для Татьяны – «ветошь маскарада», которую она, не задумываясь, рада была бы отдать за… «за полку книг, за дикий сад, / За наше бедное жилище… /Да за смиренное кладбище, / Где нынче крест и тень ветвей / Над бедной нянею моей…».[44]

Слова эти нам так знакомы, что мы уже не вдумываемся в них, а вдуматься стоит: высокопоставленная барыня готова променять свой модный дом и столичный блеск на бедный родительский дом в деревне, потому что там, в числе других, дорогих ей воспоминаний, могилка ее няни-крепостной.

Так она хранит благодарную память, так на всю жизнь питает признательность к тем, кто (кем бы он ни был) охранял нашу юность, – вот опять проявление подлинного аристократизма. Так и сам Пушкин, поминая Лицей и тех, кто его учил и воспитывал, «к устам подъяв признательную чашу», восклицает:

Но все эти качества, такие замечательные и, с виду, столь неожиданные в простой провинциальной барышне, – ничего перед величием в ней нравственного долга. Когда она была еще Татьяной Лариной, она, хотя и сама ужасалась своей смелости, призналась Онегину в своих чувствах. Теперь она больше не Ларина, она замужем.

Принята большая ответственность перед Богом, людьми, совестью, и теперь она, как Тургеневская Лиза Калитина, ушедшая в монастырь, потеряна для самой себя и для всех и прежде всего, потеряна навсегда для самого ей дорогого – для Онегина.

Татьяна не даст свободы своему чувству, как не давала ее своему телу, когда зимой ему хотелось подольше понежиться в постели. До сих пор мы видели ее скромной, милой, бедной Таней, но тут мы столкнулись в ней с силой, с суровой силой, которая от нее исходит, и перед которой, чувствуя ее, все невольно склоняются.

Вот в Онегине этой силы нет, и этим Татьяна значительнее Онегина.

И какое редкое и удачное сочетание представляли бы эти два человека, друг друга дополняющие! Но, по вине Онегина, и эта жизнь, как и его собственная, повернулась неудачно. Ничего интересного не сулит ей грядущего волнуемое море: самый тесный круг – верная супруга и добродетельная мать.

Пропала личная жизнь, имевшая все данные быть богатой и содержательной. Но не пропала личность, раскрывающаяся перед нами в величии и неземной красоте.

Татьяна – первый в нашей литературе художественный портрет «русской женщины», как потом его будут писать все наши мастера слова. Некрасов, Тургенев, Гончаров, Л. Толстой, подобно тому, как эти же художники размножат и образ спутника Татьяны – Онегина, первого в нашей литературе интеллигента.

Какие черты характеризуют Татьяну как «русскую женщину»? – Подчинение долгу, голосу совести. Она – героиня, но ее геройство – без всякой аффектации, настоящее национальное русское геройство: суровый долг, требующий отказа от личного счастья, исполняется без фраз, без жестикуляции, как само собой полагающееся.

Внутреннее беспокойство, созерцательность, стремление к идеалу – дополняют эти черты.

Мы начали с национальности в симпатиях, привычках и вкусах Татьяны и пришли, наконец, к национальности самых глубоких ее движений.

Пушкин в Татьяне уловил и запечатлел дивный образ русского женского характера, как он складывался у нас исторически.

Нетрудно подметить еще в Февронии Муромской{67} и Юлиании Лазаревой{68} черты Татьяны. Но Пушкин сделал больше: после Татьяны дав изображение Маши Мироновой{69}, уже из совершенно другого слоя русской жизни, он и в ней нашел те же черты, что и в Татьяне – ту же нравственную силу и ту же простоту подвига. Теперь мы можем уже с уверенностью говорить о национальном характере обеих героинь…

Сохранится ли и впредь этот Татьянин клад в душевной сокровищнице русской женщины, или и его унесла оттуда великая катастрофа, унесшая уже столько исторических национальных ценностей?{70}

Ответ даст новая русская жизнь и новая русская литература.

Расставаясь в 1830 г. с «Евгением Онегиным», Пушкин сделал к нему, так сказать, «подпись» – чудное стихотворение «Труд», торжественное и грустное: