Читать книгу Альманах «Литературная Республика» № 2/2019 - Коллектив авторов - Страница 12

Сударь, мистер, товарищ, изволите ещё глоток?

Безнаказанно бродят ветра на расшатанном юте,

И пока не осипнет от слёз пароходный свисток,

Предлагаю продолжить беседу в ближайшей каюте.

От случайной Отчизны осталась полоска земли,

Всё сильней её сходство со ржавою бритвой монаха,

Множить сущности всуе – что воду толочь в пыли –

Ничего не устроится сверх умножения праха.

Что ж, багаж наш негуст – башмаки, пара старых кальсон,

Впору зависть питать к пассажирам четвёртого класса,

Ни собак, ни зевак – Петроград погружается в сон,

По ночам здесь пирует тупая разбойничья масса…

Пусть на запад нам выписан литер, ногами в восток

Упереться придётся, и к койке шарфом пристегнуться,

Отряхнём мир насилья, что цепи с измученных ног,

Раз диктует судьба поутру в новом мире проснуться…

Но и там нет покоя изгоям, настойчив Господь

В своём промысле ветру доверить осколки былого,

И, пока ещё держит тепло окаянная плоть,

Для потомков хранится в умах сокровенное слово.

В этом граде-казарме продолжит свой курс изувер,

Что мечтал разлучить с головой философские выи,

От судьбы и его не спасёт именной револьвер,

И от кары небес не прикроют собой часовые.

А пока сквозь дремоту он видит извечный мотив

(Помнишь, как в Верхоленске ты мучился близкой

разгадкой?),

Как задержанный мытарь, с ворами свой хлеб разделив,

В тесном склепе томился, глотая обиду украдкой.

Из оливковой рощи призывно звенел соловей,

И ему в унисон настороженно выли собаки,

Словно глаз Асмодея, сияла луна меж ветвей,

Разливая покров изумрудный в удушливом мраке.

Надвигается полночь, настал третьей стражи черёд,

Но забыть о мытарствах мешают треклятые думы,

Невдомёк бедолаге, за что угодил в переплёт,

Не за то ли, что долг исполнял раздражённо-угрюмо,

Шкуры драл с толстосумов, но часто прощал бедноте,

Не за то ли, что дал свой приют чужестранцу-бродяге,

Меж знакомцев хмельных ему место нашёл в тесноте,

И под дождь не пустил, не позволил погибнуть в овраге?

Что твердил этот странник с глазами небесного льна?

Не забыть этот голос, душевно и тихо журчащий –

Будто есть одна страсть, опьяняющая как весна,

Не любовь, ей не страшен огонь и разрыв жесточайший…

Что за страсть? Не расслышал, не зная, как переспросить,

Заслужу это знанье, изведав на собственной шкуре,

Сохрани меня, Боже, прости и ещё раз спаси,

Прозябаю в грехах и мечтах о безгрешной натуре.

…Лев, потомок Давида, в тревоге застыл у окна,

Словно из подземелья всё стонет свисток парохода,

Две России отныне и впредь разделяет стена,

Удаляя последнюю мысль ради «рабской» свободы.

Пусть в сорбоннских архивах сгрызают науки кирпич,

Льву маячит Стамбул под присмотром учтивых чекистов –

Словно лодка Харона, баржа под названьем «Ильич»,

Вслед за мыслью изгонит и души последних марксистов.

Революция – праздник, ей грубый не в масть перманент.

Диктатура ликует, пусть помнится праздничный вечер,

Жаль, отсрочили казнь – ГПУ упустило момент,

В пресловутом отеле Бристоль назначавшее встречу.

Не сойтись им в Париже – что жертвам делить с палачом?

И в Берлине не выйти вразрез марширующим ротам.

Неприветлив Мадрид, там свой бунт бьёт кипящим ключом,

Не до диспутов жарких голодным испанским сиротам.

В Койокане был шанс, но вмешался Кремлёвский тиран,

Смысл в жизни твоей, коль она не сгодилась тирану?

Власть сильнее любви – вам докажет любой ветеран,

Что не сгнил в лагерях, завещая брильянты Гохрану,

Кто-то верит в судьбу, мол, у тайны готовый ответ –

Смерть любовь побеждает, рассудит всех пламень

бесовский,

Уплывает в бессмертье, дымя, пароход философский,

И, сжигая в погоне часы, век торопится вслед.

Искусству служа, всех мастей и окрасов поэты

Завидуют славе собратьев келейней и строже,

Чем жёнам чужим, чем пайкам и отмене запретов,

Сообразно заслугам, а что до не вышедших рожей –

Таким – проработка, донос и с презреньем: «попутчик»,

Ещё повезло, что в строю, а не в пыль истолчённый,

Дробишь себе глыбы словес на ничтожные кучки,

Иль строишь соцлита барак как простой заключённый…

Да здравствует съезд пролетарской, свободной богемы!

Всем розданы роли – от львов до домашних песчанок,

Ещё не изжиты вполне символизма тотемы,

И где-то в музеях пылятся остовы тачанок,

Но новые песни придумала жизнь, и Поэту

Учиться пришлось: чтоб таким «пережиткам» за партой

Строчить восхитительный бред в заводские газеты

Про строек размах, по стране пусть поездят плацкартой…

Поэт ошарашен котлом пятилеток кипящим,

Но пишет не то, а своё, между строк, по наитию,

Чрез годы откроет он мысли о том, настоящем,

Немногим надёжным соседям по «общежитию»…

Поэт высочайшим решеньем в Президиум призван,

Уже не святоша, а русской словесности светоч,

Ещё бы сработаться с как его… «соцреализмом»,

И можно напутствовать массы в речах и советах,

Тут группа рабочих, стремясь передать эстафету

(Перо словно штык, но и с молотом сходство заметно),

У сцены толпясь, широко улыбнулась Поэту,

Мол, мы тебя знаем, знакомы по снимкам газетным,

Он съездом смущён и, в реальность победы поверив,

Свой голос негромкий, но твёрдый отдав коммунистам,

Схватил молоток у проходчицы, сил не размерив,

Как тот самовар, что у горничной брал гимназистом…

Гудит его голос: «Не жертвуй лицом ради сана,

Не стоит в подобье болонок волкам превращаться,

Смысл счастья – в труде, в исполнении твёрдого плана,

Быть голосом действенной прозы не нужно стесняться…

Поэзии факта в ее первородном упорстве

На наших глазах расцвести суждено неизбежно,

Её сохранить, не испортив в ненужном позёрстве –

Приняв инструмент у сестры, пронеси его нежно…»

Слова заглушат общий хохот и аплодисменты,

Но смысл через годы познав главной прозы Поэта,

Писатели все, метростроевцы, даже студенты,

До самых глубин этой действенной прозой задеты –

«Сквозь ветры свершений, напоенных ядом разлуки,

Как встретиться душам на торных российских дорогах?

Не видно конца непонятной бессмысленной муке,

И чем оправдать эти жертвы Октябрьского рока?» –

И дружно строчат обвиненья поэзии факта,

Пускай эта свора зазря оглушительно лает,

Чтоб книгу закончить, он выжил и после инфаркта,

Теперь же и близкий конец гордеца не пугает.

Придут времена, и в музей, что в квартире Поэта,

Ты в дождь забредешь ненароком с экскурсией школьной

И выпьешь чайку, самоваром любуясь заветным,

А молот отбойный ржавеет в заброшенной штольне…

Меридиан осёдлан параллелью,

Зюйд-вест тревожит высохший миндаль

И балдахин вздувает над постелью

Грот-парусом, приоткрывая даль.

Сойду в порту пустынном на закате,

В следах прилива проступает соль,

Плейстон смыкает щупальца объятий

С волнами-снами, чёрными как смоль,

Но для других: я умываю руки…

О, суша! – преткновение в пути

Для всех невежд, на плимутской фелюге

С другого боку мнивших обойти

Родной доминион, и вместо куули,

Влачащего кулиис английской хной

На фоне неба цвета маракуйи,

Им встретился крылатый Антиной,

Прореживавший заросли катальпы.

Отказ компааса довершил афронт,

И там, где раньше громоздились Альпы,

Теперь сочится илистый Оронт.

Шагну за гордый перешеек-взгорок,

За край солончака, меж двух огней,

Всплывающих в ночи из влажных створок.

Взойдёт луна, и новый Атеней

Откроет для меня свои порталы,

И желобок, блестящий от росы,

На входе в переполненные залы

Напомнит жало рейнской осы —

Изменчивой царицы полусвета.

Наполнена дыханьем шумным ночь,

Курган гудит, и некому советом

Или наветом путнику помочь

Добраться до Большой земли, как Стэнли

По склону ледника, чрез сто озер,

Спеша на карту нанести все земли,

Окрасившие восхищённый взор,

Рельеф которых проступает живо

В глазах моих сверкающим кольцом,

Когда я изучаю терпеливо

Простое незнакомое лицо.

Которым из имён Вас ни назвать,

Вы явите лишь часть себя, всесущей,

Одни готовы Вас короновать,

Другим Вы – символ доли проклятущей.

Сапфо, Ваш петербуржский барельеф

Парит в веках над северной столицей,

Как Вам, не тесно на Сен-Женевьев?

Вблизи Парижа – горсть родной землицы…

Не жертва, не судья и не пророк

В отдельности, но вместе непременно,

В одной душе – огонь и, между строк,

Безмерный хлад, сжимающий мгновенно,

Сильфида, так загадочен Ваш лик,

Под стать иконным ликам Боттичелли,

Проникшие в Ваш творческий тайник

Жизнь отделить от смерти не сумели…

Русалка, рифмовавшая метель,

Треть жизни о России тосковала,

Там дом Мурузи словно аппарель

Другой судьбы, поднявшейся в Валгаллу.

Мать-дух – Дух Крайний в Троице святой,

Свободу от России без свободы

Приняв как рок, как целый мир пустой,

Зажатый подо льдом без кислорода.

И как заклятие слепой судьбе –

В любви к себе, без слёз, без покаянья,

В невидной миру внутренней борьбе,

И в стати, не принявшей увяданья.

Кого-то тешит с Дьяволом родство,

Кому-то по душе Сапфо, Сильфида,

Всего лишь раз вмешалось колдовство:

Январь в Тифлисе, Дмитрий, Зинаида…

Поэта береги, а пуще поэтессу,

Создай ему иль ей мессии ореол,

На самом острие духовного прогресса

Парит, как гордый стяг, их пламенный глагол.

Я видел, как поэт из радужных мелодий

Рождается на свет, по ниточкам дождей

Прозрачным утром он лучом скользит к свободе

Из тени ввысь, за тонкой стаей лебедей.

В часы, когда мы дремлем, с ним ночует память

Мгновений ярких, растянувшихся в года,

Их рассыпая щедро полными горстями,

Он встретит странников заблудших и тогда

Поэт, как проводник, чрез поле грозовое

Укажет путь от перекрестья всех начал,

Зажжёт строкой сердца, чтоб снова синевою

Открылись небеса и воздух зазвучал,

И, вечности коснувшись, дети горькой доли

В чужой душе предназначение нашли –

Хоть краткий миг прожив на первозданной воле,

Сгорая, звёзды новые зажгли.