Читать книгу Риск-рефлексии в практиках конфликтных взаимодействий. Коллективная монография - Коллектив авторов - Страница 4

Современная теория управления рисками стоит перед вызовом, который определяется «ковидтрансформацией» общества и выводом на новый уровень проблемы управленческих патологий социальных систем. Парадигмальные изменения связаны с корректировкой под давлением пандемии не только стратегии и тактики политического управления рисками и принятия решений в условиях неопределенности, но и повседневных практик, структуры социальных связей, коллективных представлений о распознавании общей угрозы, мировоззренческих паттернов. Новые риски формируют новое политическое поведение как на уровне институтов, так и на личностном экзистенциальном уровне, рождают политические структуры, процессы и технологии социального контроля, которые прежде не представлялись нормальными, а информационные фейки конструируют социально-политическую реальность. Фактически конвенциональным в социологии пандемии стали выводы, образно и эмоционально сформулированные руководителем сектора философских исследований идеологических процессов Института философии РАН Александром Рубцовым: «В “странных” и “неадекватных” (проще говоря, нежелательных) реакциях населения регулятор видит дефицит разумной ответственности наставляемой массы, а не собственные провалы в коммуникации.

Тем более власть не видит в этом собственной неспособности к диалогу, неготовности признать в другом право на волю и субъектность, пусть и “ошибочную”… Все это затягивает административные структуры и целые правительства в воронку технической, а затем и политической непредсказуемости.

Результат – невольные взаимные провокации, будто специально приглашающие целые категории населения вести себя “неадекватно”»[8].

Таким образом, на первый план выходит обсуждение адекватности управления рисками.

В Санкт-Петербургском государственном университете изучение проблем влияния риск-рефлексий в различных социокультурных условиях на динамические и структурные показатели конфликта имеет давнюю традицию. Лидером этого научного вектора с полным основанием можно доктора философских наук, профессора Анатолия Петровича Альгина (1951–2009). Им опубликована первая в СССР новаторская научная работы о природе и сущности риска «Риск и его роль в общественной жизни», в которой, несмотря на ритуальные отсылки к «марксистской и буржуазной обществоведческой мысли», съездам и пленумам КПСС, выделялась «потребность поиска познавательных средств, позволяющих учитывать факторы неопределенности, стохастичности, конфликтности при выборе оптимальных альтернатив»[9].

Исследовательские интересы автора нашли свое отражение в ставился в социально-философском анализе риска «применительно к обществу и деятельности в целом, а не только к их отдельным сферам и видам», выделялись прикладной и теоретический уровни современных знаний о риске. Фокус внимания А. П. Альгина был направлен на выяснение смысла и содержания понятия «риск», его места и роли в структуре человеческой деятельности, обоснование значения общественно-полезного риска. Также эвристически значимыми видятся теоретические посылки автора, выделяющего основные элементы феномена риска:

– возможность отклонения от предполагаемой цели, ради которой осуществлялась выбранная альтернатива;

– вероятность достижения желаемого результата;

– отсутствие уверенности в достижении поставленной цели;

– возможность наступления неблагоприятных последствий в условиях неопределенности для субъекта, идущего на риск;

– материальные, экологические, нравственно-идеологические и другие потери, связанные с осуществлением выбранной в условиях неопределенности альтернативы;

– ожидание опасности, неудачи в результате выбора альтернативы и ее реализации.

Не меньший интерес с точки зрения понимания феномена риска представляет выделение его главных элементов. К ним профессор Альгин отнес вероятности получения желаемого результата, наступления нежелательных последствий (неудачи) и отклонения от выбранной цели.

Не меньшую ценность представляет анализ факторов, влияющих на выбор той или иной рискованной альтернативы или на отказ от риска, социальной предрасположенности индивида и группы к принятию риска, оптимальном ресурсообеспечении рационального риска, добровольности и недобровольности риска, специфика учета риска в политическом управлении и ряд других.

Все эти три направления так или иначе нашли выражение в исследованиях научного коллектива в С.-Петербургском университете в рамках исполнения гранта Российского фонда фундаментальных научных исследований «Риск-рефлексии в современных российских стратегиях управления конфликтом».

Проектная группа, объединившая ученых кафедр конфликтологии, философии и теории политики, социологии политических и социальных процессов, продолжила традиции исследований проблем влияния риск-рефлексий в различных социокультурных условиях на динамические и структурные показатели конфликта и управление им. представив широкий спектр позиций по междисциплинарным аспектам проблем конфликтного разрыва в российской версии «общества риска» взаимных оценок социальными и политическими акторами рисков, опасностей и угроз, представлений, установок и суждений о них.

Таким образом, можно сказать, что в Санкт-Петербургском университете образовалось институционально оформленное направление в области исследования рисков и управления ими, которое продолжает традиции конфликтологического, социологического и политологического анализа восприятия риска на основе современного российского опыта.

При этом спорные результаты экспресс-тестов на эффективность управления рисками и угрозами указывают на необходимость обновления эвристического инструментария анализа как на уровне стратегий теоретической идентификации, так и на уровне разработки технологичных механизмов и методов решения задач политического риск-менеджмента.

Итальянский философ Джорджо Агамбен подчеркивает, что эпидемия дала идеальный предлог трансформации состояния страха, которым заразилось сознание индивидов, в настоящую жажду ситуаций коллективной паники[10].

Значительно расширив понятийный репертуар описания обществ в падемию, Славой Жижек, считая, что «единственное, что ясно – вирус разрушит сами основы нашей жизни, причиняя не только огромные страдания, но и экономический ущерб в размере, который может быть больше, чем ущерб от Великой рецессии. Нет возврата к “норме”. Новое “нормальное” должно быть построено на руинах наших прежних жизней, или мы окажемся в новом варварстве, признаки которого уже ясно различимы. Недостаточно рассматривать эпидемию как несчастливую случайность, чтобы избавиться от ее последствий и вернуться к нормальному функционированию ведения дел в прежнем виде, возможно, лишь с некоторыми изменениями в управлении здравоохранением. Нам нужно поставить ключевой вопрос: что не так с нашей системой, если мы оказались неподготовленными к катастрофе, несмотря на многолетние предупреждения ученых?», обоснованно выдвигает в качестве предмета анализа в научном дискурсе вопросы: «Какова же адекватная реакция на эпидемию коронавируса? Чему мы должны научиться и что стоит делать, чтобы встретить ее должным образом?»[11].На наш взгляд, все участники дискуссии по вопросам восприятия рисков пандемии так или иначе подтверждают тезис У. Бека о смене в современном мире логики «распределения богатства в обществе» «логикой распределения риска»[12].

Обращаясь к способам концептуализации неравенства в распределении риска, можно обнаружить, что без ответа остается ряд принципиальных вопросов.

Какими критериями следует руководствоваться при артикуляции возможностей и ограничений различных методологических установок в исследованиях рефлексивности рисков[13]?

На основе каких теоретических моделей возможны исследования восприятия повседневных рисков? Как риск-рефлексии детерминированы индивидуальным опытом, культурой и принадлежностью к различным социальным группам[14]?

Наконец, являются ли риск-рефлексии элементом отражения господствующего властного дискурса, определяющего, что рискогенно, а что нет, кто относится к группам, находящимся в зоне особого риска, то есть навязывающего формы восприятия риска и рискового поведения. Отсутствие ясности при ответе на эти вопросы неизбежно порождает, используя определение М. Хайдеггера, своего рода «усреднённую и смутную понятность»[15], когда на первый взгляд аргументированные описания рисков вступают в противоречие с управленческими практиками, обеспечивающими усиление функциональности превенции и распределения угроз, которые зачастую интерпретируются как нечто иррациональное и вымышленное. Ключом к обоснованию роли риск-рефлексий в стратегиях управления конфликтами является политика распределения и компенсации риска[16].

Актуальность обращения к исследованию места и роли риск-рефлексий при принятии решений в условиях устранимой или неустранимой неопределенности обусловлена тем, что их продуцируют конкретные социальные акторы с определенными политическими интересами. В условиях «воспроизводимого алгоритма успешного экстремального поведения без правил, в котором власть с легкостью провоцирует повторные риски, опираясь на безответственность перед населением»[17], это влечет за в одних случаях преференции, оказываемые властью какой-либо социальной групп в ущерб другим, поскольку риски иерархичны и им в большей степени подвергаются слои общества, наименее всего способные к минимизации его последствий[18].

Эта конструкция усиливает тезис Мишеля Крозье, который подчеркивал, что сила власти зависит от объема контроля над источником неопределéнности[19].

В других случаях, споры о виновных за создание опасностей и угроз[20] являются важнейшим механизмом политической мобилизации. «Риск – это динамичная мобилизующая сила в обществе, стремящемся к переменам, желающем самостоятельно определять своё будущее, а не оставлять его во власти религии, традиций или капризов природы»[21].

Поскольку «социально признанные риски несут в себе своеобразный политический детонатор: то, что до сих пор считалось аполитичным, становится политикой»[22], они определяют паттерны и стратегии конфликтного поведения – «“риск” призывают на службу для выпадов против злоупотреблений власти. Обвинение в создании обстановки риска – это дубинка для битья авторитетов, средство расшевелить ленивых бюрократов, вырвать возмещение для жертв»[23].

Во многих моделях объяснения неравенства в распределении рисков ключевое значение придается специфике риск-рефлексий.

Данные острые дискуссионные моменты потребовали в ходе реализации проекта эмпирического исследования[24].

Оно было проведено в ноябре 2019 года с использованием оборудования ресурсного центра Научного парка СПбГУ «Социологические и интернет исследования».

Наиболее продуктивной методикой была признана «психометрическая парадигма» в исследованиях восприятия риска, в которой зафиксированы различия самих рисков по тому, как они воспринимаются в обществе. Данная методика эмпирических исследований особенностей восприятия риска эффективно применяются и российскими социологами[25].

В работах Пауля Словика[26] сформулирован ряд факторов, влияющих на восприятие риска населением. Для нашего исследования значимыми представляются следующие:

1. Добровольность риска: Попадают ли люди в эти рискованные ситуации добровольно?

2. Непосредственность воздействия: В какой степени риск смерти является немедленным – или смерть, вероятно, наступит в более позднее время?

3. Знание о риске: В какой степени риски точно известны лицам, которые подвержены этим рискам?

4. Знания о риске: В какой степени риски известны науке?

5. Контроль над рисками: Если вы подвергаетесь риску, связанному с каждым видом деятельности или технологией, в какой степени вы можете, благодаря личным навыкам или усердию, избежать смерти во время выполнения этой деятельности?

6. Новизна: Являются ли эти риски новыми, новыми или старыми, знакомыми?

7. Хронический – катастрофический: Это риск, который убивает людей по одному (хронический риск), или риск, который убивает большое количество людей одновременно (катастрофический риск)?

8. Общий страх: Является ли это риском, с которым люди научились жить и о котором могут думать достаточно спокойно, или это тот риск, которого люди очень боятся – на уровне инстинктивной реакции?

9. Тяжесть последствий: Когда риск, связанный с деятельностью, реализуется в форме несчастного случая или болезни, какова вероятность того, что последствия будут фатальными?

10. Можно ли предотвратить несчастные случаи?

11. Если произойдет несчастный случай, можно ли будет контролировать ущерб?

12. Сколько людей подвергается этой опасности?

13. Угрожает ли эта опасность будущим поколениям?

14. Подвергаетесь ли вы лично риску этой опасности?

15. Справедливо ли распределяются выгоды среди лиц, подверженных риску?

16. Угрожает ли опасность глобальной катастрофой?

17. Можно ли наблюдать процессы, приводящие к повреждению, по мере их возникновения?

18. Увеличиваются или уменьшаются риски?

19. Можно ли легко снизить риски?

Очевидно, что с интересующим нас аспектом влияния риск-рефлексий на динамику конфликтов связаны такие показатели как недобровольность, воспринимаемая неконтролируемость и новизна риска, информированность о нем, «общий страх» и справедливость распределения рисков.

В основу исследования был положен синтез методологических возможностей теорий специфики восприятия риска различными социальными субъектами, которые объединяет идея «вплетения риска» во властные отношения и «рискификации» социальных и политических проблем[27].

Для получения первичных данных использовался телефонный опрос населения Российской Федерации старше 18 лет. Всего опрошено 1620 человек. Социально-демографическая структура выборки: мужчины – 44,4 %, женщины – 55,6 %; люди в возрасте от 18 до 29 лет – 23,8 %, от 30 до 39 лет – 18,4 %, от 40 до 49 лет – 17,1 %, от 50 до 59–18,8 %, 60 лет и старше – 22 %. Квалифицированных рабочих – 13,1 %, бизнесменов и индивидуальных предпринимателей – 10,4 %, 6 специалистов с высшим образованием на производстве – 6,2 %, специалистов с высшим образованием вне производства (наука, культура, образование) – 15,9 % пенсионеров, неработающих – 23,0 %, безработных – 3,3 %.

Среди респондентов преобладают те, кто предпочитает порядок (59 %), а не свободу (19,6 %); интересы государства (48 %), а не интересы отдельных граждан (31,4 %); сохранение традиций (47,6 %), а не проведение реформ (30,6 %).

Полностью удовлетворены жизнью в целом – 21,7 %; скорее, удовлетворены, чем не удовлетворены – 44,9 %; скорее, не удовлетворены, чем удовлетворены – 21,7 %; совсем не удовлетворены – 9,3 %. Большинство (62,5 %) опрошенных дают негативную оценку ситуации в стране (48,1 % считают ситуацию кризисной и 14,4 % – катастрофической). Нормальной/ благополучной ситуацию считают 31,9 %.

Преобладающая часть опрошенных (53,2 %) считает, что в обществе нарастает напряженность, 29,6 % респондентов считают, что ситуация в обществе остается неизменной и только 11,6 % указали на снижение напряженности. Наиболее острые противоречия фиксируются между богатыми и бедными (42,7 %), чиновниками и населением (16,7 %), представителями разных национальностей (15,8 %).

К числу наиболее важных проблем нашего общества респонденты относят низкий уровень жизни населения (низкая зарплата, низкие пенсии), безработицу, дорогие медицинское обслуживание и лекарства, кризис межличностных отношений (агрессивность, безразличие, недоверие, бескультурье), коррупцию; некачественное и дорогое образование, бездействие властей, социальную несправедливость.

Наиболее существенными угрозами для них опрошенные считают экологические бедствия – 55,1 %, ухудшение, утрату здоровья – 50,4 %, угрозу войны – 25 %; потерю работы, безработицу – 24,3 %; потерю собственности и сбережений – 17,7 %, стресс, одиночество, ощущение, что жизнь зашла в тупик – 17,7 %, дискриминацию по признаку пола, возраста, национальности, за религиозные, политические убеждения – 12,8 %.

Большинство опрошенных (44,1 %) считают, что при возникновении угрозы власти стараются ее «замалчивать», 13,5 % ответили, что власти «перекладывают ответственность на население» и только 27,2 % опрошенных отметили, что «власти берут ответственность на себя». В случае наиболее вероятной и опасной угрозы респонденты готовы предпринять следующие действия: обсуждение с родными и знакомыми – 73,5 %; организация друзей и знакомых 35,9 %; обращение к властям 32 %; обращение к средствам массовой информации – 25,2 %. Такая оценка отношения властей к угрозам объясняет выявленную структуру возможных действий опрошенных в случае вероятной и опасной угрозы. Две трети опрошенных для предотвращения и смягчения последствий угрозы намерены обсуждать ситуацию с родными и знакомыми и только одна треть постарается обратить на угрозу внимание властей и СМИ. В ситуации возможного риска (ущерба) большинство (40 %) опрошенных намерены активно протестовать, 15,1 % надеются, что риск «рассосется сам собой», 14,5 % готовы смириться с последствиями риска, так как не верят в возможность его минимизации, 9,5 % опрошенных собираются при существенных рисках для себя уехать из страны.

В ситуации возможной угрозы своей безопасности 93,8 % опрошенных надеются на себя и своих близких, 48,1 % – на общественные объединения, 46,4 % – на Президента России; 45,3 % – на государственные органы и ведомства; 41,5 % – на средства массовой информации; 29,9 % – на международные организации; 22,7 % – на частные компании, специализирующиеся на вопросах безопасности. Это обусловлено недостаточным уровнем доверия большинству институтов: доверяющие преобладают над недоверяющими только по отношению к Президенту России и полиции.

Эти данные позволяют, соответствии с моделью «двойной заинтересованности» К. Томаса – Р. Килманна[28] расположить в системе координат восприятия рисков в зависимости от ориентации на собственные интересы или на интересы солидарности «жертв рисков» стратегии избегания, приспособления, сотрудничества, доминирования и компромисса. В конфликтологической литературе характеристики этих стратегий описаны достаточно подробно, однако нуждаются в новых «рискологических» измерениях, позволяющих вывести их проблематику на анализ, в том числе конфликтологических репрезентаций восприятия рисков.

Особого внимания заслуживает в ситуации риска использование тактики доминирования производителей над потребителями. Аналитики конфликтных взаимодействий справедливо указывают, что доминирование имеет тенденцию редуцировать все конфликты к двум вариантам – «либо ты против меня, либо со мной», что ограничивает роль субъекта конфликта победой либо поражением. Наиболее часто используемая доминирующая тактика – это угроза, которая должна соответствовать двум критериям. Во-первых, источник угрозы должен контролировать результат. Во-вторых, получатель должен воспринимать угрозу как негативную[29].

При этом важно, что доминирование может принимать формы[30]:

– обольщения жертвы риска с помощью восхваления ее достоинств. При этом важно, что если потребитель риска отдает себе отчет в том, что стремление произвести впечатление (например, действия власти при организации вакцинирования) связано с заботой о собственной выгоде, то любое проявление «обольстительного» поведения будет расценено как манипуляция;

– обольщения жертвы риска с помощью создания впечатления о взаимном сходстве;

– обольщения жертвы риска с помощью оказания услуг;

– тактика «взъерошивания перьев» (сбить с толку, привести в смятение, ослабить упорство), направленная на усыпление подозрений жертвы риска поступками, якобы направленными ей на пользу, либо путем создания у нее чувства безответственности и некомпетентности. Эта тактика успешна, когда сбитые с толку потребители опасностей вторая сторона не подозревают о том, что их в состояние смятения привели специально;

– тактика скрытых укоров, когда под видом безобидных замечаний о реальных фактах добиться угрызений совести;

– убедительная аргументация, склонение жертвы риска к снижению своих притязаний с помощью логических доводов;

– угрозы нанести вред;

– нерушимые обязательства, когда угрозы строятся по принципу «если… то», (власть заявляет о том, что будет вести себя определенным образом, а потребителям риска необходимо к этому приспособиться).

Кроме того, нам представляется, что от исследовательского взгляда ускользают некоторые важные особенности типов культур, социальных и культурных паттернов, систем ценностей, которые определяют особенности конфликтного поведения, обусловленные спецификой восприятия рисков, ибо «конфликты – это сложное явление, включающее множество спорных вопросов и сторон, и каждая сторона вовлечена одновременно также во множество конфликтов…. При этом следует отбирать конкретные вопросы и стороны, чтобы свести любое противостояние на нет. Это та проблема, от решения которой зависит: или будет примирение, или война до победного конца»[31].

Напомним, что М. Дуглас и А. Вилдавски[32] выделяли четыре идеальных типа культуры четыре идеальных типа культуры восприятия рисков: индивидуалистический, фаталистический, иерархический и эгалитаристский (сектантский). В их основе их лежат отличия временных перспектив восприятия риска, его приемлемости, избегание, принятие риска как данности или возможности, социальное одобрение, поощрение, запрещение или наказание за личный риск в пользу общности /ради личной выгоды.

Настоящей концептуальной находкой в рассмотрении предикторов выбора стратегии поведения в конфликте, предметом которого являются разногласия в восприятии рисков, стали предложенные М. Хаммером (M. Hammer) измерения – как стороны решают разногласия и какие эмоции переживают[33]. При этом негативные и дуалистические элементы играют совершенно положительную роль в этой более всеобъемлющей картине, несмотря на разрушение, которое они могут оказать на конкретные отношения[34].

Если под конфликтом, вслед за Л. Козером, понимать борьбу по поводу ценностей или притязаний на дефицитный статус, власть или ресурсы, в которых каждая из сторон стремится нейтрализовать, нанести ущерб или устранить соперника[35], то мы полагаем необходимость выделения «подпространства риска».

Оно, по нашему мнению, представляет собой асимметричную структуру производства, воспроизводства, ранжирования и распределения угроз и рисков, функционирующую «одновременно как инструменты и цели борьбы в различных полях»[36]. В этом методологическом контексте конфликт можно понимать и как в борьбу за обладание правом распределения ограниченных ресурсов минимизации рисков и угроз.

Нам представляется, что перспективными являются исследовательские стратегии, рассматривающие конфликт с точки зрения:

– выражения неудовлетворенности или несогласия потребителей риска с производителями риска, с процессом и продуктом опасностей;

– различий во мнениях о виновных за риск;

– борьбы за контроль над риском и различные перспективы принятия и избегания риска;

– осознаваемое расхождение интересов (возможное или доведенное до «точки кипения») между теми, кто «подвержен рискам, и теми, кто извлекает из них выгоду» и между теми, кто «производит риски, и теми, кто их потребляет».

– в подпространстве риска неверные атрибутивные суждения и интерпретации конфликтерами угроз и опасностей могут привести к эскалации конфликта. Подобная атрибуция может послужить основой, как мы уже отмечали, «рискофобии» или «рискофилии». Российский исследователь С. А. Кравченко отмечает, что «с помощью меняющихся трактовок рисков, производимых научным и обыденным знанием, усиливается текучий страх. В итоге как объективные рискогенные реалии, так и субъективно сконструированные риски и риск-восприятия фактически становятся нормой жизни, способствуя перманентному самовоспроизводству рискофобии… Наряду с тенденцией рискофобии зарождается и получает развитие рискофилия – тяга к рискогенной активности, всему тому, что вызывает позитивные эмоции от деятельности, сопряженной с повышенной степенью риска»[37].

Возникновение «рискофобии» или «рискофилии» вляется ключевым аспектом всей конфликтной динамики, снижает шансы конструктивного разрешения конфликта.

Эти стратегии позволяют с одной стороны, интерпретировать восприятие рисков с позиций динамики конфликта, его развития в разрушительном или конструктивном русле, с другой – позволяет более адекватно выявить роль риск-рефлексий в интенсификации или ослаблении конфликта. Исследования конфликтов в данном категориальном фокусе позволяет отвечать на вопрос, как риск-рефлексии определяют специфику вынужденных, намеренно создаваемых конфликтов, ложносоотнесенных, запутанных неверной атрибуцией поведения участников и причин конфликтов, иллюзорных, основанных на неправильном восприятии или непонимании конфликтов, замещенных, направленных не на действительных участников и реальные темы, зкспрессивных, нацеленных на конфликты выплеск враждебности[38].

В целом существует устойчивое представление, что риск-рефлексии играют определяющую роль в динамике смещения причин конфликта, когда «вместо прямого ответа мы переносим наши враждебные чувства на более безобидные мишени. Именно о таком смещении идет речь в старом анекдоте о муже, который бранит жену, которая вопит на сына, который пинает собаку, которая кусает почтальона»[39]. Современная социология усиливает анализ смещенного конфликта, привлекая понятие страха, так как «в случае с рисками возникающие страхи и тревоги легко переводить в другое русло. Здесь обнаруживается то, что не может быть определено, от чего можно только тем или иным способом отвлечься, искать и находить символические места, объекты и личности для подавления своего страха»[40].

Существующие описания социального страха, как правило, исходят из того, что он политичен. Как подчеркивает Кори Робин, страх зарождается в обществе, имеет далеко идущие последствия, «может диктовать политику, приводить новые группы к власти и не пускать другие, создавать и отменять законы»[41].

Манипуляции с риск-рефлексиями являются основой политических технологий популизма как искусного и умелого перевода «частного в публичное с дополнительной возможностью максимальной эксплуатации страха. Боязнь и ненависть – сестры-близнецы, как нам известно. Они никогда не ходят поодиночке… реальный страх отдельного человека становится предметом публичного интереса и всеобщего беспокойства, а порой даже превращается в массовую одержимость»[42].

Опираясь на зафиксированные ранее ключевые особенности риск-рефлексий, в работах участников проектной группы описаны особенности и модели стратегий власти, которая, вписывая в подконтрольный порядок риски, легитимирует их, выдавая за значимое то, что определяет как значимое, а претензии регулирующих органов относительно знаний о риске ориентированы на сохранение существующего порядка.

При этом важно заметить, что управление рисками должно быть направлено на минимизацию результатов конфликта интересов, итоги которого вполне могут отклонять рациональные решения и приводить к «нереалистическому оптимизму» или «нереалистическому пессимизму» в восприятии угроз и опасностей, социальных представлений о стратегиях поведения в условиях уязвимости. В этой ситуации риску подвергается все общество, так как, реагируя на восприятие рисков большинством, направленное в политическом менеджменте на максимизацию популярности, оно оказывается вне зоны эффективных решений по управлению угрозами[43].

Парадокс плохого с точки зрения эффективности риск-менеджмента управления заключается в том, что оно дорого обходится обществу, деформируя стабилизирующие механизмы, но, тем не менее, привлекательно и политически удобно[44].

Принципиальной в связи с этим видятся теоретическая посылка одного из лидеров современной рискологии Н. Лумана, который полагал, что «о риске говорят только в тех случаях, когда может быть принято решение… а решение далеко не всегда является лучшим, предполагает неопределенность наступления как желательного, так и нежелательного будущего, его последствия не являются итоговым результатом, раз и навсегда полученным, а продолжаются, корректируются в контексте не-необходимой и множественной зависимости, признания существования известных и неизвестных рисков, коммуницируемых (выразимых в сообщениях) и некоммуницируемых рисков»[45].

Происходит, как подчеркивает Глеб Павловский, раздвоение власти на поставщика опасностей и продавца защит. Не управлять опасностями оказывается выигрышной стратегией политических институтов. Власть, вместо координации управления рисками и угрозами, склонна расценивать поведение человека как вредное для него самого (хотя оно субъективно рационально), создает вызовы, формирует спрос на их создание, сеет тревогу, от которой гражданина «спасают» именем той же власти. Власть ненавидит конфликты, но ей чертовски выгодно их подавлять или «предупреждать». Возникает бизнес манипуляции угрозами, создания ложных повесток дня[46].

Подобная исследовательская стратегия позволяет выделить эффективность управления на стратегическом уровне по осмыслению рисков и опасностей, оценке готовности принять риск как существенного элемента «достойного» и «недостойного» правления[47].