Читать книгу Риск-рефлексии в практиках конфликтных взаимодействий. Коллективная монография - Коллектив авторов - Страница 5

Проблематика риска и риск-рефлексии сегодня находится в топе актуальных тем научного дискурса. Многие исследователи обращаются к ней, пытаясь проанализировать современное общество и понять происходящие в нем процессы, отталкиваясь от концепта риска. При первом приближении, этот интерес связан с интенсивностью и глобализацией угроз, с которыми сталкиваются сегодня отдельные общества и человечество в целом. Вместе с тем, повышенное внимание к риску со стороны, например, власти может быть объяснено той ролью, которую играет риск сегодня в воспроизводстве социально-политических порядков.

Возможности управления риском напрямую зависят от знания, вернее от знания причинно-следственных связей между деятельностью или событиями и их последствиями, порождающими угрозы и опасности. Считается, что появление новых проблем, несущих опасность при наличии подобных знаний, делают эти опасности менее деструктивными и в принципе преодолимыми. Подобное понимание порождает определенную политику, социальную динамику и конфликты, которые и характеризуют общество риска. С этим тезисом нельзя не согласиться, однако существует и много других интересных аспектов этой проблемы. Например, как такого рода знания о риске влияют на социальные условия и, следовательно, порождают власть и порядок, или каким образом индивид проблематизирует свое собственное поведение, с целью наиболее эффективного управления им? По этой причине мы хотим обратить внимание на ключевой вопрос – как актуализируется способность управляемых к самоуправлению и какова роль риска и риск-рефлексии в этом процессе.

Прежде всего логика изложения требует внесения ясности относительно содержания понятий риска и риск-рефлексии, а затем обращения к формированию политики в отношении управления рисками. Начнем с того, что риск, будучи продуктом модернити, меняет объективный формат социальных процессов, который в досовременных обществах основывался на религиозно-метафизических образах мира, вселявших уверенность в постоянстве окружающей социальной и природной среды существования человека. Риск же релевантен обществу, осуществившему разрыв с этим «безмятежным порядком» и устремившему свой взор в будущее, где будущее суть неизведанная и полная опасностей территория, которую следует завоевать и колонизировать. Вместе с тем, риск и опасность не являются идентичными понятиями. Риск характеризуется активным анализом опасности в ракурсе будущих последствий. «Текучая современность» все больше вынуждает индивидов осознавать риски, возникающие перед ними. Иначе говоря, концепция риска актуальна лишь в обществе, которое активно пытается порвать с собственным прошлым, что и является главной характеристикой индустриальной цивилизации нового и новейшего времени[48].

Многие исследователи отмечают, что риск предполагает опасность. Вместе с тем, утверждает У. Бек, риск не тождествен катастрофе. Он скорее есть некоторое предвосхищение в настоящем катастрофы, с которой можно столкнуться когда-нибудь в будущем. В следствие чего, риск предстает перед нами вещью в достаточной степени сомнительной и смутной – он одновременно как бы существует и не существует, наличествует и не наличествует. Эта двусмысленность риска, по мнению исследователя, и порождает его настоящие основания, а именно, политику страха и политику предупреждения опасности[49]. Таким образом, амбивалентность риска, порождающая страх и чувство неопределенности, вынуждает людей быть осторожными и рефлексивными.

Рефлексивность – еще одно ключевое понятие, активно используемое сегодня в контексте изучения риска, к которому обращается не только У. Бек, но и другие известные исследователи (Э. Гидденс, З. Бауман и т. д.). Отталкиваясь от представлений о риске как о понятии, выражающем соотношение выгод и потерь в ситуации неопределенности и не-гарантированности результатов действий, можем сказать, что риск-рефлексия – суть выбор стратегии, основанный на знании, т. е. на как можно более адекватном представлении о существующих связях между целью, условиями, в которых происходит действие (социальная ситуация), и средствами достижения цели. Если риск предполагает опасность, то риск-рефлексия) – суть осмысление возможной угрозы, как принципа достижения успеха. Предвосхищение угрозы, которой еще нет, вынуждает к выявлению факторов, угрожающих существованию акторов и нормальному функционированию социальных систем.

Риск порождает социальные отношения между теми, кто принимает решение и берет на себя ответственность (индивидуальную или коллективную) за выбор, который может вызвать последствия для других и теми, кто не может себя защитить, либо может, но со значительно большими издержками. Таким образом, риск-рефлексия суть вопрошание о «побочных эффектах» или конструктивных и деструктивных последствиях риска, как для принимающих решения, а значит и берущих на себя ответственность за сделанный выбор, так и для тех, на ком непосредственно может сказаться этот выбор[50]. Риск всегда предполагает, с одной стороны, актора, а с другой, решения определенной направленности. Можно сказать, что риск суть результат определенным образом ориентированных решений или осознанный выбор между альтернативными направлениями действий. При этом, следует иметь ввиду что, решения, направленные на функциональные цели, могут привести и к неожиданным последствиям, которые при определенных обстоятельствах могут оказаться нефункциональными. Таким образом, решения, которые должны привести к положительным результатам, могут иметь негативные последствия, причем не только для той сферы, в которой принималось решения, но и для других областей (например, индустриализация и загрязнение окружающей среды, истощение невозобновляемых ресурсов, изменению климата, и т. д.).

Общество сегодня, говоря словами автора концепции «рефлексивной современности» Э. Гидденса, – это социальный мир, складывающийся на основе рефлексий и решений, при принятии которых ключевая роль принадлежит не традициям или природным импульсам, но оценкам рисков, где информация и знания создают условия для рефлексии[51]. Адекватный выбор, элиминирующий его возможные деструктивные последствия, возможен только там и тогда, где и когда, принимающий решение обладает достаточно полной информацией о существующем положении вещей, а также о возможных ситуациях, к которым данный выбор может привести. По этой причине особую актуальность приобретает необходимость выявления ситуаций, определяемых населением в качестве опасностей, угрожающих и подрывающих их онтологическую безопасность[52].

Связь современных обществ с различными рисками очевидна, и риск-рефлексия выступает своего рода методологическим ответом или логикой борьбы с ними. Риск-рефлексия призвана предвосхитить потенциальный ущерб человеку, обществу или природе. Поскольку вред воспринимается как негативный эффект, то анализ и осмысление рисков (с точки зрения обнаружения, предупреждения или элиминации факторов, приводящих к этим нежелательным последствиям) совершенно необходимы. Функция риск-рефлексии заключается в регулировании рисков путем их таксировки и разделения, осмысления последствий риска, установления стандартов и повышения надежности и безопасности систем, в которых он имеет потенциал проявиться. Таким образом, риск-рефлексия имеет решающее значение для определения выгод и издержек риска, что позволяет утверждать, что она (риск-рефлексия) сегодня является необходимым элементом функционирования современного общества.

Надо сказать, что в большей части жизненных ситуаций социокультурные и политико-правовые нормы, сформированные и навязанные обществом, позволяют индивидам преодолевать муки нерешительности, что оказывается возможным благодаря регулярности рекомендуемых форм поведения, а также применением или угрозой применения санкций со стороны общества. Таким образом, люди, как правило, знают, как следует поступать и редко попадают в ситуации без дорожной разметки[53]. Что же касается обстоятельств, когда индивиды должны принять решение самостоятельно, под свою ответственность – здесь ключевую роль играет знание о рисках и их последствиях, предлагаемых экспертами и профессионалами в определенной области. Именно они обладают прерогативой компетентно говорить и решать проблемы, выносить суждение о том, что истинно и ошибочно или ложно, указывать нам на возможное и невозможное. По сути, экспертами являются те, кто получают факты непосредственно в процессе теоретического или практического освоения реальности, и, следовательно, их видение фактов и зависимостей между ними представляются наиболее адекватными и приближенными к реальности. Вместе с актуализацией роли и значения экспертного знания обнаруживается проблема монополизации права на определение того, что считать риском, каковы его объем и возможности воплощения. Присвоение знания и следующий за этим контроль над населением (или некоторой его частью) является одним из важнейших аспектов того, что Гидденс называет «диалектикой контроля»[54]. Собственно, данный ракурс, по нашему мнению, и позволяет говорить о том, что знание о риске получает политическое измерение.

Существуют ситуации, при которых решения в условиях неопределенности принимаются отдельными лицами, и последствия этих решений ограничиваются исключительно теми, кто принимает решения. Есть ситуации, в которых решения о рисках являются коллективными, агрегирующими индивидуальные и общие издержки и выгоды. Здесь активно используются методы и инструментарий измерения и сопоставления ущерба и выгод, коррелирующие с тем или иным вариантом принятого решения, что и позволяет ответственным лицам осуществлять выбор (не всегда, конечно, лучший) на основе более точной информации и навязывать эти решения всему обществу. Однако есть и другие ситуации, на которые стоит обратить внимание, когда экспертные знания формируют у людей такие предпочтения и ориентации, которые выгодны власти с точки зрения оптимизации управления – достижение максимального эффекта при минимальных затратах. Таким образом, риск-рефлексия в условиях неопределенности и негарантированности результатов действий, как выбор стратегии поведения основывается на комплексе знаний, предлагаемых экспертами, профессионалами, авторитетами в той или иной области и в конечном итоге властью. Результатом данного процесса должен стать самостоятельный выбор альтернатив, направляющий поведение индивидов.

Вместе со сказанным, однако возникает ряд вопросов, требующих осмысления. В какой степени анализ ситуации и выбор модели поведения в рискогенных условиях в действительности осуществляется самостоятельно? Как актуализируется способность управляемых к самоуправлению? Какова роль риска и риск-рефлексии в этом процессе? Нет ли тут возможностей для манипуляции? Дальнейшие наши обсуждения предполагают обращения к размышлениям М. Фуко о влиянии знаний на людей и общество, к его представлениям о власти и управленчестве (правительности), которые сегодня активно используются в исследованиях проблематики риска и управления. Справедливости ради следует отметить, что философ мало говорил о риске и тем более не теоретизировал об обществе риска и в терминах общества риска, поскольку само понятие «общества риска», введенное, как известно, У. Беком, обретает научную форму в конце 1980-х гг. прошлого столетия, уже после смерти французского философа. Вместе с тем, ряд исследователей, пишущих о риске и современных обществах, обращают внимание на значение идей Фуко о власти, и, в частности, управленчества, в понимании современных обществ.

Анализ истоков современных систем власти и контроля, осуществленный философом, приводит его к выводу, что сегодня власть уже не действует путем прямого принуждения. Она действует через индивидуализацию, субъективацию, т. е. посредством интериоризации индивидом определенных способов понимания и практикования себя. Вместе с тем, данный тезис не есть утверждение тотальности власти, которая проникает даже во внутренний мир человека. Скорее мыслитель обнаруживает новое пространство, в котором мы сталкиваемся с властью и проблематизируем ее[55]. Переход от проблемы властных отношений к проблеме самоконституирования индивида приводит Фуко к необходимости ввести новое понятие «governementalite» – «управленчество», «правительность» или «правительственность». Семантика этого неологизма отсылает к понятию «government», содержащему в себе значения управления, правления и правительства[56]. Отталкиваясь от понимания власти, как совокупности отношений или процедур, призванных «сооружать, поддерживать в исправности и совершенствовать механизмы власти»[57], философ представляет управленчество (правительность), как своего рода отдельную перспективу анализа проблем власти и управления.

Под «управленчеством» («governementalite») Фуко понимает сложившийся в постфеодальный период подход к управлению общественными отношениями, описывая которые, философ выделяет три аспекта. Во-первых, «управленчество», «правительность» – это совокупность институтов, процедур, рефлексий, тактик, посредством которых реализуется весьма специфическая и чрезвычайно сложная разновидность власти, имеющая в качестве главной цели – население, основной формой знания – политическую экономию, а ключевым инструментом – системы безопасности. Во-вторых, «управленчество» суть тенденция, направленная сила, непрерывно формировавшая доминирование нового типа власти – «правления» (government) – над суверенитетом и дисциплиной, а также способствовавшая появлению специфических учреждений управления и корпуса особых знаний. Ну и в-третьих, «правительность» – есть следствие процесса трансформации средневековых «государств юстиции» в «государства административные» в XV–XVI вв., которые постепенно становятся государствами «управленческими» или «оправительствленными»[58].

В первом случае основным инструментом правителя выступает закон, устанавливающий запреты и систему санкций, а также применяющий пытки и смертную казнь. Дисциплинарное государство прибегает к разнообразным технологиям нормализации и дисциплинирования: применяются наказания в соответствии со строгими правилами в целях модификации поведения нарушителя правил, разнообразные медицинские и психологические техники, направленные на изменение индивидов (тотальный надзор). Что касается управленческого государства, то здесь закон выступает лишь одной из технологий управления поведением, которые философ определяет как технологии безопасности (изучение вероятности наступления определенных событий, прогнозирование и планирование с целью минимизации угроз для населения). Управленческая власть монотонна, однообразна и пролонгирована во времени. Специфика ее в том, что она существует и действует благодаря распространению и комплексному воздействию знаний, законов, норм и всего того, что позволяет направлять и оптимизировать условия, в которых пребывает население, тем самым, надзирая за ним, регулируя его в жизни и смерти, работе и праздности, движении и покое[59].

Политическая власть взяла на себя задачу заведовать жизнью. Фуко пишет, что власть над жизнью уже с XVII века развивается в двух основных формах или, они скорее представляют собой два полюса развития, связанных друг с другом. Один из этих полюсов, что сформировался первым, продолжает философ, был центрирован вокруг тела, понимаемого как машина и обеспечивался процедурами власти. Дрессура тела здесь – суть увеличение его способностей, выкачивание его сил, параллельный рост его полезности и покорности, его включение в эффективные и экономичные системы контроля. Второй, сформировавшийся к середине XVIII в., центрирован вокруг тела-рода, вокруг тела, пронизанного механикой живого, и служит опорой для биологических процессов. К числу которых Фуко относит рождаемость, смертность, здоровье, продолжительности жизни и др. условия, от которых может зависеть варьирование этих процессов[60]. Надзор над ними осуществляется при помощи серии вмешательств и регулирующих способов контроля, т. е. посредством того, что определяется философом как биополитика народонаселения. Дисциплины тела и способы регулирования населения – вот два полюса, вокруг которых разворачивается организация власти над жизнью.

Учреждение подобной технологии с двойным лицом, с одной стороны, анатомическим и биологическим, а с другой, индивидуализирующим и специфицирующим характеризует власть, целью которой является, быть может, говорит философ, не убивать, но инвестировать жизнь от края до края. Могущество смерти, символизировавшей некогда власть суверена, сегодня старательно скрыто управлением телами и расчетливым заведованием жизнью. Развитие различных дисциплин (школ, колледжей, казарм, наблюдения за рождаемостью, общественным здоровьем, миграцией) или техник подчинения тел и контроля за населением знаменуют эру «биовласти»[61].

Одним из важнейших следствий рассуждений М. Фуко о власти, является преодоление традиционной для многих социальных и политических наук оппозиции между властью и господством, с одной стороны, и индивидуальной свободой, с другой[62]. Преодоление этого открытого дуализма в структуре государственного управления позволяет критически осмыслить проблематику новых форм либерального управления. Так по мнению известного социолога и последователя идей управленчества М. Дина, такая смена парадигмы, предложенная Фуко, противостоит ложным предположениям о том, что «откат» государства означает, что государственная власть и влияние в обществе уменьшаются[63]. Фукодианская критика системы «закон-суверен», преодолевая традиционную модель власти и управления, основанную на представлениях о том, что государственная власть реализуется напрямую посредством институтов, формулирует идею дисперсности власти, ее рассредоточения по всему обществу. Философ предлагает уйти от попыток фокусировки на некой центральной точке или каком-то одном очаге суверенности, из которого «расходились бы лучами производные и происходящие из него формы»[64]. Для Фуко, власть есть множественное соотношение сил, своего рода сложное упражнение между партнерами, где один ведет другого, определяя его поведение, причем подводя его к такому состоянию, при котором ведомый может действовать в широком «поле возможностей»[65].

Вездесущность власти и ее способность формировать действия, в отличие от предыдущих эпох, когда суверен возвышался над обществом, в контексте происходящего сегодня в обществе, выглядит несколько ограниченной. Однако, с точки зрения Фуко, это ложное видение, поскольку способность власти организовывать, направлять, а, следовательно, и контролировать действия акторов, никуда не девается, но претерпевает существенные изменения. Условия осуществления власти определяются уже не только или не столько конкретными правителями или институтами, но тем, что воспринимается и считается возможным, уместным, целесообразным или, говоря другими словами, предопределяется конфигурацией знаний. По Фуко, содержание этих конфигураций знаний неразрывно связано с интересами доминирующих групп и обусловлено ими.

В терминологии Фуко, конфигурации знаний, направляющие действия акторов, суть дискурсы, посредством которых нам являются не только системы подчинения, но и мир в целом[66]. Дискурсы, навязываемые доминирующими в обществе институтами, определяют направленность информации и соответствующий язык, которые питают и подкрепляют распространяемые идеи. Как пишет философ, язык суть то, что конституирует систему для всех возможных высказываний, всю совокупность правил, подчиняющих бесконечную множественность представлений[67]. Par excellence, работа речи во многом является определяющей в осознании и понимании рисков, с которыми могут столкнуться индивиды и общество. Вместе с тем, дискурс – это не произвольное говорение и рассуждение о социальных феноменах (включая и риски), но система суждений, которая складывается в соответствии с определенными правилами и воспроизводится в контексте специфического социального универсума. Содержание и структура дискурсов не просто отражают представления социальных акторов о мире, но и создают символическую реальность со своими специальными законами и правилами поведения. Иначе говоря, это место конкурентной борьбы, ставками в которой является монополия на научную компетенцию, понимаемую как признанную за определенным актором способность легитимно (т. е. полномочно и авторитетно) говорить[68]. В этом плане, можно утверждать, что дискурсы представляют собой своего рода форму управления, поскольку компетентно высказанное экспертом суждение[69] оказывает воздействие на акторов, просчитывающих и согласовывающих с этим суждением свои действия.

Тут следует сделать немаловажное уточнение относительного того, что риск всегда обозначает возможные, а не фактические издержки, соответственно, последствия должны оцениваться с точки зрения вероятности их возникновения. Одновременно с этим, нужно учитывать то, что риски и выгоды воплощаются в реальность лишь по истечении некоторого периода времени после реализации выбранного варианта действия, что в свою очередь также накладывает дополнительный отпечаток неопределенности на последующее развитие событий. Поэтому, в действительности риск не существует как некий реальный объект. Скорее он есть форма репрезентации реальности, которая определенным образом упорядочивает и придает ей (реальности) исчислимые формы, позволяя eо ipso осуществлять управленческое воздействие на индивидов, группы и в целом на население.

Мы хотим особо подчеркнуть, что в риске важен не сам риск, но формы знания, обнаруживающие и делающие его мыслимым (статистика, социология, эпидемиология, менеджмент, бухгалтерское дело etc.) и технологии, позволяющие управлять им (оценка, кейс-менеджмент, социальное страхование и пр.)[70]. Вместе с тем, как писал Ж.-Ф Лиотар, существует реверсия знания и власти, указывающая на то, что знание и власть есть две стороны одного вопроса – кто решает, что есть знание, и кто знает, что нужно решать? В отличие от предыдущих эпох, в современном мире, вопрос о знании более, чем когда-либо становится вопросом об управлении[71]. Знания дают возможность получать «хорошие» достижения по многим предметам дискурса, которые нужно познать, решить, оценить, изменить и т. д.[72] Формирование такого знания основано на критериях, устанавливающих то, что есть «хорошее» высказывание или «хорошее» достижение в денотативной или специальной области. Собственно, установление этих критериев и есть то условие, которое позволяет отличать «знающих» от «незнающих». Порядок и процессы присвоения дискурса, право собственности на дискурс, воспринимаемое одновременно как право говорить, как компетентность в понимании, как узаконенный и непосредственный доступ к корпусу уже сформулированных высказываний и, наконец, как способность облекать этот дискурс в решения, в социальные институты или в практики, закреплено за точно определенной группой индивидов[73].

Научное высказывание, по Лиотару, подчиняется правилу – высказывание должно удовлетворять определенной совокупности условий, чтобы восприниматься как научное. Право устанавливать эту совокупность кондиций (условия внутреннего состояния и экспериментальной проверки), а значит и трактовать научный дискурс – исключительная прерогатива власти, которая таким образом позволяет высказыванию стать частью этого дискурса и может быть принято к вниманию научным сообществом[74]. Эту же мысль мы находим у Фуко, считавшего, что, описание власти в отрицательных терминах («исключает», «подавляет», «цензурует», «извлекает», «маскирует» и т. д.) скрывает ее истинную сущность. В современном обществе власть выступает в качестве силы, производящей знания, объекты познания, ритуалы истины, самих индивидов и их представления о себе. В целом, и социальная реальность относится к ее продукции[75]. Соотношение знания и власти учреждает социальное пространство, где индивиды располагаются в определенных местах, где движение контролируется, а события регистрируются[76]. Знание, информация и образование выступают в качестве важнейших инструментов контроля и надзора над людьми и обществом. Таким образом, власть имманентна дискурсу, вне зависимости от того подчиняется он власти или настроен против нее. В конечном итоге власть обнаруживается в любом дискурсе, даже если он рождается в сфере безвластия[77]. Знания, нормы и ценности представляют собой не что иное, как созданные властью конструкции влияния и манипуляции. Иначе говоря, индивидуальные или групповые интересы лежат в основе претензий отдельных лиц и групп для обеспечения поведенческих, моральных или когнитивных норм в отношении других. По сути, что рассматривать как риски, а что в качестве выгоды, и в какой степени, зависит от определенных социальных сил. Контекст, внутри которого осуществляется выбор, с одной стороны определяется самой формулировкой проблемы, а с другой – нормами, привычками и личными характеристиками тех, кто принимает решения[78].

Реверсия власти и знания, на наш взгляд, является ключевой темой, поскольку сложность и динамичность социального пространства сегодня (включая, конечно, и глобальное), порождает риски управления, вызванные нехваткой видимости и контролируемости со стороны власти. Переход от классической к постклассической эпохе привел к трансформации социального пространства, усовершенствовавшей отправление власти. Так, в «Надзирать и наказывать» М. Фуко писал, что диаграмма власти, реализующаяся в дисциплинарных институтах современности, создала Паноптикон – своего рода новое социальное пространство контроля, где при уменьшении числа представителей власти, одновременно увеличивалось число, подлежащих ее воздействию. Подобная организация пространства делала возможным вмешательство власти в любой момент, и ее постоянное давление действовало даже раньше, чем совершались проступки, ошибки или преступления. Сила власти в условиях Паноптикона в том, что она отправлялась самопроизвольно и бесшумно, образуя механизм, чьи действия вытекали одно из другого. Эргономичность паноптической схемы заключалась в том, что она обеспечивала экономию (оборудования, персонала, времени) и эффективность (благодаря своему превентивному характеру, непрерывному действию и автоматизму), усиливавших любой аппарат власти[79].

Изменения, коснувшиеся социального пространства, не могли не отразиться и на пространстве риска. Так, начиная с древнейших времен и включая классическую эпоху, мы наблюдаем разделение властного поля, которое условно может быть обозначено как территория своего порядка и стабильности, от территории риска (чужая земля, страна, места охоты, завоеваний и пр.), на которую эта власть не распространяется и, соответственно, она воспринимается как враждебная порядку и стабильности. По сути, можно сказать, что государства классического времени, обладавшие монополией на власть, обеспечивали и контролировали порядок на определенной территории. В это же время, война или конфликт, рассматривались как зоны нестабильности, как территории риска.

Постклассическая эпоха или эпоха «радикального модерна» (Гидденс), отличается уже тем, что изменившаяся диаграмма власти, преодолевая эту дуальность пространств, порождает новые общества, в которых зоны порядка и риска совпадают, а не существуют, как ранее, порознь. Подобная трансформация, обнаруживает факт, вовлечения риска в сферу влияния власти. Этот интересный момент дает возможность увидеть, что устранение сфер и зон, не контролируемых властью, а зона риска, подчеркнем, изначально была именно таковой, создает единое сквозное социальное пространство, контролируемое властью.