Читать книгу Зеркальный детектив. 29 рассказов от авторов мастер-курса Антона Чижа - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 7

Пятнадцать лет назад моя жизнь поделилась на до и после, и уже ничто не может изменить случившегося, как ничто не может вернуть умерших. Пятнадцать лет назад из-за «банального ДТП», как говорит Григорий – брат отца, не стало родителей. Если бы не дядя, то коротать бы мне эти годы пришлось отнюдь не в комфортных условиях.

Родители ушли из жизни, когда мне было три. Я не помню их: ни ярких картинок, ни нежных прикосновений, ни-че-го. Отсутствие воспоминаний давит, как и то, что они сделали мне отличный «подарок на день рождения» – умерли. Я понимаю всю нелепость моего недовольства, но не могу от неё избавиться, отчего ощущаю себя плохой дочерью. Григорию не нравится, когда я расспрашиваю его о родителях. «Живи дальше, – говорит он устало и отводит глаза. – Прошлого не изменить».

Несколько семейных фотографий бережно хранятся в потайной коробочке. Папочка протягивает мне игрушку, деревянного котёнка. Широкая улыбка морщит его большой нос, а глаза, даже через фотографию, кажутся сияющими. Мамочка стоит рядом. Григорий говорит, я похожа на неё, только на ту, какой она была до болезни. Рак вытянул из мамочки последние соки, исковеркал тело, поэтому она грустит на фотографии.

До болезни она притягивала взгляды хрупким телосложением, мягкими формами и плавными движениями. Копна длинных русых волос переливалась на свету холодным пеплом, подчёркивая глубину серых глаз. Я лишь немногим похожа на мамочку. Большие глаза и фарфоровый цвет кожи от неё. Но остальное… Мышиного цвета волосы, обрезанные под каре, свисают паклей. И никаких тебе форм – настоящий скелет. Вдобавок заикаюсь. От всей этой пестрящей недоделанности сутулюсь и стесняюсь себя. Психолог же называет меня красивой. Конечно, за три тысячи в час. Она считает, у меня дисморфофобия, боязнь зеркала: чем старше я становлюсь, тем сильнее напоминаю себе мамочку. Отражение вызывает отторжение.

Сегодня мне исполняется восемнадцать. Каждый год в день рождения я чувствую, как ещё больше отдаляюсь от родителей, и от этого сильнее корю себя.

– Подарок, – понизив голос, говорит Григорий и протягивает большой конверт. – Таким было желание Кристины: сказать тебе о наследстве на совершеннолетие. Немалых хлопот обходится содержание дома… У меня в августе отпуск. Съездим, посмотрим.

Я не скрываю восторга и с благодарностью обнимаю Григория. Затем мы завтракаем, а после того, как он уходит на работу, я бегу к компьютеру. У меня есть достаточный запас карманных денег, хватит и на билет, и на неделю скромной жизни.

Из Питера вылетаю в обед. Григория предупреждаю уже из самолёта. Я не могу ждать, мамочка позаботилась обо мне. Дом – целый дом, наполненный нашими вещами и воспоминаниями. Наконец-то я смогу приблизиться к ним! Григорий недоволен. Он кричит в трубку, просит немедленно выйти из самолёта, ругает себя, что не может вылететь вслед. Обещаю быть всегда на связи. На этом и сходимся.

По прилёту сразу звоню Григорию. Он просит дождаться его в Новосибирске, даже номер мне в гостинице забронировал.

– Билет взял на послезавтра, прилечу к вечеру.

Я знаю этот тон, поэтому соглашаюсь.

Багажа нет, только ручная кладь. Ночной город встречает духотой, небо заволокло – будет дождь. Заказываю такси на два адреса – гостиница и родительский дом. Администратор на ресепшн заселяет в номер, после я возвращаюсь в машину, предвкушая несколько часов тряски.

Стараюсь отвлечься, но рассмотреть пейзаж под сплошными потоками воды в почти неосвещённой местности не выходит. Телефон лежит в кармане – десять процентов заряда, надо сохранить остатки, пока не доберусь.

Тереблю воротник водолазки, он давит. Шея и руки чешутся. Я хочу открыть боковое окошко, но кнопка в машине не работает.

– Нет, – резко отвечает водитель на мою просьбу.

– П-п-почему?

– Салон зальёт.

Примерно через четверть часа водитель останавливается, указывая на дом:

– Тебе тот нужен. Ближе подъехать не могу, огорожено.

Единственный источник света – фары, пропадают через несколько секунд. А нет, ещё есть молния. Подпрыгиваю от раската грома.

Родительский дом обшарпан. Соседские, кроме ухоженности, ничем от него не отличаются. Двухэтажная постройка, похоже, из камня, несколько окон.

Забегаю под козырёк. Григорий выдал мне свидетельство о собственности на дом вместе с ключом, который я спрятала во внутреннем кармане рюкзака, чтобы точно не потерять.

Четыре поворота. Я открываю дверь и шагаю через порог. Тишину нарушают капли, стекающие с одежды. Молния освещает убранство дома. Раскат грома. Мебель накрыта серыми простынями. Как же сыро! Я так торопилась, а теперь… теперь не знаю, что делать.

Фонарик телефона ведёт вперёд: из коридора в маленькую гостиную, по скрипучей лестнице в детскую. Деревянный котёнок лежит на кроватке. Я утираю слезы рукой, оставляя грязный след на щеке. Пространство плывёт… Передо мной предстаёт другая комната, или это та же?

Стены окрашены в нежный салатовый цвет. На ворсяном коврике оставлены тапочки, а на стульчике висит домашнее платьице. Яркое солнце слепит глаза. Я шлёпаю босыми ногами. Дверь спальни открыта – родители мирно спят в кровати.

– Мамочка, папочка! – трелью разливается детский голосок.

Я забираюсь под одеяло, прижимаюсь к ним. Холодно.

Удар грома возвращает к реальности. Ночь. Я стою напротив большого зеркала в резной раме, позади кровать. Что это только что было?

Молния – ну и вид у меня! Подхожу к зеркалу ближе. Кажется, я успела поседеть… Раскат грома. Ещё у меня появились морщинки в уголках глаз. Не понимаю… Волосы! Как же я сразу не заметила! Они свисают почти до поясницы. Стоп, но как? Шарахаюсь назад, заваливаясь.

– Апчхи! – Взвивается столб пыли.

Я вновь смотрю в зеркало и вижу привычную себя, только мокрую и грязную. Что это только что было? Я видела родителей, здесь, на этой кровати, и мне удалось увидеть мамочку через своё отражение. Не старые фотографии, а настоящие воспоминания! Замираю, не веря случившемуся. Улыбаясь, я опускаюсь на мягкую перину и вытягиваю ноги. Отражение скользит за мной, замирая на мгновение.

Подскакиваю, оглушённая колокольным звоном, и суматошно оглядываюсь по сторонам:

– В-в-вот гадость.

В отражение глядит бесформенное безобразие, зато сухое. И как я вчера умудрилась уснуть? Хватаю телефон – разряжен. Если Григорий позвонит в гостиницу…

В дневном свете дом выглядит удручающе. В гостиной нахожу рубильник, поворачиваю.

– Д-давай, д-д-давай, – тороплю заряд.

Телефон включается. Без семи минут девять, три пропущенных от Григория. Набираю ему и притворяюсь сонной – он, кажется, верит.

Так, надо успокоиться! Григорию звонить теперь только вечером, а сейчас надо привести себя в порядок… Захожу в ванную, останавливаясь. В начале предстоит прибраться здесь и в спальне, раз в ней я уже спала. С облегчением обнаруживаю исправность вентилей и труб – вода имеется. Кажется, не так всё и плохо, как переживал Григорий.

Прибравшись и помывшись, выхожу на улицу, обдумывая дальнейшие планы на день: найти магазин или столовую, должна же такая быть!

– Вот те на, жильцы приехали, – слышится со стороны.

Я оборачиваюсь на голос. Пожилой мужчина щелкает семечки, сидя на скамье. Часть очисток застряла в густой бороде.

– Точно квас забродил, – трёт глаза. – Кристина вылитая.

– В-вы знали моих родителей?

– От оно как! – хлопает по лбу. – Знамо, соседями были, – плевок в сторону. – Дочь, значит. То-то смотрю, похожа. Я-то за домом следил, как велено, всё ждал, когда же вернётесь или продадите.

Благодарю его. В самом деле проблем с водой и отоплением не было – грязно только.

– Мне бы с-столовую найти.

– Вон туда иди, – тычет рукой в направлении церкви. – Трапезную по дороге найдёшь, а родителей на местном кладбище. Тама же.

Слова соседа как удар под дых. Наверное, он спутал. Я с трудом говорю:

– Их же с-с-сожгли и р-развеяли.

– Страсти какие. – Мужик встаёт со скамьи и дотрагивается до моего плеча, слегка сжимая его. – По-старому схоронили их, уж не знаю, кто тебе такие сказки наплёл. Хоть и не дружно жили, а жаль, так помереть-то.

– Не д-друж-жно? – веду плечом, скидывая руку.

– Да ругались постоянно, разве же это дружно? Ор стоял знатный. Бабка меня тоже поколачивает, но тихо, – то ли смеётся, то ли кашляет мужик. – Болела мать твоя сильно. Как тобою понесла, так и захворала. Каждый раз как с города возвращалась, так вся округа в курсе была – опять лечение не помогло.

Меня обвиняют в смерти мамочки? Плотно сжимаю зубы и свирепо смотрю на соседа – надо прекратить этот нелепый разговор.

– Вот и бабка говорит, болтливый я. Ты не серчай. Рак он такой, незнамо кого и когда захватит. Раньше-то лес, воздух, а сейчас и дышать нечем… Убийцу не поймали. Противно, свои ж здесь все. Благо, дитя не тронули.

– Уб-б-бийцу? – произношу, ещё не осознавая смысла.

– Так отца твоёва зарезали. Мать и не выдержала.

Меня начинает знобить. Это он подкрадывается – холод родительских тел из ночного воспоминания. Я открываю рот и закрываю, не в силах произнести и слова. Почему тела родителей показались мне холодными?

– Чаво как рыбка немая: глаза пучишь и ртом хлопаешь? Не помнишь? – хмыкает мужик. – Я бы тоже забыл.

Вдруг распахивается окно. На нас глядит лохматый мальчишка:

– Дед, баба зовёт!

Мужик отмахивается и обращается ко мне:

– Так чаво с домом делать будете-то?

Из дома доносится ругань. Мальчик, пискнув, закрывает раму.

– Ладно, иди ты, свидимся ещё, – прихрамывая, сосед спешит домой.

Сжимаю виски, стараясь унять нахлынувшую боль. Новое воспоминание: кто-то оттаскивает меня от родителей, когда я пытаюсь разбудить их. Убийца? Но они же погибли в автокатастрофе. Одно никак не вяжется с другим. Я задыхаюсь, не в силах сделать желанный глоток воздуха.

Звон колоколов. Вздох. Я дышу.

Как много вопросов, на которые не хватает ответов. Смотрю на телефон, не решаясь написать Григорию – позже, сначала надо успокоиться и всё обдумать. Так, я хотела найти столовую… Аппетит отшибло, но в этой дыре лучше не рисковать, иначе и вовсе могу остаться без еды.

В церковной трапезной запихиваю в себя пышную булку, запивая горячим чаем, в надежде прогнать липкий холод – не выходит. Навынос беру обед и ужин.

Могилы нахожу быстро. Спасибо расторопному работнику или тому, что о смерти родителей здесь известно всем. Оказывается, Григорий приплачивал не только за дом… Может быть их кремировали, а прах захоронили, а не развеяли? Всё равно не понимаю, почему причина смерти родителей утаивалась от меня, как и их могилы.

Небо затягивают тучи. Мамочка и папочка улыбаются с надгробных плит. На фотографиях они такие молодые и счастливые, а там, внизу… Лучше и вправду быть сожжённым и развеянным по ветру, чем гнить в сырой земле. Я поднимаюсь с бревна, удачно положенного рядом. Хорошо бы свечи за упокой успеть поставить – не хочется мокнуть.

Внутри церкви подхожу к служительнице в чёрном одеянии.

– Д-две свечи за п-пятьдесят, – протягиваю купюру.

– Возьми, милочка. – Свечи падают, а женщина меняется в лице. – Изыди. – Крестится она.

– П-п-простите…

Женщина опускается на колени:

– Господи, спаси и сохрани от злого духа Кристины, что явился по мою душу грешную. Избави меня, Господи…

– Я не-не…

– Ибо грешила я. Каюсь и молю о всемилости господней…

Приседаю, дотрагиваясь до плеча женщины:

– Я Алена, д-д-дочь К-к-кристины. Х-х-хотела з-з-за упо-к-к-ой… – буксую на месте.

– Прокажённая, что ли? – резко замолкает она. – Дочь, говоришь?

Киваю.

– За грехи матери расплачиваешься! Ступай отсюда. И из дому уезжай, прокляла Кристина его. Притащила зеркало нечистое, страшный грех на душу взяла. Как появилось оно, так и нашли их окоченевших.

– П-п-прокляла?

– Дружили мы до поры до времени. Мать твоя на путь греховный меня поволокла, до конца дней не отмолиться. Помешалась она на красе быстротечной, погрязла в чревоугодье, поэтому тело её заживо гнить стало. Знал Господь, кого прибирать, да стало быть надеялся на её раскаяние. Отец твой жертвой в ритуале пал. Чёрном. Сам дьявол в обличье старухи ей шептал.

– К-к-какая с-ста-та…

– В город она ездила, лечение искала, да не было его. От того и повелась на обещания старухи, знахарки иль колдуньи. Мужа убила, да и сама издохла. – Кривая улыбка исказила лицо говорящей.

– Не уб-б-б-бивала она! – кричу изо всех сил.

Я выскакиваю наружу и бегу без оглядки, пока грудину не начинает жечь. Тошнота подступает к горлу. Останавливаюсь, оглядываясь по сторонам – не хватает ещё потеряться. Нет, всё в порядке, ноги привели куда надо.

Захожу в дом, громко хлопнув дверью, и обессиленная бреду в спальню.

– К-к-кто уб-б-бийца? – спрашиваю зеркало.

Оно молчит, чего и следовало ожидать. Понуро опустив плечи, хочу отойти, как вдруг замечаю изменения: волосы седеют, удлиняются, истончаются… Неужели воспоминания вновь приходят ко мне? Это мамочка. Она улыбается. Прижимаю руки к лицу, не веря увиденному. Глаза застилает пелена, через которую сменяются краски, возвращая меня в прошлое.

Детский голосок, зовущий мамочку и папочку. Подушка папочки и одеяло испачканы. Безрезультатно тормошу родителей. Тёплые и сильные руки оттаскивают меня. Неужели это убийца? Резко поворачиваю голову…

Картинка исчезает, как и мамочка из моего отражения. Неспроста это воспоминание пришло первым. Осталось немного, только повернуть голову, и тогда я смогу найти виновного. Приближаюсь к зеркалу, заглядывая в глаза – психолог права, осознание пришло ко мне на кладбище. На надгробной плите мамочки её фотография, но кажется, что это я, а не она.

Приступаю к обыску дома, прихватив ведро с водой и тряпку. Семейные фотографии пылятся в шкафу на первом этаже. Почему Григорий их не забрал? Беру новый альбом, который оказывается шкатулкой. Лёгкий щелчок – даже замка нет! Письма. Много писем. Почерк кажется знакомым… углубляюсь в чтение.

Голову нещадно сдавливает, перед глазами всё плывёт. Разжимаю пальцы, выпуская листок. В тот же момент воспоминания оживают, а я ощущаю тёплые, сильные руки, удерживающие меня.

– Отпусти! – кричу, выворачиваясь.

– Тише, милая. Я позабочусь о тебе, – говорит владелец рук.

Я оборачиваюсь, зная, кого увижу. Григорий.

Открываю глаза, прекращая нахлынувший поток картинок. Всё складывается. Дядя любит мамочку, поэтому ему так не хочется говорить о ней, поэтому столько лжи по поводу их смерти. Эти письма – признания в любви и мольбы оставить отца. Я уверена, это Григорий убил папочку. А мамочка… мамочка была больна. Сердце не выдержало такого предательства. Убийство не сойдёт ему с рук!

Вечерний разговор выходит скомканным, прикрываюсь усталостью. Григорий прилетит уже завтра – как вовремя, ведь с утра я планирую сходить в полицию.

Я потратила полдня, а по итогу так ничего и не добилась. Окоченение наступает через три часа после смерти, то есть родители скончались в начале ночи. Григорий действительно нашёл меня утром, но в момент убийства ехал на автобусе. Кроме чеков есть запись с камер наружного наблюдения. Над письмами и вовсе посмеялись: «Их развлечения нас не касаются».

– Дело закрыто по истечении срока давности преступления! – сказали мне полицейские и выпроводили за дверь.

Замечательно, убийца не найден, о родителях почти ничего, кроме дня смерти, я так и не помню, зато Григорий не виновен. Приходится поспешить, ведь ещё предстоит вернуться в Новосибирск.

Пакую вещи в дорогу, мне не хочется расставаться ни на день с домом, вряд ли Григорий захочет ехать в ночь. В рюкзак кладу фотоальбом и беру с прикроватной тумбы деревянного котёнка. Раздаются удары во входную дверь. Я никого не жду… Игрушку ставлю обратно и спускаюсь.

Через глазок вижу, что по ту сторону стоит служительница из церкви.

– Ч-что вам н-надо?

– Господи прости, мать юродивая была и дочка туда же. Велено было – уезжай и молись о прощении.

Дверь не открываю.

– Ух-х-х-хо-ди…

– Все хорохорилась: «Скоро смогу выздороветь», а в итоге издохла, – громко смеётся служительница и пинает дверь. – «Для полного исцеления придётся подождать пятнадцать лет», – удары прекращаются. – Ты чего не открываешь?

– Ух-х-х-хо…

– Подобру-поздорову тебя просила, Господи прости.

Она отходит от дома, крестит его, себя и скрывается из вида.

Прижимаюсь спиной к стене и скользя по ней, опускаюсь на пол. Внутри распространяется пустота. Трясущимися руками достаю телефон и печатаю сообщение Григорию. Появляются две синие галочки, а в верхней части экрана высвечивается: «Дядя печатает…». Ждём.

Входящий вызов. Григорий в аэропорту на посадке. Скопившиеся переживания накатывают волной. Мне необходимо выговориться, я умалчиваю только о своих подозрениях и походе в полицию. Или просто вою в трубку.

Григорий с трудом сдерживается, чтобы не перейти на крик. Он обижен враньём, но здесь я нахожу, чем ему ответить. Коромысло огромных вёдер виснет на плечах – отца убили, мать не выдержала. Он не хотел, чтобы я переживала из-за убийства: «Авария как-то привычно». Полная чушь! Родители действительно ругались. Кристина винила отца и меня в болезни – рак выявили во время беременности. Она хотела сделать аборт, но срок поздний. Что же касается писем – тут Григорий так сказал:

– Я с ней первым познакомился. Письма писал по дурости, и не замужем она тогда была. Как говорится, что ни делается, то… Извини.

– Т-ты не д-должен т-так г-г-говорить! Р-р-родители л-любили д-друг друга. М-мамочка не м-могла винить нас в б-б-болез…

– Алена, – перебивает Григорий, – просят отключить телефоны. Я скоро буду!

Отключаюсь и ставлю беззвучный режим.

Все эти дикие рассказы о мамочке раздражают. Да как они вообще могли подумать такое! Мне надо сказать ей – я не верю им. Ноги несут меня в спальню. Здесь нашли отца с перерезанным горлом и мёртвое тело мамочки. Здесь я вижу её в зеркале.

– М-мама, м-мамочка, ты здесь? – Понимаю абсурдность своих действий, но не могу остановиться. – М-мамочка! Я так люблю тебя. Ты с-слышишь?

Долгие минуты ожидания, и моя внешность начинает меняться: появляются морщинки, тело становится тучным, волосы истончаются. Мамочка пришла. От волнения я перестаю дышать.

– Эта ж-ж-женщина, к-которая смеет н-называться твоей п-п-подругой, сказала – это ты уб-б-била п-папочку. Ж-ж-жертва для ч-чёрного рит-т-туала, – с трудом выговариваю слова. – Она ещё с-с-смеялась и юродивыми н-нас наз-зывала!

Мамочка молчит, нахмурившись.

– И с-сосед туда ж-же! Он с-сказал – т-ты с отцом п-постоянно р-р-ругалась. Какая же г-г-гнусная л-ложь!

Мамочка улыбается. Её губы бледны.

– Ещё и Г-г-г-ригорий. Он п-постоянно отмалчивался, а т-теперь з-з-заявил, что об-берегал меня: «Я не х-хотел, чтобы т-ты плохо д-думала о м-м-матери». Он с-сказал, что т-ты в-в-винила отца и м-меня в своей б-б-болезни. В-в-вздыхал, радуясь, что н-не ушла ты от п-п-папочки. Пред-д-дставляешь?

Мамочка протягивает ко мне ладони. Они чем-то измазаны.

– Эта л-л-жеподруга завидует т-тебе и после смерти. Она х-хочет, чтобы я убралась отсюд-д-д-да, – размахиваю руками. – Я уеду, но м-мы с Г-григорием в-вернёмся. Ох, и не н-нравится она м-мне!

Мамочка хотела, чтобы я узнала о доме на совершеннолетие. Пятнадцать лет назад я была здесь, в этой комнате – мне было три, когда родителей не стало.

– «…П-придётся п-подождать п-пятнадцать лет», – вспоминаю брошенные слова служительницы. – Не п-п-понимаю… Я м-м-могу п-помочь тебе? – Сердце стучит как ненормальное, голова идёт кругом. – Ч-что? Что н-н-надо сделать? П-п-подскажи! – Голос дрожит, запинаясь о согласные.

Ладони мамочки передо мной. Она смотрит на них, на меня, на них…

– Т-ты хочешь, ч-ч-чтобы я д-дотронулась до т-тебя?

Мамочка кивает.

Я соединяю наши руки. Холодное полотно зеркальной глади идёт рябью. Чувствую лёгкое покалывание в кончиках пальцев. Мы с мамочкой смотрим друг другу в глаза. Одинокая слезинка сползает по её щеке, падая на пол.

Что? Разве это возможно? Это же только отражение.

Утром я просыпаюсь невероятно отдохнувшей. Какое же это блаженство, иметь тело. Нет, не просто тело, а здоровое тело! Придётся заняться собой, негоже запустить такой потенциал. Как же хорошо, что я не сделала аборт.

Отражение в зеркале не мигает. Глаза опухшие, а губы искусаны в кровь. Оно тянет ко мне руки. Гулкий стук извне нарастает. Громкий удар. Кажется, это выбили дверь.

– Алена? – слышится голос Григория и торопливые шаги по лестнице.

Жаль, но иного выхода нет. Я поднимаю с прикроватной тумбы игрушку, которую она хотела забрать с собой.

– Спасибо, доченька, – шепчу, запуская деревянного котёнка в зеркало. – Мамочка любит тебя.