Читать книгу Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов - Страница 8

Она станцевала сальтареллу

Его детство. – Его юность. – Сентиментальное путешествие из Парижа в Баден. – Его заблуждения. – Его свадьба и смерть

Предуведомление редакторов

Мы надеемся, что те из наших читателей и читательниц, кого другие труды отвлекли от изучения истории звериного рода, с удовольствием познакомятся с отрывком из ценного сочинения, опубликованного в Лондоне английским ученым-натуралистом и посвященного нравам и обычаям Насекомых вообще и рабочих Перепончатокрылых в частности:

«Рабочие Перепончатокрылые, самые предприимчивые из всех Насекомых, живут дольше обыкновенных Перепончатокрылых и могут пережить несколько поколений самцов и самок. Кажется, будто Господь в бесконечной своей мудрости отказал им в способности иметь детей, дабы в их лице доставить матерей всем сиротам. В природе все имеет свою цель. Рабочие Перепончатокрылые воспитывают личинок – детей своих братьев и сестер, которые, согласно закону, положенному всем Насекомым, погибают, дав жизнь потомству. Именно рабочие Перепончатокрылые берут под опеку этих новорожденных, лишенных родительского попечения, ищут для них пропитание и заботятся о них так же преданно, как сестры милосердия – о Людях».

Любопытнейшие подробности, которые наша корреспондентка сообщает нам о жизни одного Мотылька, хорошо ей знакомого, могли бы лечь в основу всеобщей истории нравов Мотыльков всех стран. Мы счастливы, что имеем возможность поместить здесь полностью и не изменяя ни единого слова письмо почтенной Перепончатокрылой. Мы всегда с радостью будем предавать гласности сочинения особ столь высоконравственных и столь добросовестных.

Павиан и Попугай, главные редакторы

Господа редакторы,

Бал прервался, и его сменил большой концерт вокальной и инструментальной музыки

Когда бы речь шла обо мне, я не стала бы вам писать, ибо я не верю, что можно рассказать свою собственную историю благопристойно и беспристрастно. Итак, нижеследующие подробности касаются не меня. Довольно будет объяснить, почему я пишу к вам одной из первых: дело в том, что, к несчастью, семейственные заботы не занимают моего досуга.

Я одинока, господа, и никогда не вкушу радостей материнства: я принадлежу к многочисленному семейству рабочих Перепончатокрылых. В одиночестве сердце страждет; неудивительно, что я посвятила себя воспитанию юношества. Одна Бабочка высокого полета, обитавшая неподалеку от Парижа, в лесах Бельвю, и однажды спасшая мне жизнь, перед смертью умолила меня стать воспитательницей ее дитяти, которое вскоре должно было явиться на свет и которого матери не суждено было увидеть.

После некоторых колебаний – впрочем, полагаю, вполне естественных – я сочла, что, хотя другие Перепончатокрылые тоже нуждаются в моей помощи, долг благодарности настоятельно велит мне взяться за это нелегкое дело. Итак, я обещала моей благодетельнице посвятить свою жизнь яйцу, которое она отложила в чашечку цветка и вверила моим заботам. Дитя родилось на следующей день после смерти матери: луч солнца помог ему выйти из яйца.

С грустью увидела я, что ребенок начал свою жизнь с проявления неблагодарности. Он даже не простился с Колокольчиком, приемным отцом, который выносил его под сердцем, и бедный цветок от горя опустил головку до земли.

На первых порах воспитание малыша давалось мне с трудом: он был капризен, как ветер, и легковесен до чрезвычайности. Но легковесные существа не сознают того зла, которое совершают: поэтому они так часто внушают к себе любовь. Итак, я имела счастье, а вернее сказать, несчастье привязаться к бедному ребенку, хотя он, по правде сказать, вел себя так несносно, что мне хотелось назвать его не Гусеницей, а Паразитом, как ни грубо это звучит.

Тысячу раз твердила я ему одни и те же наставления, тысячу раз предсказывала одни и те же несчастья; ветреник был недоверчивее самого Человека и не брал в расчет ни одного предостережения. Если мне случалось оставить его крепко спящим под какой-нибудь травинкой, то, какой бы короткой ни была моя отлучка, по возвращении я никогда не находила его на прежнем месте; помню, однажды мне пришлось нанести довольно продолжительный визит Пчелам из соседнего улья; так вот, за это время он успел с опасностью для жизни взобраться на верхушку высокого дерева, а ведь в ту пору он едва держался на своих шестнадцати ножках.

Прекрасно одетый Усач, превосходный танцор

Когда он немного повзрослел, живость его внезапно сменилась совершенной апатией[260]. Поначалу я решила, что он внял моим советам, но не замедлила понять, что состояние, которое я приняла за плод рассудительности, есть не что иное, как болезнь, настоящая болезнь, сопровождающаяся полным оцепенением. Около двадцати дней он провел без движения, точно в летаргическом сне. «Что ты чувствуешь? – спрашивала я его время от времени. – Что с тобою, милое дитя?» – «Ничего, – отвечал он искаженным голосом, – ничего, добрая моя воспитательница; я не могу пошевелиться, а между тем меня охватывают неизъяснимые порывы; мой недуг не имеет названия; все меня утомляет: не говори со мной, молчать и не двигаться – такое блаженство».

Он сделался неузнаваем. Кожа его пожелтела и напоминала сухую листву; эта наполовину замершая жизнь так сильно напоминала смерть, что я уже отчаялась спасти несчастного, как вдруг однажды, ярким солнечным днем, он постепенно начал просыпаться и вскоре выздоровел окончательно. Он совершенно преобразился: большой и прекрасный, он сверкал самыми роскошными красками. Каким-то чудом на плечах у него распустились четыре лазурных крыла с прелестными переливами, голову увенчали изящные усики, тело облачилось в тонкий бархатистый камзол c красными и черными крапинками, а внизу выросли шесть прелестных крохотных, но очень резвых лапок; он открыл глаза, взглянул вокруг сверкающим взором, взмахнул легкими крылышками, Куколка исчезла и в воздух взвился Мотылек.

Я стремглав бросилась за ним.

Никогда еще полет не был столь прихотлив, никогда еще порыв не был столь страстен; казалось, будто новорожденному принадлежит весь земной шар, будто все цветы – его собственность, все огни – его достояние и весь мир сотворен для него одного. Он пребывал в таком упоении, он ворвался в жизнь с такой яростью, что я всерьез сомневалась, достанет ли его молодых сил на выходки столь неистовые.

Вскоре его капризному хоботку показались пресными те луга, какие он поначалу так полюбил; он исполнился презрения к краям слишком хорошо знакомым. Им овладела скука, а против этого недуга богатых и счастливых бессильны все обольщения простора, все щедроты природы. Я заметила, что он начал отдавать предпочтение Асфодели, цветку, любимому Гомером и Платоном, символу смутных мечтаний[261]. Он проводил долгие минуты на бесплодных скалах, поросших Лишайником, вдали от цветов, сложив крылья с видом совершенно пресыщенным, и не раз мне приходилось прятать от него страшные, мертвенно-бледные листья Белладонны и Цикуты[262].

Однажды вечером он вернулся домой в крайнем возбуждении и рассказал мне, что повстречал на одной полевой Календуле очень любезного Мотылька, который недавно прибыл из чужих краев и видел там всякие чудеса.

Моего воспитанника охватила страсть к неизведанному.

Не нами сказано: «Кто не мучим болью, от которой хочет избавиться, кто не тяготится игом, которое жаждет стряхнуть?»[263]

– Если я не смогу путешествовать, я умру! – вскричал он.

– Не умирай, – отвечала я. – Ты сможешь.

Он тотчас ожил, расправил крылья, и мы отправились в Баден.

Мне не описать безумную радость, охватившую его при отлете, его восторги, его экстазы; он так сиял, так порхал, что я, его бедная воспитательница, чьи крылья ослабели от пережитых печалей, с трудом за ним поспевала.

Остановился он только в Шато-Тьерри, неподалеку от прославленных берегов Марны – там, где родился Лафонтен.

Что же его остановило? Сказать ли? то была скромная Фиалка на опушке леса. «Как не полюбить тебя, Фиалочка, тебя, такую нежную и смирную? Когда бы ты знала, какой у тебя прелестный и благопристойный вид, как тебе к лицу твои зеленые листочки, ты бы поняла, что тебя нельзя не любить. Будь добренькой, согласись стать моей любимой сестричкой, погляди, как спокоен и безмятежен делаюсь я в твоем обществе! Как я люблю это дерево, укрывающее тебя своей сенью, эту мирную свежесть и этот аромат благородства, который ты источаешь! как прекрасно, что ты такая голубенькая и изящная и что растешь ты в укромном уголке! если ты полюбишь меня, мы заживем душа в душу!

– Стань бедным цветком, как я, и я тебя полюблю, – отвечала благоразумная Фиалка, – а когда наступит зима, когда снег засыплет землю, а ветер печально завоет в верхушках облетевших деревьев, я укрою тебя своими листьями, которые тебе так нравятся, и мы вместе забудем о непогоде. Сложи крылья и обещай, что будешь любить меня вечно.

– Вечно, – повторил он, – вечно; вечно – это слишком долго, а в зиму я не верю.

И полетел дальше.

– Не плачь, – сказала я опечаленной Фиалке, – ты легко отделалась.

Под нами простирались хлебные поля, леса, города и печальные равнины Шампани. В окрестностях Меца запах, долетевший с земли, привлек внимание моего Мотылька. «Плодородный край! – воскликнул он. – Какой простор! какие обильные потоки изливаются здесь с гор и как прекрасны, должно быть, здешние цветники!» И он с кокетливым видом направился к Розе – единственной Розе, которая цвела на берегах Мозеля. «Великолепная Роза! – шептал он. – Какие живые краски! Какие природные сокровища! Какой праздничный вид и какое могучее здоровье!»

Старый Мотылек

– Боже мой! как Вы красивы и привлекательны! – сказал он ей. – Никогда еще солнце не освещало Розу столь ослепительную. Не прогоняйте меня, прошу вас, я прилетел издалека; позвольте мне хоть на мгновение опуститься на одну из веток вашего розового куста.

– Прочь, – отвечала надменная Роза, – откуда я знаю, кто ты. Ты самонадеян и льстив; ты лжец, поди прочь.

Он все-таки подлетел поближе и тотчас отпрянул.

– Злюка! – вскрикнул он. – Ты меня уколола!

И он показал поцарапанное крылышко.

– Я больше не люблю Роз, – прибавил он, – они жестокие и бессердечные. Полетим дальше, счастье – в непостоянстве.

Неподалеку он заметил Лилию; ее изысканность пленила его, однако он был смущен аристократизмом ее манер, ее величественным видом и благородной белизной.

– Я не смею любить вас, – сказал он ей самым почтительным голосом, – ибо я всего лишь Мотылек и боюсь шевельнуть крыльями в вашем благоуханном соседстве.

– Будь безупречен, – отвечала Лилия, – никогда не изменяйся, и я стану тебе сестрой.

Никогда не изменяться! На этом свете искренни одни Мотыльки: он не смог ничего обещать. И порыв ветра унес его на серебристые песчаные берега Рейна.

Очень скоро я догнала его.

Он уже объяснялся в любви Ромашке.

– Следуй за мной, – говорил он ей, – следуй за мной, и я полюблю тебя, потому что ты проста и наивна; пересечем Рейн, отправимся в Баден. Тебе понравятся тамошние блестящие празднества, концерты, украшения, волшебные дворцы и голубые горы, которые высятся вон там на горизонте. Покинь здешние однообразные берега, и ты станешь прелестнейшим из всех цветов, какие влечет к себе великолепный Баден.

– Нет, – отвечала добродетельная Ромашка, – нет, я люблю Францию, люблю эти берега, на которых родилась, люблю этих Маргариток, своих сестер, которые меня окружают, люблю эту землю, которая меня вскормила; я должна жить и умереть здесь. Не уговаривай меня совершить дурной поступок.

Ромашки достойны любви, потому что они любят добро и постоянство.

– Я не могу последовать за тобой, но ты, ты можешь остаться со мной; вдали от светского шума, о котором ты толкуешь, я полюблю тебя. Поверь мне: быть счастливым нетрудно, надо только довериться доброй природе. Какой цветок полюбит тебя больше, чем я! Смотри, вот мои лепестки, пересчитай их, не упусти ни одного, ни тех, которые я принесла в жертву тебе, ни тех, которые потеряла от горя; спроси: «Любит? не любит?»; пересчитай лепестки еще раз и убедись, что я люблю тебя, очень люблю, а вот ты, неблагодарный, совсем меня не любишь!

Он замер в сомнении, и я увидел, что перед нежным цветком забрезжила надежда…

– На что же мне крылья? – воскликнул он и взмыл ввысь.

– Я этого не переживу! Лучше умереть, – сказала Ромашка, и головка ее поникла.

– Умирать еще рано, – возразила я, – поверь, боль утихнет, а любовь редко бывает счастливой.

И я напомнила ей прекрасный стих Ламартина, осушивший слезы стольких цветов:

– Не забудь обо мне, полюби меня, полюби меня; обрати свой белый венец и свое сердце к тому уголку земли, где тебя обожают; я маленький цветок, как и ты, и люблю все, что любишь ты, – тихонько шептала безутешной Ромашке ее соседка, голубая Незабудка, слышавшая весь разговор с Мотыльком.

«Добрая душа, – подумала я, – если цветам суждено любить друг друга, быть может, ты будешь вознаграждена», – и, чуть повеселев, последовала за моим легкомысленным воспитанником.

– Я люблю движение, я получил от природы крылья, чтобы летать, – повторял он с грустью. – Как плачевна участь Мотыльков! Я не хочу больше видеть ничего растущего на земле. Я желаю забыть эти недвижные цветы, встречи с ними меня привели в уныние! Жизнь мне опостылела…

И на моих глазах он ринулся вниз, к реке, словно внезапно принял какое-то решение! Ужасное предчувствие сковало мне душу…

– Боже! – вскричала я. – Неужели он хочет умереть!

И в отчаянии я спустилась к реке, которая в этих местах очень глубока.

Но водная гладь была уже спокойна и на поверхности виднелись только листья кувшинок, вокруг которых водяные пауки описывали замысловатые вензеля.

Признаться ли? я похолодела.

К счастью, я отделалась легким испугом; мой Мотылек просто-напросто был скрыт от меня купами Тростников.

– Господи, – крикнул он мне насмешливо, – что ты там копаешься, благоразумная моя воспитательница? Ты смотришься в Рейн как в зеркало или, быть может, ты надумала утопиться? Лети скорей сюда, и если ты меня хоть немного любишь, радуйся, ибо я нашел свое счастье! Наконец-то я полюбил и на сей раз полюбил навсегда… не эти унылые цветы, вросшие в землю, прикованные к ней, но настоящее сокровище, жемчужину, брильянт, дочь воздуха, живой цветок, у которого есть крылья! четыре тоненьких прозрачных крыла с прекрасными узорами, быть может, даже красивее моих, и на этих крыльях она может улететь со мной далеко-далеко.

Тут я увидела, что на верхушке одной Тростинки покачивается под дуновением ветерка грациозная Стрекоза, готовая вот-вот подняться в воздух.

– Познакомься с моей невестой, – сказал он.

– Как? – изумилась я. – Уже?

– Уже? – воскликнула Стрекоза, – наши тени выросли, а гладиолусы успели закрыть свои чашечки, с тех пор как мы познакомились. Он назвал меня красавицей, и я сразу полюбила его за откровенность и красоту.

– Увы, Мадемуазель, – отвечала я, – если супругам потребно сходство, сочетайтесь браком и будьте счастливы. Я не противница брака.

Должна признать, что в Баден они прилетели одновременно или почти одновременно. В тот же день они посетили вместе, выказывая редкостное совпадение прихотей, прекрасные сады Игорного дворца, старый замок, монастырь, аббатство Лихтенталь, Райскую долину и ее соседку, Адскую лощину[265]. Я видела, как оба прислушивались к журчанию ручейка и с одинаковым непостоянством улетели прочь.

Свадьба была назначена на следующий день. Свидетелями со стороны невесты были Комар и Усач из ее родни, а со стороны жениха – почтенный Павлиний Глаз, прибывший на торжество в сопровождении племянницы, юной, превосходно воспитанной Гусеницы, и дружественного Навозного Жука.

Занятия, которым я предавался в ходе жизни созерцательной, были совсем простые

Уверяют, что когда Жук-Рогач, который вел церемонию, открыл Гражданский кодекс на главе шестой, касающейся прав и обязанностей супругов, и проникновенным голосом прочел грозные слова:

Статья 212. Супруги обязаны хранить друг другу верность, оказывать друг другу помощь и поддержку.

Статья 213. Муж обязан защищать жену, а жена обязана подчиняться мужу.

Статья 214. Жена обязана жить под одной крышей с мужем и следовать за ним повсюду, –

новобрачная в ужасе отпрянула и это ее движение не осталось незамеченным. Престарелая Боярышница, которую внимательное изучение «Физиологии брака» г-на де Бальзака утвердило в намерении остаться незамужней и которая сверяла с этой книгой все свои поступки, сказала, что ни Боярышница, ни Стрекоза никогда бы не составили эти статьи таким образом[266]. Самая молодая из сестер невесты, Стрекоза чересчур впечатлительная, по обыкновению залилась слезами.

В тот же вечер на опушке прекрасного леса, окружающего замок Фаворитка[267], в борозде, благоустроенной по сему случаю, был дан бал.

Цветные приглашения в золотой рамке, отпечатанные на тончайших листочках шелковицы Зильберманом из Страсбурга, были посланы высокородным чужестранцам, которых привели в герцогство Баденское забота о здоровье и любовь к развлечениям, и самым почтенным Насекомым из числа местных жителей, перед которыми молодожены хотели похвастать своим счастьем.

Приготовления к празднеству наделали столько шуму, что вскоре все дороги были запружены гостями и зеваками. Улитки двинулись в путь в экипажах; Зайцы оседлали самых быстрых Черепах; ретивые Раки приплясывали и поднимались на дыбы, подгоняемые нетерпеливыми кучерами. Особенно же усердствовали Сороконожки: они мчались так, что земля горела под всеми их многочисленными ногами. Каждый хотел прибыть на праздник первым.

Еще накануне бродячие комедианты раскинули свои шатры в соседних бороздах; Саранча показала чудеса эквилибристики с шестом и без оного на гибких черешках Ломоноса. Слизняки и Черепахи в восхищении аплодировали неутомимой танцовщице, вторя ее обожателю, Зеленому Кузнечику, который победно трубил в рог, сделанный из трехцветного Вьюнка.

Наконец бал начался. Собрание было многочисленное и блестящее. Светлячок из самых многоопытных взял на себя заботы об освещении, и оно своей яркостью превзошло самые смелые ожидания; он так мастерски расположил на вьющихся стебельках вереницы своих мелких собратьев, что казалось, будто эти чудесные гирлянды земных звездочек – дело рук феи. Золотистые стебли Астрагалов, покрытые Фонарницами и прочими светящимися Насекомыми, распространяли такое сияние, что даже Дневные Бабочки поначалу не могли свыкнуться с беспримерным блеском этих живых светильников[268], что же до Ночных, многие удалились, не успев даже поклониться молодоженам, а те, кто из самолюбия все-таки остался, поспешили до самого конца праздника укрыться своими бархатными крылышками.

Когда новобрачная явилась перед гостями, все задохнулись от восторга: так она была хороша и так прекрасно одета. Она танцевала без устали, и все поздравляли счастливого супруга (который, со своей стороны, тоже не пропустил ни одной кадрили) с тем, что он взял в жены особу неотразимой красоты.

Оркестр под водительством ученика Батты[269], Длинноязычкового Шмеля, который мастерски водил длинным язычком по струнам своей виолончели, блестяще сыграл новые, но уже снискавшие всеобщее восхищение вальсы Ребера[270] и обожаемую всеми Саранчами и Кузнечиками кадриль «Луг растений»[271].

Обычно я открывал бал с самой хорошенькой поселянкой

Ближе к полуночи соперница Тальони синьорина Кабалетта[272], одетая в весьма прозрачный наряд нимфы, станцевала сальтареллу[273], которая, впрочем, не произвела большого впечатления на собравшуюся здесь крылатую публику. После этого бал прервался и его сменил большой концерт вокальной и инструментальной музыки, в котором приняли участие мастера из разных стран, привлеченные в Баден-Баден хорошей погодой.

Сверчок-скрипач сыграл на одной струне соло, которое исполнил Паганини незадолго до смерти.

Цикада, произведшая фурор в Милане, краю Цикад, с не меньшим успехом спела кантилену собственного сочинения под названием «Аромат Роз», монотонный ритм которой довольно удачно подражал эпиталаме древних[274]. Пела она с большим достоинством, аккомпанируя себе на древней лире, в которой злые языки опознали гитару.

Юная женевская Лягушка спела арию на слова из «Песен сумерек» г-на Виктора Гюго[275]. Однако по причине ночной свежести она была слегка не в голосе.

Соловей, по чистой случайности оказавшийся в числе зрителей этой поистине королевской свадьбы, с бесконечной любезностью уступил настойчивым просьбам собравшихся. С вершины дерева божественный певец исполнил в ночной тиши великолепную арию и превзошел сам себя, воспроизведя чрезвычайно сложную мелодию, которую, как говорят, слышал единственный раз в жизни в неподражаемом исполнении великой певицы, госпожи Виардо-Гарсиа, достойной сестры прославленной Марии Малибран[276].

Наконец, завершился концерт прекрасным хором из «Немой из Портичи» «Вот вам фрукты, вот цветы»[277] в мастерском исполнении Золотистых Бронзовок и Фиолетовых Усачей: такой ансамбль редко услышишь даже в Опере.

Во время этой последней части концерта удивительно кстати был подан в прелестных чашечках голубых и розовых Колокольчиков ужин, состоявший из самых изысканных нектаров – Жасминового, Миртового и Апельсинового. Сей восхитительный ужин был приготовлен Пчелой, за чьи секреты не пожалели бы денег самые именитые торговцы сладостями.

В час пополуночи танцы вновь продолжились, и еще пуще прежнего; празднество достигло своего апогея.

В половине второго из уст в уста начали передаваться странные слухи.

«Вы слышали? – шептал один гость другому, – говорят, новобрачный в ярости; он уже двадцать минут ищет свою пропавшую супругу, – ищет, но найти не может».

Несколько Насекомых из числа его друзей любезно сообщили, по всей вероятности, желая успокоить несчастного, что совсем недавно молодая жена танцевала мазурку с прекрасно одетым Усачом, превосходным танцором и ее родственником – тем самым, который утром был свидетелем во время бракосочетания.

– Коварная! – вскричал бедный муж в отчаянии. – Коварная! Я отомщу!

Мне стало его жаль.

– Успокойся, – сказала я ему, – успокойся и не вздумай мстить, местью горю не поможешь. Ты сеял повсюду непостоянство; ты пожинаешь то, что посеял; это печально, но справедливо. Забудь: на сей раз это будет правильно. Проклинать жизнь легко, труднее ее прожить.

– Ты права! – воскликнул он. – Решительно, не в любви счастье!

Мне удалось увлечь его подальше от борозды, которая при известии о его беде вмиг опустела.

Гнев Мотыльков быстролетен, как они сами. Ночь была ясная, воздух чистый, и этого хватило, чтобы мой воспитанник вновь пришел в превосходное расположение духа; покидая сады, окружающие Фаворитку, он почти весело раскланялся с Ночной Красавицей, которая сторожила сон Красавицы Дневной[278].

Когда мы долетели до большой дороги, он заметил дилижанс, едущий в Страсбург.

– Воспользуемся ночной тьмой и усядемся на империал, – предложил он. – Я устал махать крыльями.

– Ни в коем случае, – отвечала я. – Ты ускользнул от шипов, воды и отчаяния, но не ускользнешь от человека: очень возможно, что в этом тяжелом экипаже найдется сачок. Послушай моего совета, вернемся во Францию на собственных крыльях, без затей. Свежий воздух тебя взбодрит, да вдобавок мы доберемся до места быстрее и не будем глотать пыль.

Вскоре позади остались Кель и Рейн с его понтонным мостом. В Страсбурге я с превеликим изумлением увидела, как мой Мотылек замер над шпилем собора и высказал свое восхищение его элегантностью и дерзостью в словах, которые сделали бы честь настоящему художнику. «Я люблю все прекрасное!» – вскричал он.

Ветреные умы любят всегда, любовь необходима им, как воздух, меняется только ее предмет; они забывают одно ради того, чтобы немедленно полюбить другое. Чуть далее мой воспитанник поклонился статуе Гутенберга, ибо я сказала ему, что этот памятник, изваянный совсем недавно Давидом[279], изображает изобретателя книгопечатания.

Еще далее ему встретилась статуя Клебера[280]; ей он тоже поклонился и сказал мне: «Добрая моя воспитательница, не будь я рожден Мотыльком, я сделался бы художником, я воздвигал бы прекрасные памятники, издавал бы прекрасные книги или сделался бы героем и пал смертью храбрых».

Я воспользовалась случаем и объяснила ему, что не все герои погибают на поле боя и что Клебер пал от руки убийцы[281].

Светало; нужно было найти, где преклонить голову; к счастью, я заметила открытое окно, ведшее в просторное помещение. Оно было полно книг и разных драгоценных предметов, и я догадалась, что это городская библиотека. Мы влетели туда совершенно спокойно, ибо в Страсбурге, как, впрочем, и в других городах, подобные святилища науки всегда пусты.

Внимание моего Мотылька привлекло старинное бронзовое изваяние. Он восхищался благородными и строгими очертаниями этой величавой Минервы, и на мгновение я поверила, что он прислушается к нетленным советам бронзовой мудрости. Он, однако, ограничился признанием, что Люди изготовляют прекрасные вещи.

– Да, конечно, – согласилась я, – почти в каждом из их городов есть библиотека, полная шедевров, которую, однако, мало кто из их жителей способен оценить, и музей естественной истории, который может заставить задуматься даже Мотыльков.

Мои слова немного охладили его пыл, и до вечера он вел себя очень смирно. Но с наступлением ночи силы вернулись к нему и ничто уже не могло его остановить; он пустился в полет.

– Подожди меня! – кричала я. – Подожди меня! в этих стенах живут наши враги, здесь повсюду ловушки, повсюду опасности.

Но безумец не хотел ничего слышать; он заметил яркий свет только что вспыхнувшего газового рожка и, очарованный этим коварным сиянием, упоенный этим ослепительным пламенем, сделал вокруг несколько кругов, а затем упал…

– Увы! – сказал он мне, – где ты, милый друг, помоги мне; этот прекрасный огонь опалил мне крылья; я чувствую, что умираю; умереть, сгорев в пламени!.. как это пошло. Умереть, – повторял он, – умереть в разгар лета, когда вся природа живет полной жизнью! никогда больше не увидеть землю в цвету! В смерти меня пугает то, что она – навеки.

– Не тревожься, – сказала я ему, – мы думаем, что умираем, но смерти нет. Смерть – это всего лишь переход к другой жизни.

И я посвятила его в утешительные учения Пифагора и его ученика Архита о бесконечном превращении живых существ, а в подтверждение своих слов напомнила ему о том, что он уже был Гусеницей, Куколкой и Мотыльком[282].

Мы живем своим кругом и ненавидим докучных визитеров

– Спасибо, – отвечал он голосом, в котором звучало что-то похожее на решимость, – ты была мне добрым другом до самого конца. Пусть же смерть придет за мной, раз я бессмертен! Однако, – прибавил он, – хотел бы я перед смертью еще раз взглянуть на цветущие берега Сены, где протекли сладостные дни моего детства.

Он вспомнил также Фиалку и Маргаритку, и воспоминание это придало ему сил.

– Они любили меня, – сказал он, – если я оживу, я постараюсь обрести в их обществе покой и счастье.

Эти обольстительные планы, так печально звучавшие перед лицом смерти, напомнили мне те сады, которые человеческие дети устраивают на песке, втыкая в него упавшие с дерева ветки и сорванные с клумбы цветы; назавтра все цветы увядают, а ветки высыхают.

Внезапно голос Мотылька ослаб.

– Лишь бы, – прошептал он так тихо, что я едва сумела расслышать его слова, – лишь бы я не воскрес ни в виде Крота, ни в виде Человека, лишь бы у меня снова были крылья!

И он испустил дух.

Он умер в расцвете лет, прожив всего два с половиной месяца – половину срока, отпущенного Мотылькам.

Я оплакала его, сударь; однако, представив себе печальную старость, которую он готовил себе своим неисправимым легкомыслием, я подумала, что все к лучшему в этом лучшем из всех возможных миров. Ибо я согласна с Лабрюйером: ветреный и любвеобильный старец есть уродливое искажение природы[283].

Что же до Стрекозы, на которой Мотылек женился, вы можете увидеть ее наколотой на булавку под номером 1840 в коллекции одного германского великого князя, страстного любителя Насекомых, который на следующий день после роковой свадьбы охотился на бабочек в окрестностях Бадена.

Рядом вы увидите под номером 1841 прекрасного Усача. Стрекоза и Усач были пойманы в один и тот же день одним и тем же сачком, принадлежавшим удачливому великому князю, который, казалось, родился на свет нарочно для того, чтобы послужить слепым орудием неумолимого Провидения.

П. – Ж. Сталь