Читать книгу Посиделки на Дмитровке. Выпуск седьмой - Коллектив авторов - Страница 7

В подмосковном местечке Малеевка, где когда-то располагался Дом творчества Союза писателей, оказалась я в самом конце апреля 1981 года.

Было ещё сыро, прохладно, почки на деревьях только-только проклёвывались, у кого раньше, у кого позже, но птицы уже заливались на все голоса. Нигде никогда не слышала я таких хоров, таких солистов, дуэтов и трио, и я не знаю, каких ещё ансамблей поющих, свистящих, кричащих на все голоса.

Наверное, потому, что домов на территории «писательского творчества» было немного, стояли они не кучно, все в деревьях, птиц некому было тревожить.

Как же им было свободно и хорошо!

Окрестности здесь – замечательные: леса лиственные, светлые. И особо светлые в эту пору потому, что листья, как им следует, пока не развернулись. Зато земля под пологом ещё прозрачных крон уже вся зазеленела и даже зацвела.

И тут я впервые после детства попала в мир тех вёсен, когда мне шёл восьмой год… девятый… и так далее – до 14 лет, пока я жила с родителями в деревне и ещё не отправилась учиться в большой город. С тех пор апрельских и майских вёсен я уже в лесах не заставала. И не могла любоваться нежнейшими полями первоцветов, этих редких подснежников с их белоснежными пятилепестковыми венчиками, с желтыми гнёздами тычинок посередине, с резными зелёными листьями на высоких округлых стеблях. И тут, в Малеевке, увидела их впервые после детства…

Подснежники незаметно отцветали, гаснул белый цвет под кронами, уже развернувшими свою листву, и в лесу темнело.

Низенькие «медуницы» и лиловатые на высоких гранёных ножках «петушки» – так по местному названию – зацветали позднее, уже плотнее покрывая лесную почву.

Малеевские леса вернули моей памяти светлую от белых цветов весну. А позднее я встретила здесь и других старых знакомых из тех же сказочных детских времён…

Сначала я почувствовала запах и даже не поверила себе, что это тот самый, и что я его не забыла… Пошла на запах, и на краю пологого и длинного оврага увидела этот низкий кустик. Его упругие, крытые коричневой блестящей корой ветки не сплошь, а там и сям украшали ярко-малиновые, будто эмалевые, звёздочки цветков. Они-то и издавали сильный, издали чудесный, яркий и своеобычный, словно дорогой парфюм, аромат. А если приблизишь цветущую ветку к лицу, почувствуешь, как сквозь дивный аромат проступает явственный запах гниения. Словно некая угроза. Это растение называется «волчье лыко». И недаром: просто рукой ветку с этого кустика не оторвать, хоть и кажется она хрупкой, на вид даже суховатой. Так и аромат его красивых цветов несёт и обольщение, и угрозу.

Ещё позднее встретила – и в изобилии – цветущие кусты бересклета. Его странные висячие цветки похожи на изящные серьги. Главная драгоценность – фантастический «глазок»: такой белый – да, белый, будто глазной белок, – с лиловым «зрачком», прикрытый мясистым малиновым «веком», а сверху этот глазок прикрывают, не прикасаясь к нему, две ярко-оранжевых ладошки-чешуйки. Вся конструкция из двух-трёх «глазков» подвешена на длинных нитях, идущих из одной почки на ветке.

Встретить все эти создания, знакомые только по детству, в пору, когда у меня самой уже внуки, было чудом и счастьем…

А вот птиц, поющих и свиристящих, звенящих и тренькающих, как колокольчики, я по своим детским лесам не помнила. Наверное потому, что по утрам крепко спала… И потому, наверное, что наш дом стоял в посёлке, а лес был достаточно далеко, не ближе полутора километров. А тут, в Малеевке, с берёзы прямо над моим балконом с самым первым светом раздавалось настойчиво: «Чьё-чьё-чьё? Да вы чьё-о-о?!» – по-вятски, с повышением тона к концу фразы. И с вариантами: «Чо-чо-чо? Да вы чо-о-о?!»

А то ещё: «Чьи-чьи-чьи? Да вы чьи-и-и-и?!» И всё с таким несказанным возмущением…

Иной же раз у этой вопрошающей птицы получалось просто «чи-чи-чи…», а между этим чиканьем она и трель могла запустить, и уж эту колоратуру никакими нашими буквами-звуками не передашь даже приблизительно.

Но вторую постоянную певицу – она обитала на большой ели над аллеей, ведущей к столовой, мне удалось расшифровать. Казалось, я отчётливо слышу, как быстро она выговаривает: «Чёртпобери! Чёртпобери! Чёртпобери!» Очень быстро, с ударением на последний слог, но мирно, не бранясь, а просто приговаривая.

Какая-то птаха за моим окном могла вдруг лихо засвистать по-разбойничьи: «Фьиу-вить!» А до того выпевала какую-то нежную трель: «Тюрлю-лю-лю-лю-лю! Пиу! Пиу! Пиу!» И вдруг это: «Фьиу! Вить!» – да резко так!

А на лесистом склоне горы над озером всё кто-то выпевал нежным голосом, обиженно вопрошая: «Выийдешь? Выйиде-е-ешь?» и тоже так долго тянет последний слог-вопрос…

А голоса у всех нежные, чистого такого звука, как бы серебром о хрусталь. Или будто на тонкой упругой водяной струйке бьётся горошиной хрустальный шарик, и тонкий звон от этого….

У иных птиц, слышишь, – не в горлышке, а в клювике свист получается: видно, воздух свистит, проходя сквозь малую щелку клюва…

Птицы гоняются друг за дружкой. Летают, суматошатся. Дрозды ворон пугают. Три маленьких дрозда, видишь порой, гонят большую ворону. Куда там! Большая, а удирает во все лопатки. А они над ней своими трещотками тарахтят! Оглушат с концом…