Читать книгу Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии - Каллум Хопкинс, Коллектив авторов, Сборник рецептов - Страница 3

Ты видишь? Девочка. Слеплена из ребра,

но как-то наскоро, Боже. Сойдёт и так?

Как завязь липкая. Сколько того добра

летит, как ком гуттаперчи, на Твой верстак?

Как завязь – вырастет, выплетется, взойдет.

На пьедестал ли? На грех? Наугад? На спор?

Таких, из серой земли, отстреливать влёт —

любому, кто хоть немного хитёр и спор.

Таким – пластичным, пластмассовым, молодым —

любая форма по силам и по нутру.

Смотри – за окнами стелется стылый дым,

смерзаясь в небо промозглое поутру.

Смотри же: в наледи зеркала – так легка —

смеется, вертится, мается пустота.

И кружит женщина – слепо, как снег в силках.

И душит суть свою. Походя. Просто так.

Вёдра просохли. В вёдрах таится тень

будущих ливней. Время почти в зените —

грузно жужжа, как старый больной слепень,

вьется в гречихе звёзд, заходя сердито

то ль на посадку, то ли на новый круг.

Солнце латунной брошкой лежит в сторонке.

Каждый из нас бессмысленно близорук.

Как ни стели постель, ни клади соломку,

не угадаешь. Знаешь, а жизнь течет

к старости вспять. И, кажется, это к счастью.

Фишка ведь в чем – чем дальше твое плечо,

тем больше силы нужно на каждый час мне.

Как ни крути, а правило рычага

снова соврало. Видимо, аксиомы

тоже порой ошибочны, будто шаг

в ногу со всеми. Только ответ искомый —

не/повторим.

А, еrgo, и доказать

мы ничего не сможем. И, значит, надо

просто прожить себя – так, чтоб взглянув назад,

время, набрав в ведро чешуи заката,

вновь прожужжало на небе допоздна.

В кармане – обрывки бумаги да несколько крон,

а плащик на рыбьем меху не по-зимнему тонок.

И хрупкая женщина – солнце забывший ребенок —

стучит каблучками. Пусть в городе этом сыром

покорно читают молитвы уставшие петь.

Воробышек сизый летел за ключом журавлиным,

но снова отстал. Вы протянете руку, Марина?

Он серый? Он синий? А церкви угрюмая клеть

по-прежнему рядом. Горяч и чуть-чуть бестолков,

срывается стих – бесприютен, свободен, бездомен —

И грешная женщина вверх поднимает ладони,

чтоб крошками слов накормить равнодушных богов.

Тянуться к солнцу рыжей головой,

ловить тепло – бездумно, как подсолнух.

Не верить в холод. Отстраненно-сонно

смотреть в окошко.

В грязно-голубой

купели неба прохудилось дно,

и за стеклянной гранью в хлопьях пенных —

усталый город. В мятой ленте Рейна

мелькнули мост, вагон и заодно

мое лицо. Осенний зябкий сплин

укрылся в вязкой темноте карманной.

По шелковистой кожице каштана

струится свет. Привычно нелюдим

пустой перрон.

И, в общем-то, пора

мечтать о зимних праздниках и чуде,

писать wish-list, продумывать маршруты

и подводить итоги.

В леера

трамвайных струн уткнулся небосвод.

В тепле руки – каштановая кожа

пригрелась и (как все же мы похожи!..)

не верит в снег. Всю зиму напролет.

Костяшки горбятся – что там нынче? уже ноябрь?

Роняю в лето сухой остаток зерна и плевел.

Живу упрямо. Не так, чтоб верно, но где-то рядом.

Без права правки.

И то, что давит все чаще слева,

уже не страшно.

Не так, чтоб вовсе, но как-то возле.

По крыше топчутся – Феб опять колесо прошляпил.

А я /поверишь?/ с утра проснулась нелепо-взрослой,

но все же слышу, как тот – по матушке, шепеляво —

клянет коней.

Знаешь, мне – из глины, из хлябей зябких —

не стать Марией. И Магдалиной – никак, пожалуй.

Прогноз устойчивый. Что там солнце? Сегодня всмятку?

А мне —

из ливней, из грязи лепкой —

крушить скрижали.

И быть, пока.

На износ, ребячески, беззаветно.

И свято знать, что когда-то время начнется снова,

и та, которая будет после, стреножив ветер,

в solaris plexus пустого мира уронит слово.

Мягкий блеск позолоты. Муаровый шелковый шарф

на покатых плечах. На коленях – перчатки да веер.

За окошком купе отсиявшее солнце ржавело

и рассеянный свет был горяч и как будто шершав.

Он – безмолвен и робок.

Она – безыскусно-тиха

и немного кокетлива. "Завтра мы сходим к обедне —

помолиться за папеньку. Только бы выжил!..

Намедни

приезжала кузина. Расплакалась – от жениха,

говорит, ни словечка. Даст Бог, все вернутся к зиме.

К холодам всё закончится, правда ведь? Что ж Вы молчите?"

Пальцы слепо метнулись в беспомощном жесте защиты

(Сохрани и спаси!) и упали…

А он не посмел

прикоснуться к руке. Промолчал. И всю ночь напролет

под молитву колес "к-хо-ло-дам-к-хо-ло-дам-все-вер-нут-ся"

новый китель одёргивал нервно мальчишка безусый.

Было лето.

Июль.

Беспокойный семнадцатый год.