Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016 - Коллектив авторов - Страница 38

Моей маме и Юре Юрченко

Преображение боли

в то, о чем не сказать —

в небо над полем боя,

где открывают глаза,

смертно обнявшись двое.

Как хорошо им обоим

больше не убивать.

Преображение боли

в песню, что пела мать.

Клонится над тобою,

тянется поцеловать…

Господи наш Спасе,

все-то Тебя мы славим —

мама моя в Донбассе,

ну, а сестра – в Полтаве.

«Спой мне, родная, спой мне, —

шепчет в степи трава, —

в этой пустой обойме

только любви слова…»

Мертвого слышит мертвый,

Ну, а живой едва ль…

Так мне сказала мама

и повторила сестра

возле сожженного храма

взорванного родства.

Они звонят друг другу —

и каждая плачет в трубку.

А я звоню им обеим

и даже плакать не смею.

Старенькая,

схоронившая сына,

дочь, отпустившая петь

в небеси,

смотрит в окно

и молчит…

Украина,

в жертву кого

хочешь ты принести?

Господи, я говорю тебе прямо —

вот моя боль и вот мое имя…

На Украине живет моя мама

и плачет слезами моими.

А у меня уже слез не осталось.

Друзья увидят глаза сухие

и говорят: «Это просто усталость…»

Зачем ты в детстве послал стихи мне

в образе ангелов белых-белых,

а они потом снайперами обернулись

в том самом хоре, где девушка пела.

На каждой из пройденных мною улиц

они держали меня под прицелом —

на крыше взорванной школы Беслана.

Как же теперь мне остаться целой?!

Как после этого быть слабой?!

Если в огне рокового часа

мир содрогнулся от нашего братства —

раною стала икона Спаса

в храме разрушенном – в сердце Донбасса!..

И это я говорю без метафор,

А просто с оливковой веткой в клюве

в пустом ковчеге своем метаясь,

листки роняя – любит, не любит…

Листки календарные – любит, не любит… —

на воду ложатся в безлюдной глади.

И город чудесный всплывает из глуби,

Где мама мне гладит белое платье.

А утром кладет его к изголовью.

И мы живем в коммунальной квартире

с такой, о Боже, к тебе любовью

в таком прекрасном и добром мире.

И я не знаю иного исхода

И выхода я другого не знаю,

когда все ясней и ясней год от года

оттуда – из чуда – к Тебе всплываю.

Лети, моя вера тихая,

спеши впереди души

по лезвию вдоха-выдоха,

туда, где точат ножи

над тоненькой пуповиною,

где бьется мой бог внизу

и сердце его воробьиное,

похожее на слезу,

по форме пули отлитое,

завернутое в лоскут,

с игрушечною молитвою

зарытое в талый грунт…

И названное вселенною,

где в горстке одной земли

убийцы и убиенные

никак найти не смогли

то место в своем отечестве,

где каждый из них – дитя —

хоронит в слезах младенческих

несчастного воробья.

Прощенье… словно отраженье

одной любви моей в другой…

И непонятное решенье —

взмахнуть рукой,

тебя как будто призывая…

Смотри же, это я стою,

уже седая, но живая,

и душу слушаю твою,

что по стеклу дождем струится.

Какой же, Боже, в этом стыд,

коль сердце бедное, как птица,

по-человечьи говорит?

А вот смешно, а вот нелепо —

такой живой такое сметь.

Я забываю слово «небо»

и вспоминаю слово «смерть».

Оно мне кажется каким-то

приотворенным, словно дверь.

И нет ни боли, ни тоски там,

где спят друзья мои теперь.

И в этой вечной колыбели

никто не плачет уж навзрыд,

Но тихо-тихо… еле-еле

по-человечьи говорит.

Мама моя голодает

в вольной своей Украйне.

Ангелы к ней прилетают.

Справа, который крайний,

крошки в ладонь собирает —

голод на небе тоже.

Слева, который, играет

ей на губной гармошке.

Вместе они толкуют

вот на какую тему:

как это там рифмуют

где-то о них поэму,

если на завтрак – крошки,

да и на ужин – крошки,

если дыханье божье —

только в губной гармошке.

Справа и слева – крайний —

глупым поэмам внемлют.

И под цветком герани

их зарывают в землю.

Чужесть царит на свете.

Чужесть страшней чумы!

Эти чужие дети —

Господи, это мы!

Тот, о ком сердце болело,

как же ты стал чужим?!

Чужесть на свете белом

стелется, словно дым.

Дочиста прогорело —

нечего поджигать!

Чужесть меня пригрела,

словно родная мать.

Ей же сдались на милость

села и города.

Заново породнились

Чужестью навсегда.

Ночью в слезах проснулась

бабка в селе одна.

Чужесть домой вернулась —

плачется у окна:

Матушка, обними меня,

матушка, обогрей.

И от чужого имени

освободи скорей!

Мается Чужесть, стучится —

плачет старуха во сне.

Поезд товарный мчится —

мимо в ее окне.

Дверь распахнулась – Ну же!

Доченька, ты моя —

И обогрела Чужесть —

и обняла себя!

Малые мира сего,

жить на отрубленной ветке —

холодно и высоко…

Падают к Богу монетки

все сквозь дырявый картуз

у музыканта-калеки.

Он же не дует и в ус —

Струны, прижатые к деке,

левою… левой одной…

– Как он играет, о Боже! —

то ужаснется порой,

то восхитится прохожий.

Нужно родиться в аду

ангелом и самородком,

чтобы на третьем ладу

струны зажав подбородком,

левою… левой одной

Моцарта, Шуберта, Баха…

– Что это, Вольфганг, со мной? —

Спросит Сальери, без страха

выпив свой собственный яд,

губы платком вытирая.

– Это, мой друг, музыкант

где-то в России играет.

И глухие воскликнут: «Ответствуй!».

И немые ответствовать станут.

Эта белая ночь погорельцев

и рубахи белей покаянной.

Все она осветила дороги.

все дороги к сгоревшему дому.

Там стоит тишина на пороге

и подобна Господнему грому.

И где я ни присяду – на облаке, в трамвае ли —

а все со мною странница чудная заговаривает.

Не про жизнь,

не про смерть,

а про алую ниточку,

мол, повязаны мы —

от запястья по щиколотку.

Да про матушкин стон

вспоминает, вздыхая,

глядя в птичье гнездо:

не она ли?.. Она ли!

А, сколь матушка моя, говорит, ни умирала —

все плакалась-жаловалась, что не полетала.

Дай, говорит, смертушка, я да полетаю,

А потом приходи, но с другого краю.

Я случайно ведь в мире собой оказалась,

Я случайно рождалась, случайно венчалась…

Я случайно не зверь, и случайно не птица,

Я случайно, не знаю, какая страница

молитвенника, что раскрыт при дороге,

а там говорится о ласковом Боге,

что любит и нежит, крыла расправляет,

как будто, и вправду, страницы листает.

Крыло и крыло – я молитвенник-птица,

и вся я раскрыта на этой странице,

где время лететь мне давно уж приспело, —

Сказала та странница и… полетела…

Когда бы небеса почаще разверзались!..

Когда бы жизнь моя – один мгновенный шок!..

Но что за тишина… И дремлет на вокзале

старуха, навалясь щекою на мешок.

Как в детство, в небеса впадая понемножку

и обретая вид затертой хохломы…

И вот уже в нее, как в старшую матрешку,

вошли и купола, и древние холмы.

Под теплою щекой – матрех нижегородских

полнехонек мешок на ярмарку зари.

Мне кажется, что я, из крохотных и кротких

матрешек тех – одна, последняя внутри.

Что свет на мне свои владения смыкает,

на плечи мне взвалив огромную вину.

Но что за чудеса!.. Вот век меня ломает —

а изнутри еще находит не одну!

Преображенное яблоко маме

я подаю на таком расстоянье,

что только сердцем и дотянуться

через безумства всех революций.

Через руины, разрывы и пламя

преображенное яблоко маме —

не на ладошке далекого детства,

лишь на своем растревоженном сердце.

Худенькая, в белый луч истончившись,

в белом платочке – все выше и чище

над пепелищем родимым сияет,

яблоко света в ответ посылает.

Трубки коснувшись едва телефонной,

яблоко света сжигает айфоны.