Читать книгу Зеленый луч - Коллектив авторов - Страница 5

Болтливые ветлы по пояс в реке

Отмывают бока после зимнего транса.

Птичий мир с миром рыб, протянув по руке,

Нас загнав на бугры, поделили пространство.

И с бездумным весельем (с точки зренья отцов)

Прорастает трава из прогретого мая

В хлопотливый и громкий мир мальков и птенцов,

Еще раз равнодушное время ломая.

Скоро станет дневной воздух жесток и сух,

И, как стадо в овин, воды в русло загонит,

Но пока это есть – услаждает нам слух

Рукоплеск водяной и воздушной ладони.

А когда лето будет уже далеко,

И мальков, и птенцов по планете рассеет,

Мы вернемся к реке, и увидим,

Что трется, как кот,

О прибрежные ветлы

Весло Одиссея…

Прижившись на краю страны,

Чье чудище и ныне обло,

Мы телом лотовой жены,

Как снегом, засыпаем воблу,

придавливаем гнетом лет,

Ждем, моем, вялим и, дотошно

Чешуйки счистив, на обед

Едим с редиской и картошкой.

Река нас дарит серебром

Студеного, как свет, отлива,

А мы ее кривым ведром

С утра черпаем для полива

Иссохшей от жары степи:

Хрустят в спине хрящи и диски.

Вот бы скорее наступил

Обед с картошкой и редиской!

В песках, где Волга расплетает косы,

Каких ты только не услышишь песен,

Читая нотные знаки ворон

На размокшей бумаге берега ерика, в чьём камыше

лягушка тарашке поёт осанну и таращит бессонный глаз

карамыслик, а ты потеешь, молчишь

и несёшь свои мысли, как приготовленные к зиме сани.

С рассвета расслышав людскую гудьбу,

Смысла нет злиться, лежа на печке.

Кто – по крупице, кто – по копеечке,

Люди сгребают в холмик судьбу.

Куст подоконный, туман теребя,

Взмахнет волосами зеленого цвета.

Как ты касалась пальцами веток —

Корень коснется ворсинкой тебя.

В костре последнему углю

не дав сгореть, под храп друзей

скоблю из миски вермишель,

глотаю, морщусь и смотрю

на степь, как зверь на Колизей,

а через облаков плюмажи

взлетает солнце, как мишень,

в которую всё время мажут.

Степи арена заросла

чертополохом и колючкой.

Под ней от края и до края

все те, кого степь не спасла;

над головой кулик канючит,

и мы одни на сотни вёрст

в кармане спички презираем,

в надежде прикурить от звёзд.

Суши свои крылышки, бабочка.

К вечеру лишь

Поймешь, для чего столько дней была скомкана

На ветке в куколку.

А веткой ветер рулил,

Сшибая яблоки, чтобы слюна и оскомина

Мешали выговорить до конца алфавит

Пацанам, у которых желания кроме,

Над нестриженной челкой все время бурлит

Предвкушенье свободы и жажда крови.

Ветер треплет тебя и лохмотья гнезда

На соседней ветле.

Из зеленого полога

Скоро ты улетишь, и игла, как звезда.

Сверкнет в троеперстии энтомолога.

В доме пахнет табаком и кашлем,

зеркала бесцветный свет не множат;

он на завтрак ест пустую кашу,

поскорбит – и на обед её же.

На вопрос: кто главный? – нет ответа,

а в душе, как ветер совесть воет,

Слишком быстро тлеет сигарета —

хочется курить помимо воли.

Ветхая душа, как промокашка,

дым впитает, как впитала многих,

и, шипя, последняя затяжка

в жёлтой тишине оплавит ноготь.

Белка без колеса по лесу скачет, —

Сколько удачи в цепких лапках её.

Мельтекруженье Земли здесь не заметно.

Круглая клетка медленно в зиму плывёт.

Детство на пыльных и жарких улицах.

Крики точильщиков, вопли Мордасовой,

Лязги трамваев.

Рыжая курица

Роется в мусоре.

Лучики Спасовы

Перебирают дымок над лампадой.

В каждом окне скучает алоэ.

Над пузатой купеческой балюстрадой

Воблы сухие грустят о полоях.

В небе трещат змеи из «Правды».

Вода на Стрелке – теплее крови.

Капает в лужу гидрант неисправный,

И голубятни на каждой кровле

Ждут возвращенья небесных посланников.

На длинных верёвках – птички-прищепки

Сидят на рубашках, штанах и подштанниках,

Штакетника клавиши связаны цепким

Вьюнком, возомнившим себя музыкантом.

Он повсюду развесил раструбы нежные,

И волшебные звуки неслышным дискантом

старушкам под ноги роняет небрежно…

Проглотишь наскоро булку с кефиром,

И бегом на Волгу, но застынешь под аркой,

увидев, как обгоняет буксиры

Белоснежная «Память товарища Маркина».

И кто-то скажет – тихо, но внятно

и кратче грозы улетевшей отсверка.

А на промокашке – чернильные пятна,

и в натруженных пальцах – попытка почерка.

Медведь в декабре спит спокойно в берлоге,

а я вспоминаю июльское палево —

вот единственно чем моя онтология

отличается от онтологии палео,

а студёное небо цвета жухлой половы

ежедневно сдирает декабрь-наждак.

Остаётся забраться в бездумье, как в логово,

претвориться немым, стиснуть зубы и ждать,

когда верба набухнет в любовном раже,

и опять из асфальта, в пику весне

прорастут, как опята, загонщики пейзажей,

закопанных заживо в прошлогодний снег,

и станут муторно мучить кобальт,

подмешивая к сини скуку и соль,

а новая, ещё тесная обувь

нарежет газоны тропинкой косой

на Харибды и Скиллы.

В кровеносной оплётке

станут рыльцами дыры бурить комары,

пережившие зиму, и вороний слётки

сумасшедшими звёздами упадут во дворы,

из которых нет выхода ни к Зодиаку,

ни к любому другому из внешних кругов.

Лето бросится жить, и степь, как собака,

встрепенётся от шороха наших шагов.

А сегодня ещё один день минул,

меркнет свет заоконный, и я тороплюсь

в графе «достиженья» поставить минус.

Минус на минус – даёт плюс.

«Очень трудно промазать, стреляя с пяти шагов.

Даже если Вы сразу хотели простить врагов.

Даже если у Вас от волненья рука дрожит.

Даже если сомненье на сердце бревном лежит.

Так что, сударь, стреляйте! Ваш выстрел украсит век!

Постарайтесь понять, что Ваш враг это не человек.

Попытайтесь представить, что он воплощенное Зло.

И молитесь! Молитесь, чтоб Вам в этот раз повезло.

Эх вы сударь! Зачем же в овраге ворон пугать?

Что же скажет о вашей отваге и чернь, и знать?

Кто теперь Вас на бал или в гости к себе позовёт?

Видно с дворнею в кости играть – Ваш черёд настаёт!

Ну да ладно. Мне ехать давно пора.

К сожалению, нынче у Вас не пошла игра.

Кстати! Я собираюсь на днях по делам в Кострому,

так что Вам предстоит изъясняться везде самому».

Падал снег в колею, и подтаивал снег внутри.

«Всё – я больше не пью!! Это просто, как трижды три».

Когда луна трухлявым бивнем

Толкнёт к зиме земную ось —

Приветствую не то, что родилось,

А то, что неминуемо погибнет:

Хруст мокрых стеблей под пятой,

Осу, жужжащую в межрамье,

Осоку жёлтую и воду в кране,

Так и не ставшую святой.

За смертью смерть нам дарит жизнь,

Но в ежегодной круговерти,

В скольжении от жизни к смерти

Всё больше жизнью дорожишь.

И по дороге всякий куст

С листом последним на ветру,

Который облетит к утру,

Мне мил и дорог, даже пусть

Вокруг бурлит, шипит и брызжет,

Как из шампанского под нос,

Из-под шипованых колёс

Дождя дождавшаяся жижа.

Одноглазая муза голосом тихим вещает,

робко скрипит слепое перо старика.

Мутная Волга к морю течёт равнодушно,

в водах неся пепел последних преданий.

В загаженном рекламой городишке

Так хочется в толпе найти глаза,

И о безумной вечности сказать

Тайком курящему мальчишке.

Поставьте стражника стеречь людской покой

В сутяжном, липком мире, где покоя

Не больше, чем в полёте над рекой

Ночного бражника на запахи левкоя

И резеды в саду, где столько лет подряд

Я наблюдал скольженье слёз по вишне,

Где над малиной гроздья звёзд горят,

Где каждый пень мне шепчет: «Третий лишний!»

Здесь дрозд гнездится в абрикосовом шатре,

Здесь каждый год ждёт пчёл сирени глыба,

Здесь, как костяшки на засаленном столе,

Лежат слова и означают – рыба.

Бесценные, как б-дь на корабле,

Чьи кружева над бухтой штиль развесил,

Где день за днём мы нежимся в тепле

Потёртых, старых, колченогих кресел.

Поставьте стражника!

В надежде, что судья

Не ускользнёт из-под его надзора.

Но капли крови с острия копья

Текут,

текут,

текут,

текут,

и скоро,

Прорвав хламиду, горстью красных бусин

Посыпятся к его нагим ногам,

И в Третьем Риме – третьи злые гуси

Поднимут гам в предчувствии врага.

Поставьте стражника! пока он недвижим,

Пока он нем и немощной рукой

Не стёр планеты, и пока он жив —

Поставьте стражника – стеречь его покой!

По Венеции гуляют два еврея;

солнце греет травертин и липкий мрамор,

и сверкает в затенённых галереях

вечный образ неземной витражной мамы.

Плеск каналов и журчанье русской речи

в разговор вплетают смысла нити.

Разговор идёт, конечно же, о вечном,

Разговор идёт о северном граните,

Об отце и о скупом блокадном быте

Речь ведётся здесь, на площади Сан-Марко,

И о тех, кто двести лет, забыв Египет,

Стерегут в дождливой дельте остров мрака.

Солнце греет, и пока ещё вы вместе

И едины, как река и переправа,

И о том, как долго свадьбы ждать невесте,

Рассуждает разговор картавый.

Ты смеёшься – виноградины летают.

Как легко чужую жизнь листать, как книгу,

А за всем этим спокойно наблюдает

Эмигрантка – цареградская квадрига;

Восемью бессмертными глазами

Она видит мир и пироскафа остов

Под песком лагуны, и тебя, и остров,

Тот, с которым навсегда тебя связали,

И где скоро кипарисовые клинья

Над тобой споют про низость мезальянса.

На скамье лежит забытый «Старший Плиний»

В переводе на новейший итальянский.

Отлипая от пыльных штор,

Свет сочится в закрытые двери, —

Существует лишь то, во что веришь,

Надо только понять – во что.

Но об этом давно всё сказано.

Безразлично мне – позже ли, сразу ли

Кислород перекроет шток —

Надо только понять – во что.

Гром литавр, скрипок вой, клики горна:

Тишина, ведь основа основ —

Хруст, с которым мне рубят горло

Топоры моих утренних снов.

Пусть всегда над расплавом – шлак,

А все звуки стремятся к коде —

Никуда любовь не уходит,

Если только она пришла.

Над студёной осенней водой

Чайку крутит, как лист тополиный,

И коричневой, вспененной глиной

Обливает осоку прибой.

И пускай предпоследний шторм

Раздирает ей крылья на перья —

Существует лишь то, во что веришь.

И успеть бы понять – во что?

В век хаоса и тлена,

Сомнений и пальбы

Я убегу из плена

Затейливой судьбы.

Побег будет удачен,

Природа – злись не злись,

Но воздухом подхвачен,

Я вознесуся ввысь.

И там, где правит холод,

Смешав золу с огнём,

Забуду этот город,

И всё, что было в нём.

Забуду про деревья,

забуду про дома,

Забуду, как я верил

И как сходил с ума.

И вот тогда, наверно,

Собрав остаток сил,

Холодный и нетленный,

Я вспомню, что он был.

У Марины нет могилы,

А у Хлебникова – две.

Всякий молит, что есть силы

Предназначенной судьбе,

Что ещё не задалася,

Что ещё сквозь сон дрожит,

Если в людях нет согласья —

Хор визжит, а этажи

Громоздятся в поднебесье.

Вместе – тесно, порознь жить

Всем приходится, но там!

Там всегда хватает места.

Там – разложат по местам.

Там, в бескормии, сам пищей

Станешь для других имён.

Сколько бы они знамён

Не вздымали – старый, нищий,

Ты равно один из них!

Вот и голос твой затих,

Вот и образ твой возник…