Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2017 - Коллектив авторов - Страница 66

Когда наконец отшумели метели,

очнулся с похмелья художник Саврасов:

– Грачи прилетели, грачи прилетели,

пора выколачивать блох из матрасов!..

О, бедный пейзаж Среднерусской равнины,

сквозят на ветру обнажённые ветки,

а души печальны, а души ревнивы

к тому, что бывает стремительно редко…

О, нищая роскошь весеннего взгляда:

грачи прилетели, а что ещё надо! —

лишь только б грачи прилетали на ощупь

в пустыню весенней берёзовой рощи…

Грачи прилетели, и сердце на деле

от счастья щемит до скончанья недели!

И милый пейзаж вдруг становится вечным,

прекрасным, родным и до боли сердечным.

Когда, как бы отмечены Аллахом,

чуть светятся кишмиш и курага,

топор взлетает над мясным прилавком,

от туши отделяя потроха…

Кипят, как лава, рыночные страсти

в круговороте выходного дня,

и разрубает на четыре части

мясник литую голову коня…

А очередь застыла у прилавка —

и умиротворилась эта давка.

Под сапогом темнеет кровь, как грязь.

Ревёт базар. Грозит дороговизной.

И смотрит с непонятной укоризной

прекрасный мёртвый чёрно-синий глаз.

И тут пошёл такой дербент,

и непонятно, кто враги:

кто протестующий, кто мент:

копыта, клювы и клыки…

Резцы, и когти, и рога, —

и каждый весел или пьян,

гудит по улицам пурга,

и тут пошёл такой майдан!

Такой болотный ураган,

такая страсть, как божий дар!

тягай из пазухи наган,

такой чудовищный гайдар!

Костлявая, как рыба хек,

впотьмах таращится толпа…

И тут пошёл такой бишкек,

что затрещала скорлупа…

Хоть плюй, хоть плачь, хоть бей, хоть режь!

Такие нынче времена.

А вдруг пойдёт такой манеж,

но только этого не на…

Милая женщина, по мановенью

жизни ознобной – пустыни бесплодной

ты постепенно становишься тенью —

тенью прозрачной, тенью бесплотной.

Незабываемы эти мгновенья,

этот печальный момент узнаванья,

невыразимые прикосновенья

этой осенней тоски без названья…

Милая женщина, что же творится

в сердце, которое бьётся смертельно?

Но перевёрнута эта страница —

вот и две жизни тоскуют отдельно.

Я взял её в ладони, как берут

за два крыла подраненную птаху,

измазанную в пепел и мазут,

открытую погибельному мраку…

И так она дрожит в моих руках!

А каждая струна – как пуповина…

Её насквозь пропитывал сквозняк

и пачкала кладбищенская глина.

Заброшенная в сумерки и чад,

замаранная вьюгами и кровью,

она привыкла вкрадчиво звучать,

она смирилась с тайною любовью…

Но так она в моих ладонях жглась,

как Божий отсвет на пожарах мира,

столетиями втоптанная в грязь

и с ужасом подобранная лира…

Она звучит, а в сердце тишина,

она дрожит, как тёмная химера,

она давно от горя онемела —

переживая наши времена…

Но отчего, не оскверняя слух,

почти не различаемый сначала,

всё громче разносился чудный звук? —

А это грязь отечества звучала!

Пошла седина – в бороду, а бес – в ребро,

оказывается, поэты до пенсии доживают,

и в этом виной, наверное, словесное серебро,

за которое почему-то сегодня не убивают…

В бессонной душе поэта проходит за веком век,

несутся на меткий выстрел матёрые бандюганы:

Россия, как мясорубка, работает без помех —

всё перемелят начисто телевизорные экраны.

Поэт всегда одиночка, поэтому обречён

на жизненное забвенье, на мизер посмертной славы,

особенно

        если пророчествует,

                      и вдруг за его плечом

дрожа, как мираж в пустыне, разваливаются державы!

Вот и соткался из снов и туманов

новый две тыщи семнадцатый год —

новое время глобальных обманов,

новый предвестник глобальных невзгод.

Снова раздрай на всемирной арене…

С ужасом, словно открылся Аид,

позеленевший от времени Ленин

на пьедесталах России стоит…

Как сказал бы нам Эрих Мария Ремарк, —

чтоб протыриться в самую сущность вопроса

посреди президентов и прочих ломак,

надо выпить гранёный стакан «кальвадоса»…

Ибо истина выше деревьев и крыш

и страшнее стремительной скорости звука,

даже если окрест захолустный Париж

и тебя, как кусок, заедает житуха…

От Китайской стены до прошедшей войны,

как пока ещё чудится в неком астрале,

веет полураспад бесподобной страны,

от которой одни очертанья остались…

Мы озябли в сетях старорусской зимы,

ну а если взглянуть беспристрастно и мудро,

как нам быть с этой участью, взятой взаймы?

ведь она – боже правый! – такая лахудра.

Во всемирной разлуке,

в европейской ночи

твои тонкие руки

так во снах горячи…

Только милую душу

я впотьмах упустил,

и проспал, и прослушал

шелест ангельских крыл.

Это скоро угаснет —

я и так проживу,

сновиденья ужасней,

чем тоска наяву…

Этот мир беспросветный

как огромный пустырь,

этот свет безответный

шепчет сердцу: – Остынь…

Но беглец и любовник,

продираюсь хрипя

сквозь туман и терновник,

чтоб коснуться тебя.

Это пахнет наивом,

только не утаить:

под ногой – над обрывом —

обрывается нить…

Жизнь прошла и пора оглянуться на

сновиденья, чей алфавит уборист,

нежно вспомнить терпкие имена

юных барышень и молодых любовниц.

И втянуть ноздрями горячий дух

жаркой плоти и сырости из былого —

все они превратились в кривых старух,

ты скажи им спасибо и вспомни снова.

Этот абрис и тонкий овал лица.

Вспомни снова – всё вкрадчивей и дороже

этот нежный запах горячей кожи,

что не скажешь на белых полях листа.

В коридорах редакций и сов. контор

я отмерил тысячи километров,

не любил властей и не верил в мэтров,

и ушел в себя, как в потёмки вор…

Растворилась душа в запредельном мраке,

ниоткудова вырвать небесный свет,

что осталось? – только стопа бумаги

от горячей жизни, которой нет…

…А стихов не датировал – вперемежку

с жизнью, спермой, спиртом судьба текла,

и плевать, если вдруг выпадала решка

вместо задуманного орла.

Так вот – смещаются критерии,

не выполняются гарантии —

и расползаются империи,

и разбегаются галактики…

А также более иль менее —

и под шумок, и под овации —

претерпевают изменения

устойчивые репутации…

Сомнительное мнётся кружево,

как снег над старою калиткою,

и судьбы, словно сумрак, рушатся,

и правда шьётся белой ниткою.

Пока идёт распад материи

и ломка старого сознания,

осуществляются мистерии

и отзываются рыдания…

Уходит будущее в прошлое,

а настоящее в грядущее,

пока поются песни пошлые

и строятся квартиры душные.

Неужто же венец творения

в руках всевышнего редактора,

который бешенство материи

выплёскивает из реактора?

Ужель промчится жизнь истошная,

по слякоти прощально шаркая?

Но нет – ревёт процесс истории,

и это рушит иерархии…

Покуда ставим многоточие,

учитывая бесконечное,

а также прочее и прочее —

сиюминутное и вечное!..

Всё меньше музыки в душе,

всё больше грохота в округе,

где на рисковом вираже

ревут стритрейсеры и вьюги.

Терзает острая печаль

и шелестят чужие «мани»,

а музыка уходит вдаль

и растворяется тумане…

Паутина фортуны и горечи ком,

а чего ещё будет на свете? —

мы запутались в мире и, словно в дурдом,

все попались в незримые сети.

Потому-то заходится сердце рывком,

опускаясь на гребне провальном:

вот и прожил ты, милый, дурак дураком

в этом мире почти нереальном…

Прелестная – от пальчиков до шарфа,

соломинка на адовом ветру,

мы добрались с тобой до брудершафта,

но прекратили странную игру.

Летят года почти на грани звука,

ну, оторвись ты от былых страниц,

ах, боже мой, да ты уже старуха,

ах, боже мой, и я уже старик…

Я одевался словно рвань,

носил китайские жилетки,

но в сумерках и спозарань

пытался вырваться из клетки.

Но, к сожалению, увы,

не поддавались сердцу прутья

товарищества и любви

в краю великого распутья…

И, ощущая сердцем крах,

трясу доныне, словно сдуру,

в до крови содранных руках

невидимую арматуру…

Так незаметно молодость прошла,

так незаметно старость подступила,

другая жизнь глядит из-за угла —

так пьяница взирает после пира

на разорённый пиршественный стол,

разбросанные рюмки и объедки,

гранёных стакано́в кривой позор,

на прочие вещдоки и заметки…

Прошла пора метаний и надежд,

всё изменилось – разве кроме неба! —

где, выскользнув из облачных одежд,

заря над этим миром кровенела.

Так и живу в кругу полночных сфер,

разбросанных по волчьему веленью,

а за моей спиной эСэСэСэР

стоит бесплотной и трагичной тенью.

Той тенью я навеки защищён

и в той тени навеки уничтожен,

а я живу, собою не прощён,

и мой удел прекрасен и ничтожен…

Ты сам себе страна – великая держава, —

и что тебе позор иль временная слава?

Ты сам себе госплан со сменой пятилеток,

безумствуют в тебе сто миллиардов клеток,

и каждая из них смеётся или плачет,

и на ветрах сквозных неведомого алчет…

Вселенная твоя, что загнана под рёбра,

под снегом Бытия секретна и огромна.

Она пока жива, нисколько не померкла,

и ты с судьбой своей попробуй-ка померься…

Пожар в твоей стране – дымятся папиросы,

покуда в глубине решаются вопросы…

Но в сумерках времён, что бедствием чреваты,

ты сам себе ООН – и к чёрту дипломаты.