Читать книгу Кубок ПОЭМБУКА. Осенний сезон 2017. Сборник стихотворений - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 4

А помнишь, какая в тот год уродилась черешня?

Склоненные ветки сплетались с травой в шалаши.

Янтарной капелью по венам струились – безгрешны —

И сочная нежность,

И боль в закулисье души.

Был истинный рай для скворцов и прожорливых соек,

И стайки шмелей запоздало искали пергу.

Блаженство июня.

Восторженность маленькой Сольвейг.

Счастливое завтра.

И вечный мечтатель Пер Гюнт…

Горячие ягоды трогали наши затылки,

Приветливый лучик скользил по муару ресниц.

На пылкие плечи слетались ордой серпокрылки,

И брюшки обуглив, растерянно падали вниз.

А помнишь, как нас покусали настырные осы,

Когда мы по сброшенным бусам брели босиком?

Июль для черешни – исход, как увядшая осень:

Опавшие ягоды,

Солнце в закате.

И ком

В простуженном горле от привкуса скорой разлуки,

Прозрачные слёзы, как светлый черешневый сок.

И гулкое эхо: «разлюбит… разлюбит… разлюбит…»

И холод ладоней.

И первый седой волосок.

А помнишь снежинки на ветках, как крохотки соли,

И запах морозный с прудов и остывших лагун?

Печальная песня потерянной маленькой Сольвейг,

И грустный мечтатель, наивный скиталец Пер Гюнт…

Вернулся?

А знаешь, черешневый сад на поленья

Срубили-спилили, раздали-спалили давно.

Из ягод последних я долго хранила варенье —

Оно заиграло и перебродило в вино…

Земля не пустует – засеяли поле фасолью,

Да плохо растет сквозь годами утоптанный грунт.

И нет здесь покоя старухе по имени Сольвейг,

Но помнит черешню утративший разум Пер Гюнт…

А ветер сегодня северный – охрипший, тугой, простуженный.

Но пахнет грозой и клевером. И дымка над сквером – кружевом.

От сырости пали локоны. Ладони в карманах флисовых.

А тучи, слоясь и лопаясь, заплачут вот-вот неистово.

Забыто зевает форточка, впуская прохладу в комнату.

Девчонка сидит на корточках, в песочнице вечность комкая:

Совок и ведёрко в сторону – ручонками интереснее…

И голос устало-сорванный: «Домой нам пора, Олесенька…»

В окне, как в луче прожектора, меняются кадры осени.

Дворняга, свободой жертвуя, готова домашним пёсиком

служить до конца. По-доброму. До трепета бескорыстного.

Надежда.

Внутриутробная.

Что любят тебя.

Неистово…

Кустом крыжовника разлапистым,

Колючим – что не подступись —

В душе бунтарской, непокладистой

Разверзлось горе. Вширь и ввысь…

Сама – прямая, непреклонная —

Шагнула в тень, за облака…

Лишь рама вздрогнула оконная,

И штукатурка с потолка…

Чужая, серая Елабуга,

Тоска и ненависть к себе…

А так хотелось, чтобы радуга

Прошлась по выжженной судьбе…

Лежать бы где-то под Тарусою,

На земляничной стороне…

Дождаться бы… Но призрак Брюсова

Опять мелькнул в коротком сне.

Сережа, Аля… Где вы? Живы ли?

Исчерпан болевой порог…

А там, за гранью, все счастливые —

И Маяковский, и Парнок…

Война, тревога, одиночество,

Париж, далекая Ока —

Пусть все останется подстрочником,

Раз уж не пишется строка…

Последний день хмельного августа,

До Богослова пять недель.

Душа отчаялась и благостно

Вошла в безвыходный тоннель…

Я зашла в магазин игрушек.

Среди кукол, машин и масок,

Паровозов и погремушек – я хотела найти Пегаса.

Продавец с ярлыком «Серёжа», раскрасневшийся от усилий,

Мне принес из подсобки лошадь – рыжегривую,

но без крыльев.

Я искала Пегаса долго – в куче брака, в углах, в завалах.

В сундуках и на пыльных полках, в колыбели под одеялом.

У окна и в проходе узком…

А уставший вконец Серёга,

Улыбаясь по-голливудски, откопал мне единорога.

Продавцу надоело шаркать: «У коней не бывает крыльев!»

Я ушла, обмотавшись шарфом, – до утра магазин закрыли.

Фонари разливались бронзой, разбавляя черничный воздух,

Мой Пегас ускакал за солнцем, а, быть может, к ванильным

звездам.

…На проспекте вселенский хаос, жуткий трафик, трезвон

и ругань.

«Ты куда? Погоди-ка малость», – увязалась за мной старуха.

«Не меня ли ты ищешь часом? – усмехнулась, смыкая веки. —

Знаю, знаю…

Но нет Пегасов.

Разобрали всех в прошлом веке…»

Вдохновение как скрижали…

Разбивая коленки в раны,

Я бежала за серой шалью.

За тулупом, по краю рваным.

За волшебным лучом лампадным.

За призывом кривого пальца

И сочувственным: «Ладно, ладно. У меня там один остался…»

Распрямила с тех пор я спину – надоело ходить горбатой.

Хоть по облаку, хоть в трясину мне не страшно —

со мной Крылатый.

От свободы штормит немного, как стрижа после долгой клетки.

В клетке кормят весьма неплохо.

Зимой,

под Сталинградом,

в сорок третьем,

Оглохнув от «Катюш» и ППШ,

Упала я в алеющем рассвете,

Чуть-чуть не добежав до блиндажа…

Мы брали высоту – в неравных силах.

Но верили, что все-таки дожмём…

А небо от отчаянья бесилось,

Срываясь то метелью, то дождем…

Я видела, как сквозь тугую сырость

Зловещей черепахой плелся танк…

А перед ним с бутылкой смеси вырос

Мальчишка мой вчерашний – лейтенант…

Мы до зари сидели с ним в землянке,

И тихо вспоминали «до войны…»

Смотрели на свечу в жестяной банке,

Оплывшую как кружево луны…

Утихло пламя.

В темени чумазой

Мальчишка напоследок закурил…

Признался, заикаясь, что ни разу

По-взрослому девчонок не любил…

Струился свет в невидимую щёлку,

Душа и тело потеряли страх…

Колючую мальчишескую щёку

Я гладила ладонью до утра…

Зимой,

под Сталинградом,

в сорок третьем,

Упав на снег растрелянно-рябой,

Погибли мы в алеющем рассвете,

Но все-таки изведали любовь…

А где-то была зима.

И не было ей предела.

За март, за апрель, за май цеплялась подолом белым.

Утюжила города.

Плела бесконечность кружев.

Ноктюрны на проводах играла, вдыхая в души

Растерянность и тоску,

Мечты о щедротах юга,

О том, что цветной лоскут заклеит кусочек луга.

О шелковой бахроме на хрупких локтях черёмух,

О вереске на холме, о дроби ночного грома.

Луна растеряла цвет, и небо лишилось глянца.

И не было больших бед, чем льдов беспросветный панцирь.

Бесплодно ломились вверх проросшие в стрелку зерна.

И царствовал белый мех, давно поглотивший черный…

А завтра была весна.

И не было в ней сомнений.

Задорный неловкий злак тянулся к теплу из тени.

Прогнулся шершавый наст. Распутались нити кружев.

Ожили полоски трасс. Захлюпали звонко лужи…

И небо вернуло цвет, как будто зацвел цикорий.

На полку заброшен Цвейг, вершитель чужих love story…

Оттаяли провода.

Совпали пунктиры пульса.

Я просто сказала «да».

Ты просто ко мне вернулся…

Некстати, необдуманно, нелепо…

Закутанный в брезент до подбородка,

Под раскаленным августовским небом

Ты умираешь в зарослях солодки…

Насквозь прошитый сотнями осколков —

От пальцев онемевших до затылка…

От родины вдали, в чужом поселке,

На рыжей окровавленной подстилке…

Искусанные губы просят влаги,

Истерзанные руки безнадёжны…

Ни водки, ни воды, ни даже браги,

Лишь пахнет дымом пыльный подорожник…

Ни соли, ни росы, ни крошки хлеба…

А хочется поплыть за сизой далью —

Туда, где под невыспавшимся небом

Цветут родные розовые мальвы…

Последнее, что помнится – воронка

От грузного бесовского снаряда…

А завтра роковая похоронка

Отправится на поиск адресата…

Стандартная казённая бумага,

Свернуть бы из нее смешной кораблик

И запустить в ручей – плыви бродяга! —

А на борту, как кровью, «смертью храбрых»…

Застынет почтальонка у порога —

Раздастся крик, немыслимый для слуха…

И женщина – красавица от Бога —

Платок повяжет вдовий, как старуха…

И примет крест смиреной однолюбки,

И бабий век без радости и ласки…

А как иначе, если жмутся к юбке

Две русые девчонки-кареглазки?

Душа болит… Хоть знаешь, ей под силу

Весь мир взвалить на худенькую спину.

Вот только жаль, что на твою могилу

Ей не ходить – не ездить на чужбину…

Но будет встреча на просторах рая —

И ангелов улыбки, и молебны…

Все будет…

А сейчас ты умираешь

Под раскаленным августовским небом…