Читать книгу Люди под Дождем. Избранные беседы за 5 лет - Группа авторов - Страница 6

/// Павел Лобков

Меня поразила какая-то удивительная гармония природы, человека, настроения. Плодоносный сентябрь со свисающими до земли яблоками, кладбищенский храм, куда изгнали Павла Адельгейма – но какое-то не страшное, а пасторальное кладбище. Выходя к алтарю, он преображается из сельского философа во властителя духа и читает пастве Бродского и Мандельштама. Мирный простой дом с невзыскательной едой, разбитая черная «Волга», незлобивая овчарка – идеальные декорации для портрета гонимого церковными иерархами интеллектуала-священника. Знал бы я тогда, что через год эти декорации будут обрызганы кровью отца Павла, и, по иронии судьбы, именно тогда его имя прогремит на всю страну.

В разгар процесса над Pussy Riot высшие чины российской церкви как будто соревновались друг с другом, кто красноречивее заклеймит девушек, кто придумает им более изобретательные наказания. И вдруг в разгар всего этого послышался одинокий голос священника Павла Адельгейма из псковской глубинки. Вот что он написал: «В Евангелии я не знаю святынь, за которые Христос требовал бы отдать жизнь. Девушек можно только пожалеть и простить за их нелепые танцы в храме». Для тех ожесточенных времен это было, так скажем, крайне нетипично. К тому же мы узнали, что отец Павел судился со своим начальником архиепископом Евсевием за права маленькой церковной общины в храме, где он даже не настоятель, а обычный священник.

Лобков: И я понял, что к отцу Павлу нужно обязательно ехать. Вы с 76-го года тут?

Адельгейм: Да. С начала сентября 76-го года. Был до ссылки в детском доме. А потом мать освободили из тюрьмы и сослали, и я поехал с ней. Она по этапу поехала, а я – по доброй воле в Казахстан, в маленькое селение, оно называлась Актау. Там я как раз вошел в общину отца Севастьяна Карагандинского. И там началась моя церковная жизнь.

Лобков: Я думаю, что у вас за домик у храма?

Адельгейм: Это школа наша. Которая сейчас медленно умирает.

Лобков: Почему?

Адельгейм: Нас же разогнали. Меня с настоятельства сняли. Таким образом я потерял школу.

Лобков: Вы не настоятель?

Адельгейм: Нет, конечно, уже давно, скоро пять лет, как сняли. Сразу же из школы изгнали моего сына – он был директором. А дальше уже школа начала сама по себе разваливаться. У нас даже хора нет в церкви. Может, дьякон придет, попоет, а может, какая девочка. Обычно кто-то один поет. Изредка бывает, что две девочки придут…

Лобков: Я читал, наоборот, что у вас тут хороший хор.

Адельгейм: Теперь можно только на пластинке послушать, что у нас было раньше. Весь этот храм – тут не только храм, тут целый комплекс. И он был полностью в руинах, было разрушено все до основания. Я покажу фотографии.

Павел Лобков: Во время войны или при Хрущеве?

Адельгейм: Нет, он был закрыт в 36-м году. А отдали нам его в 88-м году. Мы его случайно взяли. Мы слышали, что отдают храмы, и решили проверить на опыте – мало ли кто что говорит. Обратились в горисполком, попросили передать нам храм. И неожиданно получилось так, что нам его легко отдали.

Лобков: Мне говорили: что за девушки в храме Христа Спасителя прыгали на солее? У нас в маленьких церквях и солеи-то никогда не было…

Адельгейм: Это место перед иконостасом называется солея. А такое маленькое закругление называется амвон. С него обычно говорят проповеди. У нас народ подходит вот так к иконам, прикладывается, свечки ставят. Так что народ на солее – у нас это не удивительно.

Лобков: Неудивительно, что люди могут попасть и на солею, и на амвон. У вас тут все не отделено, нет перил и возвышений…

Адельгейм: В этом отношении у нас храм более православный, более древний. В первых христианских храмах была обычная горница, где был стол, и за этим столом все сидели. У католиков так и осталось. У них к престолам прикасаться можно, у нас это нельзя. Это главная святыня храма, и к ней никто не прикасается. Только священник в облачении может прикасаться к престолу.

Лобков: Неформальная служба. Не проповеди, а стихи.

Адельгейм: Это у нас так сложилось. Такой устав, так и служу.

Лобков: Когда эти девушки, Pussy Riot, вышли на солею и когда две недели назад был суд, прихожане, наверное, все спрашивали об этом у вас?

Адельгейм: Ни один человек не спросил, Господь с вами. Мы живем на окраине мира, это провинция, люди до сих пор ничего не знают.

Лобков: А вы им не говорили?

Адельгейм: О том, что девушки плясали там? А зачем? Какой в этом смысл? Тут сейчас одна бабушка, а бывает несколько. А бывает, время от времени, пытаются в храме выступать, когда выпьют слишком сильно. Если они тихо стоят, то, значит, стоят. Если они начинают шуметь, то, конечно, мы их выпроваживаем, и они в этот день уже в храм не заходят, до следующего дня.

Лобков: А в Пскове, наверное, спрашивали вас? Ведь в Пскове на стене храма написали: «Свободу Pussy Riot». Он ведь был по церковным понятиям осквернен?

Адельгейм: А мы туда поедем, я вам покажу, если хотите.

Лобков: Да. Так храм был осквернен? Возникла целая дискуссия, надо ли заново освящать храм Христа Спасителя…

ХРАМ ОСВЯЩАЕТСЯ ТОЛЬКО В ОДНОМ СЛУЧАЕ – ЕСЛИ В ХРАМЕ ПРОЛИТА ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ КРОВЬ. ТО, ЧТО ТАМ ВЫСТУПАЛИ ДЕВОЧКИ, ЗНАЧЕНИЯ НЕ ИМЕЕТ.

Адельгейм: Что там, Господь с вами! Храм освящается только в одном случае – если в храме пролита человеческая кровь. То, что там выступали девочки, значения не имеет. Это очень старинный храм, в русском стиле. И очень красивый, мне он очень нравится. Это, значит, у нас XIV век, может даже XIII век.

Лобков: И где это написали?

Адельгейм: Где-то на стене этой, я не смотрел.

Лобков: «Свободу Pussy Riot».

Адельгейм: Подъехали на машине ночью, быстро написали и уехали.

Лобков: Это же нельзя объяснить заговором, как говорят, что кто-то это направляет?

Адельгейм: Это обыкновенная война. Ах, вы так нам, а мы вам так, а мы вам плюнем в борщ. Приблизительно так. Но тут противостояние начинается самое настоящее – общество и РПЦ. Гражданское общество и РПЦ.

Лобков: А кто виноват?

Адельгейм: РПЦ, конечно, виновата. Просто бывает неадекватная реакция. Спиливать кресты – это, конечно, реакция неадекватная. Зачем это нужно? РПЦ, конечно, виновата. Они пошли в школы, в армию, что еще, устраивают захваты зданий, причем совершенно безобразные – больницы выгоняют из помещений. Теперь патриарх с этой квартирой: выгонял священника, отбирал деньги у него. Что это такое? Куда это годится? И еще история с этими Pussy Riot.

ВМЕСТО ТОГО ЧТОБЫ ПРОСТО С ЭТИМИ ДЕВОЧКАМИ ПОГОВОРИТЬ И ОБЪЯСНИТЬ ИМ, КАК НАДО МОЛИТЬСЯ БОГУ В ХРАМЕ, ИХ В ТЮРЬМУ ПОСАДИЛИ.

Лобков: Вы говорили, что вам попадались такие. Я читал ваш журнал.

Адельгейм: Мне всегда такие попадаются. Я же в лагере сидел. У меня было этих мальчишек полторы тысячи.

Лобков: Вы служили в лагере?

Адельгейм: Нет, я, конечно, не служил в лагере, но я с ними общался, со всей этой братвой, с молодежью. Им все это интересно было. Они расспрашивали, я им рассказывал. У нас с ними были очень хорошие отношения в лагере.

Лобков: За что вас посадили все-таки?

Адельгейм: Храм построили, и все. Этого достаточно было вполне. Конечно, в приговоре было не то, что храм построен, а то, что я занимался антисоветской деятельностью. Писал письма, писал стихи. А самое главное – что я писал разные стихи, а приписывал их великим русским поэтам – Ахматовой, Мандельштаму, еще кому-то.

Лобков: Например? Помните что-нибудь?

Адельгейм: Я читал вам стихи Мандельштама? Они говорили: «То вы сами написали, а приписали Мандельштаму».

Лобков: Говорят, что вам «Реквием» Ахматовой приписали.

Адельгейм: Во-во-во, то же самое: что написал, а Ахматовой приписал, чтобы ее сделать антисоветчицей.

Лобков: Ничего себе!

Адельгейм: А что в церкви? Я сюда пришел, я рукополагался в этой церкви. Почему я должен отсюда уходить? Выгонят меня – тогда, конечно, я уйду. С чем я борюсь? За что я стою? За церковную соборность. Мы исповедуем: «Верую во единую святую соборную и апостольскую церковь». И соборность – это чрезвычайно важный момент в церковной жизни. Церковь не может быть вертикалью власти. Церковь – соборная и полная любовью и свободой, которая всех и связывает в единство. А вовсе не насилие.

Лобков: Мне почему-то на память все время приходит Иван III, поскольку он прекратил существование самостоятельного государства, можно сказать.

ЦЕРКОВЬ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ВЕРТИКАЛЬЮ ВЛАСТИ. ЦЕРКОВЬ – СОБОРНАЯ И ПОЛНАЯ ЛЮБОВЬЮ И СВОБОДОЙ, КОТОРАЯ ВСЕХ И СВЯЗЫВАЕТ В ЕДИНСТВО. А ВОВСЕ НЕ НАСИЛИЕ.

Адельгейм: Он был монарх. Ему демократия была непонятна.

Лобков: И при Иване III был спор между Нилом Сорским и иосифлянами.

Адельгейм: Да. А жизнь продолжалась.

Лобков: И то, что происходит сейчас, очень похоже на Нила Сорского и иосифлян, только стяжателей тут не так много, вот почему мы из Москвы приехали. Власть сейчас так воцерковилась, я смотрю: и начальник российских железных дорог имеет свою точку зрения на христианство, и все со свечками стоят, и прямо богословами все стали…

Адельгейм: К христианству они отношения не имеют. Они – язычники. Держать свечку в руке они умеют, и все, на этом все заканчивается. Подсвечники, все понимают, что это подсвечники.

Лобков: Почему они сейчас стали воцерковленными, или кажутся такими?

Адельгейм: Власти?

Лобков: Губернаторы, вояки…

Адельгейм: Так это одна компания – церковные иерархи и власть. РПЦ – не Православная церковь, так скажем, а РПЦ, – это несколько своеобразная структура. Она сейчас становится таким отделом центрального комитета по идеологии.

Лобков: Меня всегда интересовало, почему священника-интеллектуала или пламенного богослова легче встретить в каком-нибудь маленьком сельском приходе, чем в столице или в Петербурге. Все выяснилось, когда я прочел интервью одного из последних советских уполномоченных по делам религии, товарища Владимира Куроедова. Оказывается, это была специальная политика. Уполномоченный по делам религии (читай: кагэбэшники) внимательно просматривал досье на всех выпускников духовных академий и семинарий. Лодырей, троечников, прогульщиков обычно оставляли в Москве и Питере, в Киеве, потому что уже одним своим образом они работали на антирелигиозную политику партии. А кто был поумнее, кто пылко веровал – того отправляли в сельские приходы. Так что у отца Павла Адельгейма остаться в столице не было никаких шансов.

Адельгейм: С тех пор, как сняли меня с настоятельства, архиерей меня гнобит очень много лет. Он сразу сказал, что мне здесь не жить. Мы с ним знакомы не были. Но когда я приехал, то архиерей сказал, что много про меня слышал – и ничего хорошего, только плохое. И поэтому мне лучше отсюда уезжать.

Лобков: Вас назначили из Москвы?

Адельгейм: Что вы! Я приехал сюда… понимаете, это очень долго надо вам рассказывать. Я уехал из Средней Азии. После того как меня выперли из Ферганы, меня назначили в Красногорск.

Лобков: Был я в Красногорске. По-моему, там открываются ворота в ад…

Адельгейм: Да нет, ничего.

Лобков: Уран какой-то. Красная пыль, много детей с врожденными аномалиями – что-то там с экологией жуткое…

Адельгейм: В общем, я там прослужил год и потом решил уехать в Россию. И главное, что митрополит Леонид Поляков, рижский, меня сумел устроить.

Лобков: Среди ваших коллег есть такие, что живут на широкую ногу?

Адельгейм: Есть конечно.

Лобков: Как они получают деньги? От спонсоров? От хозяйственной деятельности? Что-то сдают в аренду? Как это происходит? И почему это прошло мимо вас?

Адельгейм: Есть источник положительный и источник отрицательный. Положительный источник – все-таки церковные доходы. Когда священник получает церковные доходы, то он старается вкладываться в церковную жизнь. Если же его обеспечивают всякие спонсоры и государство, то ему до своего прихода дела нет.

Лобков: А как его государство может обеспечивать?

Адельгейм: Например, у нас многие храмы – исторические памятники, на них государство выделяет огромные деньги.

Лобков: Ваш храм – исторический памятник?

Адельгейм: Да. Государство дает по 5 миллионов на храм. Естественно, архиерею дает. А архиерей распределяет, как он хочет.

Лобков: У вас, не обидьтесь, не видно 5 миллионов.

Адельгейм: А нам и не давали их никогда, пока я был настоятелем. А когда уже стал другой, думаю, уже давали. Но это я могу предполагать, я точно не знаю. Но настоятель, естественно, использует их на другие цели.

Лобков: А почему к вам такая нелюбовь? Почему, когда вы сюда приехали, вам сразу сказали, что вы тут жить не будете?

Адельгейм: Несимпатичный. Бывает человек симпатичный, с которым сходишься легко. А бывает человек, с которым знакомиться не хочется. Вот я оказался таким.

Лобков: Мне говорили, что если человек сильно ударяется в схиму, в посты, то игумен тоже не одобрит, посчитает, что это гордыня.

Адельгейм: Может быть. А может не быть. По-всякому. Это все индивидуально.

Лобков: В истории кто-то демонстрировал такое отношение к власти, как эти девочки из Pussy Riot? Они же прежде всего к власти продемонстрировали свое отношение, а не к церкви, как мне кажется…

Адельгейм: Нет, они продемонстрировали свое отрицательное отношение к смычке церкви с властью. Понимаете? Это разные области жизни – гражданская и церковная. Смешивать эти две области жизни не следует. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Лобков: Вы считаете, что их поступок сродни юродству, в каком-то смысле?

Адельгейм: Василий Блаженный подходит к Ивану Грозному и дает ему мясо. А тот говорит: «Я не ем сырое мясо». – «На, ешь!» – «Я не ем, сейчас пост». – «Мясо не ешь, а кровь человеческую пьешь». Понимаете? Юродивые могли поступать так. Грозный в тюрьму его не посадил, ничего ему не сделал. Он принял это обличение.

Лобков: То есть получается, что они продолжают традицию древнего юродства.

Адельгейм: Это – юродство. Да. Причем они повели себя так… Бог иногда выбирает так, чтобы ему послужили люди весьма ненравственные, очень разные.

Лобков: Случалось ли, что кто-нибудь оскорблял ваши чувства в церкви?

АДЕЛЬГЕЙМ: МЫ К ЭТОМУ ПРИВЫКЛИ. МЫ ЖЕ ЖИЛИ ПРИ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ. С МЕНЯ И КРЕСТ СРЫВАЛИ, И СМЕЯЛИСЬ. МНЕ КАК-ТО В ГОЛОВУ НЕ ПРИХОДИЛО, ЧТО МОИ ЧУВСТВА ОСКОРБЛЯЮТСЯ.

Лобков: А у вас тут еще не завелись православные дружинники?

Адельгейм: Нет, пока нет. «Сторонники Pussy Riot украсили балаклавой голову Ленина». Это в Липецке. Они наделают сами вызовов, естественно, им отвечают. А нас атакуют. Нас критикуют. Сейчас постоянно приходят с крестиками, чтобы освятили. Зачем крест освящать? Мы, наоборот, все крестом освящаем. Или там говорят, что надо иконы освящать. Раньше было не так. Раньше икона намаливалась, в каждом доме было событием, когда напишут икону. Это стоило очень дорого. И потом пред этой иконой молились поколениями, из рода в род переходило. А сейчас это просто. Водой покропили, молитву прочитали – все, икона освящена. Раньше икону надо было писать. Это было дорого. А сейчас фотография. Ничего не стоит. Та же пархаевская фирма («Софрино». – Примеч. ред.)… Отец Зенон оценивал пархаевские произведения, знаете как? «Я бы все это сжег».

[На улице]

Лобков: Где синедрион?

Адельгейм: Налево сейчас. Это горсуд, не синедрион. Суд общей юрисдикции.

[У дома священника]

Лобков: Вас давят, додавливают. Для чего это делается? Для чего теперь нужно переписывать этот устав? Чтобы свергнуть вас, отстранить от служения, устранить вас в другую епархию?

Адельгейм: Устав переписывает Синод. Это централизованная организация, Патриархия. И устав этот меняется в таком смысле, что мы лишаемся добровольности в объединении, мы лишаемся права быть учредителями, мы лишаемся церковного имущества, и нарушаются другие конституционные права. Допустим, обращение в суд. Нам запрещается, как мирянам, обращаться в суд. Статья 9, глава 1.

Они хотят, чтобы учредителями приходов была Московская патриархия, а не граждане. Вот и все. Я не изменился. Я как мыслил, так и мыслю, какой был, такой и остался. Как я служил, так я и служу. А ситуация вокруг меня в церкви очень сильно изменилась. И об этом можно очень много говорить. И тот устав, который сейчас существует, и тот устав, который нам навязывают, – это разрушение церкви.

Лобков: Так заканчивается один долгий и трудный день из жизни псковского священника Павла Адельгейма, священника, который недавно стал известен практически всей стране.