Читать книгу Монолог о школе, сексуальном самовоспитании и футболе - - Страница 17

И после этого дня записки пошли совсем с другим содержанием: «Любимая. Я скучаю без тебя. Я тебя очень люблю. М.» На вид совсем неласковый, грубоватый. А в записках совсем другой – мягкий, нежный, как Владимир Маяковский в «Лиличке».

«Аленька, нежная моя! Я очень хочу тебя обнять крепко-крепко! М.» Как будто и не он пишет. Так с его образом не вязалось. Или я его совсем другим видела? «Милая моя! Идем гулять после уроков сразу? Заскучал. Твой М.»

Нет, у нас не появилось много лишнего времени. Все, что было раньше, осталось, но с чувствами как будто открылись новые возможности. Мы просто хватались за любую свободную минуту. Общались по дороге из школы, в школу, на переменах. По дороге на тренировку он забегал к нам домой на пять минут, чтобы поболтать. Он как мог заполнял собой мою жизнь. А я – его.

Вскоре Мишка познакомил меня с бабушкой и дедушкой, у которых он жил тогда. Его мама приезжала только на выходные. Мишкина бабушка оказалась строгой. Она хоть и улыбалась часто, но улыбка у нее была неискренней, и смех получался какой-то издевательский и напряженный. Сразу было понятно, кто держит дом и его жильцов в железных рукавицах. Дедушка, наоборот, казался добрым и мягким. Но оба они были неразговорчивые, поэтому было сложно понять, понравилась я им или нет. А Мишку спросить стеснялась.

В любом случае я обрадовалась, что у него есть своя комната, и, чтобы никого не напрягать, мы уходили туда и закрывали за собой дверь. У меня дома такой возможности побыть наедине не было, даже несмотря на отсутствие днем сестры, с которой я делила комнату по ночам. Но когда Мишка приходил, к нам почти всегда присоединялась мама. Она скучала и хотела поболтать с нами, и как-то неудобно ей было отказывать. А хотелось побыть вдвоем. И ради такой возможности мы сбега́ли к нему.

Комната у него была маленькая, меньше моей. Небольшой диван, письменный стол, шкаф, окно с кружевным белым тюлем – все почти впритык. Стоило разложить полностью диван, и он едва не упирался в спинку стула, придвинутого к столу. Но теснота нам не мешала. Наоборот, было даже уютно. Мы садились рядом на этот разложенный диван, прислонившись спиной к стене с потертыми зелеными обоями, и болтали. Мишка рассказывал про тренировки, про друзей, про сборы. Я – про театр, про себя, про школу. Мы говорили, говорили, говорили – не замолкая. Хотели ли мы чего-то другого, оставаясь наедине? Думаю, да. Вернее, точно да. Но, во-первых, уже просто так сидеть рядом и говорить нам тоже нравилось. А во-вторых, как это все бывает в первый раз? Даже коснуться друг друга руками, сидя рядом наедине на разложенном диване, первый раз страшно. Уже в электричке не страшно, на улице не страшно. А наедине в комнате – как? Как это делается? Как принято? Сто́ит ли с этим торопиться? Надо ли чего-то ждать? Ответов на эти вопросы не было, и мы продолжали говорить.

Однажды Мишка решил показать свои семейные фотографии. Там были Мишка маленький, Мишка большой, бабушка, дедушка, Мишка с мамой, какие-то еще родственники, дом, собаки и коты. Листая, мы наткнулись на вложенную между страниц альбома фотографию мужчины, отдаленно напоминающего самого Мишку. Мишка попытался быстро спрятать ее между другими страницами, но я успела спросить, кто это, и взгляд его стал мрачным. На черно-белом снимке мужчина сидел за накрытым праздничным столом. И стол, и сам мужчина были какими-то неухоженными. Тарелка с салатом, бутылка, стаканы вместо торжественных бокалов, неприятный масляный взгляд, отекшее лицо, довольная, но какая-то кривая улыбка, обнажающая кривые же зубы. Однотонная светлая рубашка, небрежно распахнутая на груди, приоткрывала довольно крепкую, возможно, спортивную фигуру. Он был пьян.

– Это отец. Мама развелась с ним давно. Он пил и гулял. Однажды она его с какой-то теткой застала, – сказал это и сразу убрал фотографию.

Я хотела спросить, где он сейчас, но не решилась. Стало грустно. И Мишку жалко. Хорошо, что хоть дедушка у него есть.

Мишка долистал альбом и убрал его на пол. Мы сидели и молчали. Говорить не хотелось. Еще одна тайна ушла.

Неожиданно в его руках оказалась расческа.

– Аль, ты можешь распустить волосы?

Я удивлялась, какие иногда неожиданные идеи приходили ему в голову! В то время у меня еще была длинная толстая коса, и, по правде говоря, возиться с ней всегда было лень. Тем более скоро надо будет домой собираться, хотя очень не хотелось. За стеной забормотал телевизор.

– А как я потом домой пойду? У меня самой не получится ее заплести.

– Ну распусти, пожжжжалуйста, – прожужжал жалобно Мишка.

Я умела сама себя заплетать, но получалось всегда неаккуратно, с «петухами», и мама сразу бы это заметила и начала бы расспрашивать. А я точно бы не захотела ей это объяснять.

Но Мишка уперся.

– Не бойся. Я тебя потом заплету. Я правда умею.

Мне стало смешно. Мишка заплетает косы?!

– Зачем тебе?!

– Я так давно хотел… Чтобы как будто все твои волосы – мои… Чтобы… Короче, хочу тебя расчесать, и все. Ну пожалуйста.

Это было так необычно и странно. Как будто он вот так просто предложил мне… раздеться для него. Я рассмеялась, чтобы он не заметил моего смущения от собственных же мыслей. И распустила косу.

И он принялся расчесывать. Волос было очень много. Длинные, они струились по моей спине и ниже – закрывая попу, ложились на диван. Когда-то в детстве прохожие останавливались на улице и просили разрешения у взрослых потрогать мою косу. Я рассказала Мишке. Он слушал и расчесывал, иногда расческа застревала, и он, пытаясь справиться со спутавшимися волосами, больно их дергал. Я ойкала, он смущенно извинялся. Это было похоже на какой-то ритуал. Мы оба были сосредоточены: он – на своем занятии, я – на ощущениях и мыслях. Мама тоже иногда расчесывала меня перед тем, как заплести косу, но чаще просто приглаживала, разделяла на три равные части и заплетала. Но с мамой было не так.

В какой-то момент расческа выскочила у Мишки из рук и скользнула в щель между диваном и стеной. Мишка попытался достать ее, просунув руку в щель, но рука не пролезала. Он встал и вместе со мной немного отодвинул диван от стены. Потом лег на диван животом, опустил руку и стал на ощупь искать расческу на полу. Я легла рядом и свесилась вниз, пытаясь разглядеть расческу. Мы прижались друг к другу. Под диваном было темно и ничего не видно. Вдруг Мишка повернулся ко мне и быстро поцеловал в щеку. Чмокнул. От неожиданности я села и закрыла глаза, а открыв, увидела, что он сидит с расческой в руках и смотрит на меня.

– Можно я тебя еще поцелую, – прошептал он.

– Можно, —шепотом ответила я.

Он облизал губы – между губами мелькнул кончик языка. Протянул руку и отвел растрепавшиеся волосы с моего лица. Потом чуть наклонил голову и поцеловал в щеку – и тут же сразу в губы. Просто прикоснулся своими губами к моим и застыл. Его губы были теплые и слегка влажные. Он дрожал. И я тоже. И все.

Потом он молча закончил меня расчесывать и заплел косу. И заплел ее не хуже мамы. Мы вышли из комнаты, я попрощалась в тишину с бабушкой и дедушкой, а он сказал им, что пойдет меня проводить до дома. И мы пошли. Было странное ощущение. Я прокручивала и прокручивала в голове этот наш первый поцелуй. Хотелось снова почувствовать его губы на своих. Но на улице могут увидеть. И мы шли, просто держась за руки. На полпути к дому мы столкнулись с мамой, вышедшей меня встречать. Я еще беспокоилась, что она заметит, что с прической что-то не так. Но мама ни о чем не догадалась.