Читать книгу Чужбина - - Страница 2

И дернул же черт красавицу Ингрид, одним воскресным днем спешившую на молебен в церковь пригорода Ганновер, перебежать дорогу мчавшейся двухместной карете барона фон Каленберг. Мгновенно отреагировав на помеху, кучер успел сильно натянуть вожжи. Подчиняясь до крови впившимся в скулы кольцам металлической уздечки, два черных жеребца стали резко тормозить, пронзительно заскрежетав железными подковами по брусчатке. Сидевший в карете на подушках толстый и расфуфыренный богач, находящийся в сладкой дремоте, был, мягко сказать, потревожен. Его так дернуло по ходу движения, что он чуть ли не ударился лбом о переднюю стенку. Парик, украшенный с боков и над лбом многочисленными буклями, слетел к ногам сидящего, и облачко белоснежной пудры долго еще витало по закрытому кузову экипажа.

Возмущенный пассажир громко выругался, перекрестился и, натянув на голову слетевший парик, стал поносить на чем божий свет стоит бестолкового и безрукого кучера. Прихорошившись, он осторожно отодвинул шторку из малинового бархата и выглянул в окно дверцы.

Внизу, на рыже-оранжевом ковре из опавших листьев клена, лежало юное создание. Пышная серая шерстяная с красными разводами юбка девушки при падении чуть задралась вверх, представив созерцателю стройные ножки в белых вязаных чулках и красиво раскрашенных деревянных башмаках.

Красавица застенчиво прикрыла ноги, поднялась и, отряхивая прилипшие к юбке листья, не переставала произносить свое умоляющее:

– Verzeihen Sie mir[9]!

Сальные глазки барона забегали и, уже выходя из кареты, он слащаво осведомился:

– С каких небес к нам этакий ангел спустился?

Господин фон Каленберг, как говорится, влюбился с первого взгляда и по уши…

С того воскресного дня не только жизнь Ингрид, но и всей ее семьи превратилась в сущий ад. Отец девушки, местный кузнец Вольфганг Шмидт, даже не мог предположить, что попадет в такую беду.

Богатый аристократ не давал шестнадцатилетней девушке проходу. Искал с ней встречи, дарил какие-то подарки.

– Была бы хоть маленькая надежда, что он на ней женится, – рассуждал отец, – можно было смириться и с его старческим возрастом и телесными недостатками. А так ведь только поиграет и выбросит.

Он хорошо понимал, что его дочке хотят уготовить участь метрессы. Три старших брата Ингрид, готовых своими жизнями спасти и защитить честь любимой сестренки, пошли бы на крайние меры. А сил у сыновей кузнеца хватало. Это тоже пугало Вольфганга. Он то и дело одергивал отпрысков, чья кровь закипала, когда в очередной раз на пороге их дома появлялся незваный ухажер.

Избалованный жизнью крупный земле- и домовладелец не мог терпеть отказов. Ему еще не доводилось от плебеев слышать слово “нет”. Он как раз относился к категории людей, которые верили, что силой можно стать милым. И хотя городская должность в ратуше и очень влиятельная семья его супруги не позволяли ему открыто заводить любовниц, казалось, их у ловеласа было по две на каждой улице. Но такой красавицы, как Ингрид, он еще не встречал.

Догадываясь и чувствуя, что семья кузнеца могут быть ему помехой, барон за солидное пожертвование попросил священника городской католической церкви о маленькой услуге. Тот должен был пустить слух, что кузнец стал нести ересь и что вся семья Шмидт язычники и поклоняются духам огня.

И действительно, вскоре народ стал обходить кузню стороной.

– Чем черт не шутит! – рассуждали прихожане.

Даже завсегдатаи теперь шли со своими заказами в другую часть города, тем самым лишая Вольфганга заработка. Апогеем несчастья стало еще и то, что кузню подожгли.

Вся семья Шмидт неустанно в ведрах таскала воду из колодца, пытаясь потушить огонь. Кузнец сквозь дым и пламя спасал из пылающего здания свой нехитрый инструмент, формы и заготовки. Но когда он, обжигая руки, вынес оттуда самое главное свое богатство, уже горячий амбосс[10], за его спиной рухнула кровля мастерской.

Трудно сказать, был ли пожар частью плана оскорбленного отказом барона или все же личной инициативой особо религиозных и запуганных соседей, но он в буквальном смысле слова пустил семью Шмидт по миру.

– Нам здесь жить точно не дадут, – запричитала жена кузнеца, глядя на еще дымящиеся остатки кузни: – Бежать надо отсюда.

– Спасибо тебе, святой отец, – многозначительно произнес Вольфганг и перекрестившись, демонстративно поклонился в ту сторону, где над черепицей домов виднелся шпиль католической базилики.

Домочадцев очень удивил этот жест, ибо они давно уже знали, что именно священник устроил им травлю.

– Отец, а с чего это ты его благодаришь? – гневно вспылил старший сын. – Мы же по его вине пострадали.

– Так то оно так, – выдержал паузу Вольфганг, обдумывая, как правильно объяснить семье ход своих мыслей: – но ведь тот же падре своей рукой прибил на двери храма и наше спасение.

Кузнец поведал близким про вывешенные на всех значимых зданиях города печатные копии манифеста их землячки, тридцатитрехлетний Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербской, ныне императрицы и самодержицы всероссийской Екатерины Второй. В нем оглашалось: – "ведая пространство земель Нашей Империи, между протчаго усматриваем наивыгоднейших к поселению и обитанию рода человеческого полезнейших мест, до сего еще праздно остающихся не малое число, из которых многия в недрах своих скрывают неизчерпаемое богатство разных металлов; а как лесов, рек, озер и к коммерции подлежащих морей довольно, то и к размножению многих мануфактур, фабрик и протчих заводов способность великая". Этим указом Екатерина Вторая заявила о своем намерении увеличить число российских подданных за счет переселенцев с Запада, прежде всего – немцев.

Семья Шмидт не стала ждать, когда на сборном пункте Ганновера наберут достаточное количество желающих переселиться в Россию. Спешно продав дом и погрузив на телегу домашнюю утварь и кузнечный инструмент, они тронулись в путь. Вольфганг даже ни разу не оглянулся, не одарил прощальным взглядом те места, где родился он сам и его дети, где похоронено не одно поколение их предков. В те минуты глава семьи больше думал о завтрашнем дне. Их дети считай уже выросли, но кузнец даже слова не обронил, когда его супруга самовольно водрузила на телегу тяжелую, кованую, на изогнутых опорах продольного качания, с медными декоративными элементами семейную колыбель. Ведь именно ради будущего своих потомков они и решились бежать на чужбину.

Вольфганг еще не знал, что впереди их ждет тысячеверстный и многомесячный маршрут: из порта Любек, на английском пароходе через Балтийское море в Кронштадт, пересадка на небольшое суденышко, флотилия которых повезет их через Санкт-Петербург верх по реке Неве, по Шлиссельбургскому каналу в Ладожское озеро и дальше по реке Волхов до Новгорода, оттуда вниз по реке до города Торжок, а потом на подводах, а позже и на санях через Кострому, Белозерск, Кирилов, Петровск и Саратов…

Им выпал долгий и изнурительный путь, пройти который будет суждено не каждому. Дорогу после Торжка переселенцы нарекут “Birkenkreuzweg[11]”. Ее по обочинам в те годы действительно усеют множество могилок немцев-переселенцев с наскоро сколоченными из молодых березок крестами. Под одним из них семья Шмидт похоронит свою семнадцатилетнюю Ингрид, скончавшуюся в пути от лихорадки.

В Саратове Канцелярия опекунства передала выходцев из Ганновера в руки форштеера[12] одной из уже заложенных колоний господину Мюллеру, в сопровождении которого Шмидты преодолели последние сто верст вниз по течению Волги.

В поселении, куда их привезли, уже во всю кипела жизнь. Здесь стояло множество свежесрубленных деревянных домов и две церкви: католическая и лютеранская. На берегу Волги достраивали кузню из дикого камня. Оказалось, что кузнеца на чужбине уже ждали. Вольфганг Шмидт был безмерно польщен.

Его первым достойным заказом стало поручение форштеера оформить вывеску. В выструганную широкую и толстую дубовую доску кузнец поочередно умело вбил еще горячие мастерски выкованные готические буквы. Каждый пеший или всадник, пересекая границы общины, задерживался, любуясь неожиданной для русской земли надписью “Dorf Müller[13]”.

Отныне здесь, на восточных склонах Приволжской возвышенности, католикам из Баварии приходилось уживаться с лютеранами, меннонитами и баптистами из германских княжеств Изенбурга, Дармштадта, Саксонии и Ганновера.

На зависть соседним русским деревням в селе Мюллер жили зажиточно. В пик его расцвета здесь имелось все: частная школа и министерское училище; врачебный и ветеринарный пункты; ссудо-сберегательная касса; Gasthaus – так немцы называли поселковый трактир, маслобойня и чудо техники тех лет, редкость для России – паровая мельница М.Кауфмана. Еженедельно по пятницам в селе проходили базары, на которые съезжался разный люд из ближних и отдаленных поселений. В лавках предлагали свои товары местные владельцы сарпинковых[14], кожевенных, вязальных, столярных и каретных мастерских…

* * *

Спустя почти полтора века полуслепой старик Адольф Шмидт будет проклинать тот день, когда его прапрадед принял решение покинуть Германию. Легенду о красавице Ингрид и ужасном бароне фон Каленберг уже никто в семье не помнил, ведь прошло так много времени, да и сейчас у Шмидтов были совсем другие проблемы. Летом 1914 года на сходе жителей села Мюллер форштеер поведал собравшимся, что конфликт между Австрией и Сербией распространился на весь мир и вовлек в войну Россию. Царское правительство, повинуясь охватившим широкие слои населения антинемецким настроениям, постановило закрыть все немецкие собрания, организации и редакции газет. Отныне немецкий язык был запрещен не только в делопроизводстве и в школах, но и в использовании в общественных местах, то есть разговаривать теперь на родном языке стало нельзя. Селу Мюллер присвоили русское наименование "Кривцовка".

Вот только на войну, защищать матушку Россию, немцы все же сгодились. Поле боя стало теперь единственным местом, где они могли себе позволить, материться от боли или молиться перед смертью на родном языке, не боясь наказания.

На фронт отец Адольф уже не годился, а несовершеннолетний Николаус еще не был пригоден. В армию призвали старшего сына семьи Шмидт, только что успевшего жениться, Франца.

И снова из уст Адольфа посыпались проклятия. Но только теперь не в адрес предков, искавших счастливой жизни в неизведанных землях России, а уже на счет своего покойного отца.

– Ну почему же ты нас тогда отсюда не вывез? – у его надгробия в те дни часто жаловался на судьбу Адольф. – Нам же сам царь на то право предоставил[15]. А теперь вот внук твой должен отправляться на войну…

И хотя старик Адольф, как и многие земляки-немцы, сознательно и патриотично относился к долгу защитника Отечества, но, как только дело коснулось его собственного сына, он пожалел о том, что их семья сорок пять лет назад вместе с баптистами и меннонитами, чья вера не позволяет носить оружие, не уехали жить в Аргентину.

Франц Шмидт слыл видным парнем в селе. Все красавицы убивались по нему. Но любовь, как бы в очередной раз подтвердив известную истину, оказалась зла. Его выбор почему-то пал на невысокую, не сказать что толстую, но далеко не фигуристую и совсем не красноречивую Марию, дочь владельца маслобойни. А может, был в этом замешан естественный для немцев расчет?! Адольф Шмидт с супругой безмерно радовались и настойчиво рекомендовали сыну эту помолвку.

– Зачем идти к благосостоянию терновым путем? – философски рассуждал отец. – Если можно туда при правильном раскладе как по маслу скатиться.

Франц и Мария венчались поздней весной. Во время церемонии, несмотря на то что народ находился в божьем храме, злые языки постоянно шептались:

– Ей табуретка нужна. Как она дотянется до его губ?

– Кастрюлю бы с собой что ли прихватила. Надела бы Францу на голову и на ручках подтянулась для брачного поцелуя…

Но недолгим было счастье молодоженов. Франц не вернулся с фронта, он бесследно исчез в той войне.

Двадцатилетняя вдова Мария даже не знала, как ей поступить в сложившейся ситуации. Она еще не успела привыкнуть к супругу, а тут вроде должна всю жизнь, до самой смерти в одиночестве печалиться о нем. Не удивительно, что свекрови лишь силой удалось заставить ее носить траурное платье. Мария впервые после сообщения о гибели мужа тогда расплакалась. Но это были лишь слезы жалости к себе, слезы разочарования в жизни. Пожаловаться ей тоже было некому, ведь ее родители вместе с родственниками, спасаясь от притеснений к немецкому населению в России, эмигрировали в Америку.

После положенного года траура старик Шмидт принял волевое решение:

– Будешь женой Николауса.

Младший сын, сидя в это время вместе со всеми за обеденным столом, даже поперхнулся от неожиданности.

Мать, видимо, была уже в курсе. Она всегда и беспрекословно подчинялась своему мужу и воспитывала детей в том же духе. В этот момент родительница лишь любезно похлопала сына по спине.

А что Мария? Она облегченно вздохнула и поспешила в свою комнату, чтобы снять траурное платье.

Вдова на выданье за закрытой дверью слышала, как между свекром и ее будущим мужем разгорелся отчаянный спор. Слов разобрать было невозможно, да она особо и не прислушивалась. Главное, что у нее снова появился интерес к жизни.

Николаусу пришлось смириться с волей родителей. У младшего Шмидта тогда еще не было на примете невесты, но чувство, что его в этот момент лишили чего-то светлого и большого, останется в душе и будет преследовать его всю жизнь.

А успевшая поправиться за годы одиночества Мария уже пригласила на дом пожилую Эмму Лейс, которая славилась в селе искусством шитья. Им предстояло перекроить свадебное платье от первого брака.

Нелюбимая, нелюдимая, неграмотная Мария всем на удивление через два года после второго замужества сумела забеременеть и родила сына. Николаус был удивлен, ибо он старался избегать близости с супругой. Разве что по пьяни.

Когда новоиспеченный папа впервые взял в руки своего наследника, у него в сердце неожиданно и приятно стало покалывать, а на душе становилось все теплее и теплее.

В ту минуту Николаус не только простил своему отцу брачный деспотизм, но и был чем-то ему благодарен. Ибо у него в руках сейчас билось маленькое сердце, частичка его самого. Он до последнего своего дыхания будет жить с любовью к сыну. Николаус и имя ему сам выберет: Давид – что у древних греков и евреев одинаково означает – любимец.

А вот Мария останется холодна к своему ребенку. Может быть, оттого, что роды были тяжелыми, а может, потому, что мальчик родился от мужчины, которому она была не нужна. Николаус хоть и чем-то походил на своего брата Франца, но он никогда не целовал, не гладил и не засматривался в ее глаза, как это делал ее первый муж. Николаус так поступал сейчас только с появившимся на свет младенцем. Безумная зависть заполнила сердце и душу молодой матери.

* * *

Когда Давиду было всего-то два годика, он однажды в кузне схватил своими пухленькими ручонками небольшой молоток и с детским визгом начал стучать по металлическому пруту.

– Давай, Давидхен! Бей, Давидушка! – орал счастливый отец, да так громко, что его, наверное, могли услышать на другом берегу Волги: – Пусть каждый Шмидт в своем гробу почует силушку новорожденного кузнеца!

И действительно, уже в десять лет Давид выделялся среди ровесников. Под стать родителю сын кузнеца был шире их в плечах и намного сильнее. Он напоминал не подростка, а румяный пряник – квадрат квадратом. У него и ладони рук были прямоугольные и крепкие как боек молотка. В этом возрасте мальчик самостоятельно на отцовском амбоссе (том самом, который почти полтора века назад привез Вольфганг из Германии) впервые отковал гвоздь для подковы.

Соседские мальчишки охотно дружили с Давидом. Он был справедлив и не заносчив, покладистого характера и всегда их защищал. И не только от бездомных злющих псов, но мог дать отпор даже более взрослым подросткам с соседней улицы. Ростом Давид, правда, не удался.

– Это тебе от матери досталось, – сетовал, бывало, отец, – у Шмидтов в семье мужчины всегда были рослыми. Твой погибший на поле боя дядя Франц минимум на голову превышал любого односельчанина.

Давид тогда впервые узнал, что у отца был брат, а у него дядя…

Подрастающий сын радовал отца. Но только он один не мог заменить Николаусу все то, что требовалось семье и жизни взрослого мужчины. Это тяготило. Ведь когда Давид на закате дня засыпал в своей кровати, отец оставался один. Приходилось выбирать: идти в постель к Марии или спрятаться со своим одиночеством в любимой кузне. Почти всегда Николаус выбирал последнее. А там был самогон. Нередко односельчане расплачивались за работу бутылками спиртного. Как-то невольно кузнец пристрастился и начал выпивать. Это и стало ему приговором. Николаус никогда не узнает, кем вырастет его сын. В один из зимних дней мастера нашли в кузне мертвым.

* * *

Но нельзя на селе без кузнеца. Большевики быстро нашли и пригласили из соседнего кантона[16] специалиста, Детлефа Майера. Вдовца. Лет под сорок. С тремя сыновьями.

Мать Давида не собиралась влачить примерную вдовью жизнь. Она даже не стала надевать траурное платье. Заставить ее было некому, ибо старики Шмидт уже померли. Новый кузнец был в расцвете сил. В короткое время он не только завладел Марьиным сердцем, но и вселился к ней в дом.

С той минуты Давиду пришлось с лихвой познать горькую долю безотцовщины. Отчим не мог и не собирался заменять ему заботливого отца. Даже наоборот, он сразу возненавидел пасынка. Его собственные сыновья кузнечным делом не интересовались, день и ночь валяли дурака. А вот крепкий приемыш, им в противоположность, из кузни не вылезал. Все ему хотелось там знать, всему желал научиться. Доходило до абсурда: подросток советовал взрослому кузнецу, на какой именно стадии лучше доставать из углей раскаленный металл и под каким углом его правильнее ковать. Вершиной негодования Детлефа стал момент, когда в кузню пришел живущий по соседству рыбак и попросил не его, владельца кузни, а коротышку-пасынка заменить проржавевшие кольца цепи, на которой тот у берега привязывал свою лодку. Конечно же, сосед и не думал, что этим может обидеть кузнеца, который и быстрее и один управился бы с этой работой. Просто он рассчитывал, что мальчик, в отличие от мастера, как это уже случалось раньше, по-соседски сделает это дешевле, а то и бесплатно. Сосед в тот день попытался сэкономить, а вот Давид лишился крыши над головой.

Вернувшись вечером из трактира, пьяный Детлеф сразу с порога стал орать на пасынка, который сидел в ожидании ужина за столом:

– Пошел вон отсюда! Я, видишь ли, тут горбачусь, чтобы его прокормить, а он меня заработка лишает. Иди попробуй за спасибо прожить.

– Да ты сам убирайся из нашего дома! – злобно выкрикнул Давид и вскочил из-за стола.

– Ах ты, сучий сын, – отчим схватил висящий на стене кнут и замахнулся на пасынка.

Давид смело ринулся тому на встречу, успел перехватить кожаный край плети и изо всех сил дернул на себя. Кузнец, который после нескольких кружек трактирного пива и без того слабо держался на ногах, грохнулся на пол и взвыл от боли. Он медленно поднял голову и удивленно посмотрел на пасынка. Из обеих ноздрей отчима стекали струйки крови.

– Убью… – прошипел Детлеф с красной пеной на губах.

В тот же момент на Давида сзади набросились три сводных брата. Они завалили

его на пол, били по голове и пинали ногами в живот. Давиду удалось вырваться, и он в разорванной рубашке выскочил из дома. За ним так громко хлопнула дверь, что не удержалась и сорвалась висящая над рамой, приносящая дому мир и счастье подкова.

До полуночи Давид маячил вокруг отчего дома. Он все еще надеялся, что мать позовет его. Но вместо этого в окне несколько раз появлялось лицо отчима, который злобно угрожал ему своим огромным кулаком.

В какой-то момент тихо скрипнула дверь. Это Мария осторожно положила на крыльцо сыновье пальто, фуражку и узелок с хлебом.

Мать не стала заступаться за Давида. Она уже перестала быть хозяйкой, доставшейся ей в наследство дома мужа. Безвольная и безумно любящая своего нового, теперь уже третьего мужа, она своими куриными мозгами понимала, что ей одной, без мужчины никак не обойтись, а не по годам смышленый и крепкий Давид и сам не пропадет.

– Ты сильный, как все Шмидты, – промолвила и перекрестила она на прощание своего единственного ребенка.

В одиннадцать лет Давид оказался на улице. В деревне уже не было ни одного родственника, к кому бы он мог сейчас податься. Кто-то, как бабушка с дедушкой по материнской линии эмигрировали во время первой мировой войны в Америку, а те, кто остался в России, вымерли в голодные годы или в поисках лучшей доли перебрались жить в большие города…

Так рано пришло его время взрослеть.

Эту ночь мальчик тайно провел на сеновале того же соседа рыбака, который волей-неволей устроил ему аховую жизненную ситуацию. Была осень. Уже подмораживало. Давид понимал, что ему надо срочно искать жилье.

На следующий день, бродя по улицам села, он в разговоре взрослых подслушал, что в созданный на противоположном берегу Волги совхоз “Кузнец социализма” съезжаются комсомольцы со всей страны. Давид не понимал, что означают слова “комсомольцы” и “совхоз”. Да и о социализме он тоже ничего не слышал. Но ему очень понравилось русское слово “кузнец”. Решение созрело быстро.

“ Вот только как перебраться через реку?” – задумался подросток.

Рыбацкую лодку соседа на берегу он на ощупь вычислил среди других по льняному канату, которым она сейчас была привязана к колышку. Ведь ее проржавевшая металлическая привязь осталась неисправной лежать в кузнице. Весла Давид заранее прихватил со стены у входа в сеновал.

В ту ночь на небе не было ни одной звездочки. Кромешная темнота. Складным ножиком, доставшимся Давиду от отца, сильные руки перерезали канат. Стараясь не замочить ботиночки, сын кузнеца легко запрыгнул в лодку и отчалил. Он впервые в жизни держал сейчас в руках весла. Неумело, постоянно сбиваясь с ритма, мальчишка стал грести, все дальше удаляясь от берега, пока совсем не исчез в темноте.

Ему было страшно. Мокрое, черное и бездонное пространство за кормой грозило в любой момент проглотить раскачивающееся на волнах суденышко. Волны тяжело дышали, громко булькали и плескались под ударами весел. Небо сливалось с водой. Давиду казалось, что он плывет в никуда, в бесконечность. И лишь когда луна на мгновение выглянула из-за тучи, он заметил удаляющуюся узкую полоску берега. Давид успел разглядеть очертания родного села, в котором он родился, где сделал свои первые шаги, где отец Николаус успел привить сыну любовь к кузнечному делу и где в одночасье ему не стало больше места.

В тот же момент берег исчез – его вновь проглотила ночь.

Давид плыл, то и дело вздрагивая от неожиданных звуков над рекой: бывало резко били хвостом по поверхности воды рыбы, изредка вскрикивали над ним летящие на юг птицы, которым тут же глухо вторил филин в прибрежном лесу. Этот зычный гул и пугал, и одновременно успокаивал подростка, ибо он понимал, что не один в этой темной пустоте, что рядом есть еще другие живые существа.

Чем ближе лодка приближалась к берегу, тем насыщенней становились запахи: несло несвежей рыбой, тиной и гнилой древесиной.

Юный гребец настойчиво и упорно работал веслами. В какой-то момент лодка грубо уперлась в пологий песчаный берег. Давид облегченно вздохнул и с трудом разжал руки, державшие весла. Даже в темноте он понял, что они кровоточат.

Мальчик выбрался на сушу и, пошатываясь, побрел от кромки воды в сторону виднеющихся в слабом свете, вновь появившегося на небе узкого лунного серпа, прибрежных кустарников. Обессиленно упал возле них. Подгребая себе под голову охапки опавших листьев, он проваливался в сон.

Очнулся Давид от непонятного крика. Уже светало. Сквозь туман он увидел очертания проплывающей баржи, на которой горланил незнакомую ему песню, видимо, не совсем трезвый капитан.

Промокший от утренней росы и насквозь озябший, Давид пробрался сквозь кустарники и вышел на окраину новопостроенного поселка. По многочисленным красным флагам и плакатам на стенах деревянного здания он догадался, что именно здесь надо искать самых важных людей. Двери были на замке. Подняв воротник своего пальтишко и глубже, до ушей натянув фуражку, мальчик присел на крыльцо, достал из маминой котомки хлеб, откусил большой кусок и стал жадно жевать.

Первой к зданию подошла женщина в красном платочке, синем комбинезоне из рукавов которого торчали края вязаного свитера, и в кирзовых сапогах.

– Ты че здесь сидишь? – спросила она.

Давид оценил ее с ног до головы и продолжил завтрак. Ему не хотелось ей отвечать. И не только потому, что его познания русского языка сводились к нулю. Что толку говорить с женщиной, которая не могла быть главной в этом доме, не могла быть вообще главной нигде – она же женщина.

– Язык проглотил что ли?

Давид снова промолчал.

– Тебя здороваться не научили? – не унималась женщина, а Давиду вдруг очень захотелось понять, о чем говорит незнакомка в красном платке.

Не дождавшись ответа, она открыла замок и вошла в дверь.

Вслед за ней стало подтягиваться все больше и больше людей. Человек десять уже прошло мимо сидящего. Давид тогда поднялся и тоже вошел в здание.

– Guten Morgen[17]! – робко поздоровался мальчик и внимательно осмотрел огромную комнату. Картина его удивила. Та самая, в красном платке, восседала за огромным дубовым столом, заваленном бумагами, а все собравшиеся стояли подле.

На голос подростка никто не отреагировал. Набрав побольше воздуха, Давид громко крикнул:

– Guten Morgen!

Присутствующие в комнате одновременно и с удивлением обернулись в его сторону.

– А, у тебя все-таки есть язык? – усмехнулась женщина в красном платочке.

Парнишка не понял вопроса, но к своему ужасу и удивлению догадался, что эта женщина и есть самый главный человек в этом “главном” доме.

– Ich heiße David[18], – первое, что ему пришло на ум, произнес подросток.

– Was machst du hier[19]? – неожиданно услышал Давид за спиной родную речь.

Мальчик резко обернулся и, увидев перед собой высокого кучерявого мужчину, держащего в левой руке газету, свернутую в трубку, радостно ему улыбнулся. Его глаза засияли благодарностью от того, что незнакомец так вовремя пришел ему на помощь.

– Я работать пришел.

– В каком смысле работать? – мужчина прошел в комнату и стал здороваться с каждым присутствующим за руку, периодически поглядывая на пацана.

– Работу ищу, – мальчик снял фуражку и нервничая начал мять ее в своих руках, – мне работа нужна.

– А тебе лет-то сколько?

– Пятнадцать, – прибавил себе четыре года мальчик.

– Тебе пятнадцать?! – кучерявый с явным сомнением несколько раз повторил эту цифру на русском языке.

– А выглядишь на десять, – снова подала голос женщина в синем комбинезоне.

Давид развел руками. Это он, видимо, понял и без переводчика.

– Спроси его, Антон, – она обратилась к мужчине, – что ему от нас надо?

– Да вот, товарищ управляющая, говорит, что работу ищет.

– Нам только детей здесь не хватало, – рассмеялись в управлении совхоза.

– Я кузнец, – эту русскую фразу он выучил основательно.

Женщина в красном платке оценивающе, как когда-то он ее, осмотрела мальчишку с ног до головы и, видимо, представив Давида с кувалдой в руках, ухмыльнувшись, ответила:

– Нам кузнецы, конечно же, нужны, куда без них? Только б ростом повыше и повзрослее.

Антон перевел слова начальницы. Но ее отказ подросток не воспринял как безнадежность:

– Ну возьмите меня хоть кем-нибудь! Я на любую работу сгожусь.

– Да куда же мне тебя взять? В трактористы что ли? Так ты же сам едва выше передних колес Путиловца[20], а на сидушку заднего тебя вообще краном поднимать придется.

– Я сильный. У меня руки ого-го-о – я сам подтянусь. Ну возьмите меня, пожалуйста! Мне идти некуда, я сирота.

Антон едва поспевал переводить за мальчиком.

– Да что ты заладил, возьмите да возьмите, ты даже русского не знаешь? Как мы общаться-то будем? Жестами или специально ради тебя переводчика наймем? – глубоко вздохнула и продолжила рыться в бумагах женщина.

– И так понятно, не мешай нам работать, – потребовал Антон, подталкивая мальчика на выход.

Давид с поникшей головой вышел на крыльцо. Следом за ним там появился Антон.

– Тебе лучше будет жить среди своих. Ищи работу в немецких поселениях.

– Там я никому не нужен, – по-взрослому ответил подросток. Сказал и направился в сторону Волги.

Давид весь день бродил вдоль берега, надеясь найти свою лодку, которую видимо унесло течением.

“Дурак, надо было ее привязать или подальше из воды вытащить”, – расстроился мальчик.

И хотя возвращаться в родное село было боязно – пугала и переправа через широкую Волгу и неизбежный гнев соседа, чью лодку он взял без спроса – но другого выхода он, кажется, не видел. Права была управляющая, без знания русского языка ему в совхозе делать нечего. Вот только как его выучить, живя среди немцев?

Поужинав остатками хлеба, нарвав пару горстей подмороженного терна, еще задолго до захода солнца Давид залез в один из стогов сена, которыми было усеяно поле между Волгой и поселением, и сразу же уснул. Прошедший день был тяжелым.

Ранним утром следующего дня он снова сидел на ступеньках управления

совхоза, на этот раз без завтрака. Как и вчера, первой пришла и отворила дверь уже знакомая женщина в красном платочке.

– Ты опять здесь? – разведя руками равнодушно спросила она.

Давид молча посмотрел ей в глаза.

Вскоре в здании собралось все правление совхоза. Давид дождался, когда придет тот кучерявый мужчина и вслед за ним вошел в дверь.

– Guten Morgen! – во весь голос поздоровался мальчик и снял фуражку.

– Ну объясни ты ему, – обратилась управляющая к невольно ставшему переводчиком Антону, – нет у нас для него работы, молодой он еще.

Антон еще не успел перевести слова начальницы на немецкий, как Давид дрожащим голосом взмолился:

– Я же вырасту. Я всему научусь. Я могу лошадь подковать, топоры и серпы заточить! Неужели я в вашем тракторе не разберусь?

Антон со вздохом перевел его слова на русский.

В комнате повисла тишина. Видимо, каждый думал, что им делать с этим настырным пацаном.

– Нина Петровна, а давайте попробуем, – неожиданно обратился Антон к управляющей, – может, действительно из мальчика толк будет. Ну не оставлять же его на зиму глядя на улице. У нас ведь совхоз именно для сирот создали, неужели из-за маленького роста и незнания русского языка не возьмем?

Управляющая посмотрела в сторону Давида, потом на остальных присутствующих и, остановив свой взгляд на Антоне, как-то невесело заявила:

– Ты же знаешь, что мы принимаем только совершеннолетних деток, окончивших школу.

– А что делать? Куда его отправить? Поблизости нет ни одного дома для сирот, – Антон для убедительности обнял за плечи Давида. – Год пролетит, мы даже не заметим. Пусть парни в общежитии потеснятся, а я ему с русским помогу.

– Ты хоть в школе учился? – спросила Нина Петровна, уже доставая какие-то бланки из стола.

– Нет, – честно признался Давид.

– Так, значит, жить будешь в общежитии, питаться в столовой, – радостно переводил мальчику слова начальницы Антон, – четыре дня работы в поле и мастерской. Два дня – курсы трактористов. В воскресенье – ликбез. Отдыхать, извини, не придется.

– А какая сейчас может быть работа в поле? – удивился мальчик. – Урожай-то собрали, скоро уже и снег пойдет.

– А про озимые и снегозадержание не слышал? – женщина добродушно посмотрела на Давида. Он начинал ей нравиться: – Пойдешь на склад, пусть там тебе валенки и ватник выдадут. Скажешь, “ваша мать” распорядилась. Они поймут. Как прикажешь тебя величать то, Катигорошек?

– Давид, – выслушав перевод, представился мальчик и у него невольно навернулись слезы. Но это были слезы счастья. Совхоз принял его в свою семью…

Здесь все было по-другому, новым и незнакомым. Поселение состояло из трех длинных бараков для жилья, столовой, здания управления, МТМ (механизированной технической мастерской), клуба, бани, кооперативной лавки и нескольких складов. Чуть поодаль виднелись коровник и свинарник.

Рассказывали, что идея создания этого совхоза принадлежала лично товарищу Сталину. Она появилась у вождя, когда он на Кубани посетил недавно построенный сиротский дом. Тогда директор заведения посетовал:

– Дети у нас, Иосиф Виссарионович, ни в чем не нуждаются, всем обеспечены. А вот, куда им потом, после окончания школы, податься – это большая проблема. Многие снова на улице становятся жуликами, скатываются до воровства и бандитизма.

– Надо обязательно найти способ, – задумчиво произнес Сталин, – чтобы направлять это молодое поколение.

– А как? Они же из ворот детского дома разбредаются в разные стороны. Попробуй за ними уследить…

После этой встречи на левом берегу Волги для выпускников детских домов и был создан совхоз “Кузнец социализма”.

Трудно представить, но в те годы, в центре России, местность вокруг совхоза была обширной необжитой степью. Сотни верст можно было проехать, не встретив живой души. Тут было где развернуться совхозу. Как уже сказано, считается, что инициатором создания совхоза был лично вождь народов, поэтому комсомольцы-сироты здесь жили и работали привольно, одной многонациональной семьей.

Давид впервые встретил здесь белорусов, молдаван, татар, армян. В совхозной столовой все три повара были разных народов: украинец, узбек и кавказец Ахат, который не знал, кто он на самом деле по национальности. Плод любви грузина и кабардинки даже стеснялся об этом говорить. Дяди по материнской линии были категорически против смешанного брака родителей Ахата и отмыли семейный позор кровью его отца. Запачканная честь и смерть любимого мужчины довели маму Ахата до самоубийства. Он недолго прожил у своей бабушки. После ее смерти никто из родственников не соглашался взять бастарда в свою семью. Пятилетний мальчик оказался в детском доме.

Ахат был среднего роста, но богатырской силы. Он всегда выигрывал совхозные состязания по борьбе. Давид был намного ниже его, но как-то не удержался и залез в спортивный ринг. Конечно же, сын кузнеца проиграл, но и Ахату пришлось немного попотеть. Храбрость и настырность немецкого мальчика понравились метису. Этот поединок их сдружил.

За совхозным столом Давид впервые в жизни попробовал такие блюда, как салат винегрет, окрошку, харчо, голубцы, вареники и даже шашлык, который именно для него приготовил однажды Ахат.

Давида вообще удивляла совхозная столовая. Ему было в диковинку, что сотни людей вот так открыто одновременно принимают пищу. От того ли, что практически вся его жизнь в селе Мюллер выпала на голодные годы, а может, это было нормальным именно в их семье, но обычно кушали как-то скрытно, в дальнем углу, подальше от окон на улицу или даже с закрытыми ставнями. В особо тяжелые годы голода в семье прятались с едой в руках даже друг от друга…

Конечно, жизнь в совхозе тоже не была сплошь медом да маслом. В основном работали – много и на совесть. Комсомольцы всеми фибрами души и тела ковали новую жизнь. За этим уж неустанно следили старшие товарищи из парткома. Они и клуб открывали только в честь своих новых праздников, а перед танцами обязательно читали очередную лекцию.

Прошло три года. За это время Давид внешне повзрослел, стал шире в плечах и скулах, а мускулы шеи и рук налились как будто свинцом. Да, да, именно тяжелым, не дающим подняться металлом. Иначе чем объяснить, что в период, когда обычно мальчики чуть ли не на полметра вымахивают, он с трудом на двадцать сантиметров вырос.

– Зато в тебе силы на двоих хватит, – успокаивал его друг Ахат.

– И новый гусеничный трактор “Коммунар” скорее всего мне достанется, – шутил в ответ Давид, – я один из совхозных трактористов могу в его кабине стоя работать.

Русский язык Давид на удивление всем освоил достаточно быстро. И, хотя масса новых слов давалась ему нелегко, он удивлял учителя чистым, без акцента произношением. Все самые сложные для иностранца русские звуки он произносил идеально. А научился он этому по-своему, как кузнец. Представляя, как шипит раскаленный металл, резко опущенный в холодную воду, Давид выговаривал Ч и Щ. Букву Ж он сравнивал со звуками напильника. А вот особенно сложную Ы он, оказывается, уже хорошо знал с детства. Ведь случалось, что в кузне Давид нечаянно попадал молотком себе по пальцу. Ноготь, конечно же, на следующий день чернел. А вот невыносимая боль в момент удара, как будто тебя пнули в живот, была настолько невыносима, что сын кузнеца был готов взвыть как волк, свое длинное – “У-у”. Но, боясь показаться слабаком, сдерживая боль, сжав до скрежета зубы и до невозможности растянув губы, он в тот момент позволял себе лишь глухое:

– Ыыы!

Так что Ы, которой вообще нет в немецком языке, мальчик уже знал.

Мысленно разложив у себя в голове по полочкам многочисленные в русском языке падежи, правила, а еще больше исключений из них, он мастерски научился находить и использовать подходящие друг к другу как гайка и болт.

Единственное, что в нем осталось предательским и неискоренимым, – это немецкий глагол “haben” – хабэн, что в переводе на русский означает иметь, есть и вообще просто связку слов. Немцы зачастую в одном предложении используют этот хабэн по несколько раз. Трудно представить немецкий язык без этого хабэн. Вот и Давид, чисто и грамотно разговаривая по-русски, невольно и неосознанно то и дело вставлял этот хабэн. Его это коробило, а у друзей часто вызывало смех.

А вот с техникой просечек у Давида никогда не было. Каждую деталь трактора он мог вслепую и на ощупь определить, будь то “Коломенец”, “Запорожец” или “Фордзон-Путиловец” А одноцилиндровый двигатель “Карлика” он вообще разбирал и собирал так быстро, что уже к концу рабочей смены маленький трактор пыхтел, свистел, ехал и пахал.

Товарищи по МТМ подметили, что Давид, всем в пример, приходил на работу и раньше всех, и с большой радостью. А вот вечером, опять-таки в отличие от других, не спешил покидать мастерскую и не очень-то радовался концу рабочего дня. Не человек, а машина.

Заведующая, Нина Петровна, души не чаяла в трудолюбивом и рассудительном парнишке, который, в отличие от многих совхозных трактористов, не кичился своими познаниями и не прятался за ширмой “специалиста узкого профиля”. Давид без оговорок брался за любое порученное ему дело, а еще чаще сам предлагал свою помощь в решении той или иной проблемы. Нина Петровна с нескрываемой гордостью называла его своим сыном, которого у нее, одинокой коммунистки, не было.

– А ведь мог стать бродягой и попрошайкой, – часто рассуждала она, – но нет, хватило же силы и ума найти правильное место в жизни, по-настоящему и твердо встать на ноги.

Заведующий совхозной мастерской, дядя Антон, который когда-то поручился за немецкого мальчика, искавшего работу, и пообещал, что из Давида будет толк, теперь уже доверял ему обучать других парней, которые явно были старше своего наставника.

Но за всей этой “взрослостью” подростка порой все еще проглядывалось детство. Особенно ночью, когда, укрывшись с головой под одеяло и закрыв глаза, он как во сне представлял себе отца и с гордостью, со всеми подробностями рассказывал ему о жизни в совхозе, хвалясь своими достижениями.

Конечно же, он тосковал и по матери. Да, выгнала! Да, предала! Но материнскую кровь никуда не деть. Она все равно течет во всех обиженных и обездоленных, куда бы они ни шли и чем бы ни занимались.

– Надо обязательно навестить ее, – решил Давид.

Вот только когда и как? Казалось, что у молодого работника совхоза не было свободной минуты. То посевная, то уборочная, и все на нем, на юном комсомольце: трактора почини, это организуй, туда сходи. А вдобавок еще учеба.

Даже если бы и появилось свободное время, добираться в родное село было несподручно. Это только напрямую, по птичьему полету до села Мюллер рукой подать. Транспортного сообщения между двумя берегами не существовало. Найти лодочника, который бы тебя переправил, было неразрешимой проблемой. Оставался прибрежный путь. Вначале Давиду пришлось бы вверх против течения одолеть сто километров до Покровска. В этом году этот приволжский левобережный городок переименовали в честь Фридриха Энгельса, и он стал столицей немецкой республики. Из Энгельса пассажиром парома перебраться через Волгу в Саратов. А оттуда по правой стороне реки снова спуститься на то же самое расстояние вниз по течению. В один день не управишься. Долго и утомительно.

Было бы желание, а оно уже как-то вырулит. Случилось неожиданное, чего Давид даже не мог себе представить. В конце сентября 1932 года совхоз “Кузнец социализма” организовал осеннюю ярмарку. Хозяйство новоиспеченного совхоза стало первым в Зельманском кантоне по всем показателям. Местные газеты неустанно трубили об успехах воспитанных совхозом детей-сирот, приглашая посетить ярмарку и перенять опыт передового хозяйства.

Собираясь на праздник, Давид до блеска вычистил недавно купленные ботинки. Отутюжил сшитые ему по заказу широкие черные брюки и сарпинковую рубашку. Затем молодой комсомолец долго и безуспешно укладывал перед зеркалом свои непослушные черные кудри, вслух повторяя слова заученной речи, с которой ему поручили выступить на митинге. Непослушные кудри волос никак не укладывались в прическу и, капитулировав, он просто натянул на голову фуражку, не зная, что ораторы обычно их снимают на трибуне.

Давид уже знал, что еще вчера на доске передовиков труда у здания правления совхоза появился его портрет. Он шел по улице, то и дело невольно краснея, особенно когда его уважительно приветствовали и поздравляли односельчане.

Герой дня всеми силами старался скрыть свое счастье. Его сердце не просто стучало, оно готово было вырваться от эйфории. Давид понимал, чего добился. Он осознавал, что простой немецкий мальчишка в свои четырнадцать лет достиг большего, чем мечтал, и это чувство переполняло его грудь. Но молодой комсомолец очень не хотел, чтобы об этом узнали люди, чтобы не подумали, что он зазнавался.

Вдруг Давид остановился как вкопанный. По широкой улице поселка с грунтовой дорогой навстречу ему шли мать и отчим.

Все трое окаменели от неожиданности. Когда-то изгнанный сын совсем не так представлял себе встречу со своими родными. В его мечтах он, красивый, сильный и уверенный в себе, шел по родному поселку Мюллер. Местная детвора со всех близлежащих улиц бежала рядом с криками:

– Давид! Давид вернулся!

Он воображал, как войдет в свой отчий дом и вывалит на стол полный вещмешок конфет, баранок и пряников, покроет плечи матери дорогим платком, который, кстати, он уже специально для нее купил, и даже взглядом не одарит ее мужа и сводных братьев – пусть позеленеют от зависти и стыда.

– Мама! – радостно воскликнул Давид, к которому первым вернулся дар речи.

Он сгреб в свои сильные руки Марию, все еще находившуюся в шоке, прижал к себе и долго-долго держал ее так, боясь, что она как сон снова может исчезнуть.

Отчим не особо был рад встретить пасынка, но вида этому не подал. Он украдкой разглядывал мальчишку с ног до головы, заметив, что Давид сильно изменился за последние, кажется, три года: вырос, окреп и был очень хорошо одет. Поняв, что пауза затянулась, Детлеф как-то деликатно и даже осторожно одернул жену, робко произнеся:

– Ну все, все. Нам надо идти, а то товар весь разберут.

Слова отчима вдруг вернули Давиду сознание. Парень выпустил из своих объятий мать и строго посмотрел на Детлефа. Кивнул ему, дав понять, что он здоровается и протянул руку.

Майер не ожидал такого жеста от пасынка и, немного помешкав, сделал то же самое. Давид сжал ладонь отчима, прямо смотря тому в глаза. Детлеф удивленно почувствовал немалую силу в этой руке подростка. Но по глазам Давида было понятно, что он не собирается тут ее показывать и уж тем более применять. Наоборот, добрая улыбка на загорелом лице мальчика говорила о том, что он его простил.

– Давидушка, сынок, а я тебя ищу, – раздался за спиной Давида голос Нины Петровны, – с ног уже сбилась.

На управляющей была все та же красная косынка. Свой рабочий комбинезон она по случаю праздника заменила на гимнастерку с юбкой. Грудь заведующей совхоза украшал орден Красного Знамени. Вот только на ногах остались будничные кирзовые сапоги.

– Здравствуйте! – она поприветствовала незнакомых ей людей. – Вы тоже на ярмарку? Откуда будете?

– Это моя мама, – Давид представил ей Марию, – из Мюллера, с того берега.

– А как это? – не скрывала удивления начальница. – Так ты же вроде говорил, что сирота?

– У меня только отец умер, – залился краской в лице Давид, жалея, что еще раньше не рассказал об этом Нине Петровне, – а мама вышла замуж вот за этого Майера.

– Ну тогда понятно, – она без тени обиды подхватила Марию и Детлефа под руки, – пойдемте, я вам что-то покажу.

Ну конечно же, заведующая совхоза потащила их к доске почета, где среди фотографий лучших доярок и механизаторов висел портрет с подписью – победитель соцсоревнования, тракторист, комсомолец Давид Шмидт. Мария бережно погладила фотографию счастливо улыбающегося сына и вопросительно посмотрела на Давида.

– Вот те на! – Давид стукнул себя по лбу ладонью, усмехнулся и, обращаясь к управляющей, полушепотом произнес: – Нина Петровна, они же у меня по-русски читать не умеют, да и понимают-то не все. Им надо переводить.

Потом Нина Петровна повела их в общежитие: чистое и светлое помещение с двухэтажными ярусами нар, множеством одинаковых, выстроенных вдоль прохода табуреток, выскобленным до желтизны деревянным полом и с короткими цветастыми занавесками на окнах. Давид, видимо, вспомнив о чем-то очень важном, подбежал к одной из постелей и, засунув руку вглубь под соломенный матрас, вытащил бумажный сверток. Аккуратно развернув его, он достал оттуда серый пуховый платок.

– Очень мягкий и теплый, – застенчиво расхваливал свой подарок сын, набрасывая его матери на плечи, – из козьего пуха.

Мария присела на край нижней нары и как завороженная долго и нежно гладила платок на своих плечах. Ее глаза были наполнены слезами.

Отчим отошел, присел на одну из табуреток и закурил. Давид посмотрел в его сторону, на минуту задумался и, порывшись в кармане брюк, достал оттуда перочинный нож. Это было единственное, что ему досталось от родного отца и чем он очень дорожил. Но в тот момент Давид решил, что надо жертвовать. Он подошел к Детлефу, протянул ему нож и сказал:

– Это тебе.

Отчим чуть ли не выронил папиросу. Он посмотрел на пасынка, осторожно принял подарок и невольно схватил его за плечи и прижал к себе.

– Спасибо… – прошептал Детлеф Давиду прямо в ухо, а потом добавил: – Ты уж прости меня.

Нина Петровна стояла в центральном проходе, скрестив от умиления руки на груди. Она уже догадалась. Ей было ясно и понятно, почему мальчик оказался в их совхозе. И ей так захотелось, чтобы его родная мать, допустившая, что ее сын был вынужден покинуть семью, сейчас наказала сама себя. Именно поэтому сначала она повела их посмотреть на доску почета, а потом привела в ухоженное общежитие, где теперь жил Давид. Нина Петровна не зря была руководителем, поэтому она продолжила свою воспитательную работу.

– Ты хоть свою речь для митинга выучил? – спросила она Давида.

– Конечно! – кивнул тот.

– Смотри у меня. Ты ведь сегодня наш главный герой. Сам, наверное, видел, сколько людей приехало на тебя полюбоваться. Ты уж не подведи!

– Не переживайте, – по-взрослому сказал Давид и смущенно перевел родственникам слова начальницы.

До митинга оставалось два часа, и Давид потащил мать с отчимом в совхозную мастерскую, где с гордостью показал трактора, на которых он работает. Сын все время и неугомонно рассказывал о том новом, что он успел пережить и узнать за последние годы.

Мать явно смущалась, потому что к ее сыну постоянно подходили рабочие мастерской, жали ему руки, похвально хлопали его по плечу и что-то говорили на русском. И лишь один взрослый высокий мужчина со свернутой газетой под мышкой обратился к нему на немецком языке:

– Der Traktor vom Prochor startet nicht. Wirf bitte einen Blick drauf[21].

– Дядя Антон, давай не сейчас, – попросил Давид, – ко мне родители приехали.

– Хорошо, только не забудь, пожалуйста, – Антон в упор рассматривал гостей.

Отчим и мать переглянулись. Они понимали, что Давид подрос и даже повзрослел за три года, но не ожидали, что он стал настолько требуемым, чуть ли незаменимым специалистом.

Потом тройка прямиком направилась в столовую. Давиду очень хотелось познакомить родителей с другом Ахатом.

Правда, пообщаться им не удалось. На кухне сегодня был полный аврал: варили, жарили и парили не только для своих, но и для многочисленных гостей ярмарки. Повар Назарий, выкроив минутку времени, подсел к Шмидтам с тарелкой еще горячих пирожков с картошкой и тремя кружками компота.

– Угощайтесь, сам робив, – предложил он, вытирая тыльной стороной ладони выступивший пот с покрасневшего от работы лица.

– У вас очень хорошо тесто получилось, – сказала Мария на немецком.

Давид перевел и, погладив мамину руку, посмотрел ей в глаза и тихо добавил:

– Ну мама, у твоих штрудлей тесто лучше получается. Правда!?

– О! – пробасил одессит, услышав знакомое слово: – Штрудель! Я тоже можу его печь. Делов-то: яблоки, мука да корица.

– Какие яблоки? – очень удивился Давид.

– Ну какие такие! Те, шо в рулете. Типа пирожков з яблоками.

– Да нет же! – возразил Давид. – В наших штрудлях яблоками и не пахнет.

Он перевел разговор родителям и все трое рассмеялись.

– Штрудли – это тушеное мясо с квашеной капустой, картошкой и сверху с парными рулетиками из теста, – Давид воочию представил себе, как мама подает на стол его любимое блюдо, а по дому витают такие чудесные ароматы, и из казанка задорно выглядывают пышные пенечки штрудлей: – Кушать можно без хлеба. Вместо хлеба эти самые штрудли.

– Век живи, век учись! – сказал на прощание, вставая из-за стола Назарий. – Ти спроси у своий мами рецепт цих штрудлей, ми тоди на весь совхоз их зробим.

Сидя за столом и с умилением поедая угощение повара, Давид заметил, что отчим нервничает и ерзает.

– Что-то не так? – напрямую спросил он Детлефа.

– Да нам на ярмарке надо кое-что купить. Боюсь, что разберут, пока мы тут сидим.

– Не переживай! Год был урожайным, на всех хватит. Не в лавках, так на складе найдем все, что вам надо.

После небольшого перекуса, Давид с Марией и Детлефом поспешили к дому управления, где уже собрались жители совхоза и гости ярмарки. На сколоченной из свежих досок сцене уже стояло все управление совхоза. Заметив Давида, Нина Петровна демонстративно помахала ему рукой:

– Давай, поднимайся сюда!

Она предоставила слово победителю соцсоревнования, Давиду Шмидту.

Все дружно зааплодировали. Молодой комсомолец, смущаясь, подошел к высокой, покрытой красным материалом трибуне. Он сразу понял, что будет за ней смешно выглядеть и поэтому лишь встал рядом.

Мария с Детлефом, стоя в первом ряду среди собравшихся, не отрываясь смотрели на Давида. Он снял фуражку. Волосы опять разлетелись во все стороны. Ветер будоражил его черные кудри. Парнишка теребил в руках мятую кепку. По всему было видно, что, впервые находясь на трибуне, он стесняется и никак не может сосредоточиться. Юный оратор пытался начать свое выступление, но ему постоянно что-то мешало: то закашляет, то поперхнется.

– Давай, Давид, не робей! – крикнул кто-то из толпы.

И действительно, с парнишкой произошло что-то невероятное. Он вдруг собрался, вспомнил свою наизусть зазубренную речь и начал говорить увереннее. И чем больше Давид говорил, тем его речь становилась более стройной, отличающейся своеобразным изяществом и достоинством. Он обращался к слушателям всем телом, а не только головой и губами! Каждое слово о том, как и чего он и его товарищи по совхозу смогли добиться, молодой комсомолец уверенно подтверждал жестикуляциями. Взмахи его рук напоминали движения дирижера оркестра.

Мать и отчим практически ничего не понимали, о чем говорил Давид. Но чем громче ему аплодировала толпа, тем тяжелее наваливалось на них чувство стыда. Они хорошо понимали, что в этом празднике чествования сына и пасынка не было и грамма их личной заслуги и участия. Но уйти, не попрощавшись, они все же постеснялись.

После митинга Давид повел мать и отчима по рядам ярмарки, растянувшейся от поселка до самого берега Волги. Родные почему-то передумали что-либо покупать. Отчим невнятно пробормотал, что нужную деталь для сеялки он и сам сможет сделать. А мать вдруг решила, что покупать поросенка, ради которого они приехали сюда, накануне зимы не выгодно – разоришься на кормах.

Давид не догадывался, что отказы родителей попросту были поводом покинуть совхоз как можно быстрее. Больше всего на свете Мария и Детлеф боялись одного, что вдруг, сейчас к ним кто-нибудь подойдет и спросит:

– Что ж вы пацана из дома выгнали? Посмотрите, каким он стал! Каждые родители мечтают иметь такого ребенка.

Чувство стыда завладело ими в эти минуты, и совесть грызла изнутри. Ноги сами быстрее и быстрее несли обоих к берегу, как им казалось, к спасительной лодке. Давид едва поспевал за ними.

Лишь однажды Мария задержалась у прилавка с высокими горками отборного картофеля. Она бережно взяла в руку один бледно-розовый плод, равномерно усыпанный десятком красных глазков, и восхищенно произнесла:

– Боже, какая красота. Как на подбор: яблочко к яблочку!

– Этот сорт у нас здесь называют «Лапоть», – стал расхваливать свой продукт продавец, – очень хороший! Неприхотливый. Куда не бросишь, везде взойдет. Советую взять на семена.

Мария посмотрела на Детлефа, но тот категорично повертел головой и пошел дальше. Супруга поспешила за ним.

Отпускать родных с пустыми руками Давид счел неприемлемым.

– Ефим, у тебя есть мешок? – обратился он к продавцу. – Насыпь мне два ведра картошки. Деньги я тебе потом занесу.

Давид с легкостью забросил покупку себе на плечо и поспешил догонять мать с отчимом.

На берегу Волги их ждал знакомый рыбак в новой лодке. Давиду стало жутко стыдно за свою давнюю кражу, но он не подал виду. Сосед радостно приветствовал подросшего пасынка кузнеца, видимо, не подозревая, что тот причастен к пропаже его старого суденышка.

Мать на прощание обняла Давида и прошептала:

– Ты прости меня, пожалуйста!

У Давида подкатил ком к горлу, и он не смог ничего сказать в ответ. Ему вдруг захотелось сесть в лодку и поплыть с мамой на другой берег, в отчий дом. Но это было лишь секундное желание. Он осознавал, что стены, в которых прошло его детство, родными ему уже никогда не будут.

– Не забывай нас, приезжай к нам! – громко сказала Мария и обернулась к мужу: – Так ведь, Детлеф?

– Да, конечно! – принимая мешок с картошкой, отчим пожал Давиду руку. – Может и моим оболтусам насчет работы что посоветуешь.

Лодка отчалила, а Давид, не оглядываясь, побежал прочь. Ему меньше всего сейчас хотелось расплакаться у всех на глазах как мальчишка.

* * *

В среднем Поволжье зима оказалась как всегда холодной и снегообильной. Уже к середине декабря, ведь к этому времени морозы опустились ниже двадцати, Волга покрылась льдом.

Давид находился в помещении правления совхоза, как вдруг где-то недалеко раздались мощные взрывы. Задребезжали стекла окон. Нина Петровна пояснила, что на противоположном берегу, в селе Мюллер, создают колхоз и взрывают церкви. Комсомольцу и атеисту Давиду отчего-то стало немного жаль эти родные готические кирхи и очень обидно за тех мастеров, кто своими мозолистыми руками возводил над Волгой высокие красивейшие храмы, кто расписывал их стены и кто жертвовал свои сбережения на убранство и позолоту.

– Ну а здания-то здесь причем? – вырвалось у него. – Могли бы там контору или клуб сделать.

Давид не стал рассказывать, что его прапрапрадед выковал перекладины и растяжки, державшие на колокольнях этих церквей божьи набаты.

– А ты не хочешь мать с отчимом проведать? – как бы невзначай обратилась Нина Петровна к Давиду. – Нам поручили взять над колхозом шефство. Туда уже прислали из Саратова комсомольцев. Зимой, они там без кола и двора. Им даже спать негде и не на чем, не говоря уже про еду. Отвезешь туда муки, картошки и тушу свинины. Из одежды четыре стеганки и столько же пар валенок прихвати.

Давид с радостью согласился. Он смотрел на заведующую и тайно улыбался, потому что на Нине Петровне был надет белый, вязаный тонкой паутинкой платок, который он подарил ей неделю назад на день рождения.

– Поедешь завтра спозаранку. Переночуешь и обратно.

Выехать рано утром на следующий день не получилось. Сцепления оглоблей держались лишь на честном слове. Давид представил себе картину, как это будет выглядеть, когда они сломаются посреди снежной дороги через реку и ему одному придется тащить сани на своем горбу. Пришлось задержаться. Пару часов ушло на то, чтобы разобрать и перековать в мастерской проржавевшие части.

– Теперь полвека будут держаться, – самодовольно рассматривал свою работу Давид.

Тяжело нагруженные сани шефской помощи новорожденному колхозу лишь после полудня добрались до места назначения. Давид хорошо ориентировался в родном, хоть теперь и увеличившемся селе Мюллер, но беда была в том, что практически никто из односельчан еще не знал, что у них будет колхоз, а тем более кто станет им руководить и где расположилась их контора. К тому же напуганные взрывами церквей, многие вообще не откликались и не открывали двери.

Зимой солнце прячется за горизонтом очень рано и быстро. По ярко засветившимся на утопающей в темноте улице окнам одного из домов Давид догадался, что именно там должен был расположиться штаб комсомольцев. И он оказался прав. Хабалистая, явно на сносях начальница, расписалась в получении товара, а трое полупьяных мужиков небрежно сбросили с саней прям в снег баулы и мешки совхозной помощи. Давид укоризненно посмотрел на них, хотел было что-то сказать, но лишь махнул рукой и дернул уздечку. Лошадь неспешно тронулась, легко передвигая по улице, занесенной снегом, пустые сани.

Отчий дом он, конечно же, нашел без труда. Подъехав вплотную к крыльцу, Давид, не распрягая, привязал лошадь к поручням перил, с досадой отметив, что их древесина совсем прогнила и давно нуждается в замене. Благо он хорошо знал послушный нрав совхозного тягача, которого можно было привязать к подорожному мотыльку и быть уверенным, что лошадь как прикованная останется там стоять.

Лишь в одном окне дома еле заметным виднелся блеклый свет керосиновой лампы. Давид дотянулся до его нижней рамы и постучал. Видимо, не очень громко, потому что ему долго не открывали. Он подошел к двери и уже кулаком забарабанил по ней. Через какое-то время послышались шаркающие шаги и раздался недовольный голос отчима:

– Кто там?

– Да открывай уже! – весело прогорланил Давид. – Заморозить гостя хотите?

– Что-то случилось? – Детлеф впустил пасынка в дом и, лишь коротко пожав ему руку, добавил: – Почему на ночь глядя?

– Меня по делам в ваш колхоз прислали. Вот напоследок и к вам решил заглянуть.

– Значит, и у вас уже про наше горе знают? – пробурчал себе под нос отчим.

– Ты о чем? – недоумевал пасынок.

– Да про эту чертову коллективизацию.

– А что так грустно? – спросил Давид. – Работать вместе-то надежнее. Вы же сами видели, как у нас в совхозе все налажено.

Мария молча подошла, обняла сына и помогла ему снять стеганку. Давид поспешил вывалить на стол содержимое своего вещмешка. Он вчера в последний момент перед закрытием совхозной лавки успел купить кое-какие сладости и консервы. А еще два куска хозяйственного мыла.

– Может, пригодиться в хозяйстве, – он протянул их маме.

– Еще как! – всплеснула от радости Мария. – Ты присаживайся за стол, я сейчас тебе супу налью.

Из соседней комнаты вышли трое сводных братьев. Их явно интересовал не столько Давид, сколько его гостинцы.

– Так вы уже вступили в колхоз? – спросил, усаживаясь за стол гость.

– А нас разве спрашивали? – возмущенно ответил Детлеф. – Всех несогласных в тюрьму посадить пригрозили. С конфискацией земель и имущества.

– Нам-то бояться нечего, – подала голос мать, – у кузнецов никогда особо земли то и не было. Разве что огород в десяток аршин.

– Дура ты, – не сдержался Детлеф, – если односельчане земли в колхоз отдадут, то им и кузнец будет не нужен. На что тогда жить станем?

Мария поставила перед сыном тарелку с супом.

“Пустые щи”, – разочарованно подумал Давид, успевший за день очень проголодаться.

Мария заметила его блуждающий взгляд по тарелке и, тяжело вздохнув, полушепотом призналась:

– Мы снова голодаем. Твою картошку на семена до весны не получилось сохранить.

Давид пожалел, что не прихватил с собой мешок овощей. Этого добра в их совхозе было предостаточно.

– В колхозе вам будет легче жить, – убежденно произнес Давид, – если все земли вместе сложат, то без техники их не обработать. А там железо, значит и кузнецы нужны будут.

Никто не поддержал его, но и не сказал что-либо против. Давид молча и спешно дохлебал щи. Понимая, что разговор не клеится и как-то все затянулось, он неожиданно сам для себя вдруг произнес:

– Ну, знаете, мне пора.

В глубине души он хотел и надеялся, что отчим начнет его уговаривать остаться ночевать, а сводные братья кинутся распрягать лошадь, и мать постелет ему спать в теплой пышной перине из гусиного пуха. Но ничего подобного не произошло. Вместо этого Детлеф встал из-за стола и разведя руки холодно произнес:

– Ну раз пора, то, конечно, надо ехать.

Закурив папиросу и накинув на плечи полушубок, отчим вышел в сени.

Мария растерянно посмотрела на сына и лишь тяжело вздохнула, дав понять, что она в этом доме ничего не решает.

Давид хотел было обнять мать на прощание, но вместо этого только как-то нелепо похлопал ее по плечу и вышел на улицу. Он видел ее в последний раз.

Застоявшийся продрогший конь рысцой понес сани прочь от дома, некогда дорогого сердцу юноши.

Уже через несколько минут они достигли берега Волги. Небо сияло тысячами звезд. Мягкий свет полнолуния отражался в белоснежных сугробах. На километры, как на ладони, просматривалась вся округа – так светло может быть в зимнюю ночь.

За спиной неожиданно раздались выстрелы. Испуганная лошадь рванула и в одно мгновение вынесла сани на покрытый снегом лед реки. Давид оглянулся в сторону села, где послышался громкий гогот уже знакомых пьяных комсомольцев.

– Vater, was hast du uns angetan?[22] – в тот же момент раздался с берега сердечный девичий вскрик.

Давид резко натянул вожжи, и конь послушно остановился, утопая своими голенями в снегу. Подросток слез с саней и поспешил в сторону, откуда ему послышался голос.

Подойдя поближе, он заметил под ветвистым голым деревом на берегу реки четыре укутанные фигуры.

– Что случилось? – на немецком спросил Давид. – Могу я вам помочь?

Лишь тихое всхлипывание горемык послышалось в ответ.

– Амалия? – пригляделся внимательней юноша. Он узнал в ней девушку-швею. – Я Давид, сын кузнеца. Ты как-то моей маме платье перекраивала.

– Добрый вечер, Давид, – сквозь дрожь все еще боролась со слезами девушка.

– Какой к черту добрый?! – возмутился он. – Что вы здесь делаете, на морозе?