Читать книгу Чужбина - - Страница 3

День рождения Амалии выпал на очень жаркий понедельник, 19 сентября 1910 года, о чем часто потом рассказывала ее мама.

Мария-Магдалена днем раньше вопреки запрету родной матери, католички Анны-Розы, была со свекровью на богослужении в лютеранской церкви приволжского села немецких переселенцев Мюллер. Пастор убедил ее, что беременной можно и нужно бывать в Храме Божьем. Прежде всего, чтобы поблагодарить Всевышнего за бесценный дар в виде младенца, сердце которого бьется у нее в утробе.

А на следующий день, рано утром, прямо в начале трудовой недели Мария-Магдалена разрешилась. Можно подумать, что новорожденной именно поэтому досталось имя Амалия, что в переводе с древнегерманского означает «трудолюбивая».

Но не все было так просто. Именно бабушка Анна-Роза настояла на том, чтобы новорожденную назвали католическим именем Амалия. Отец ребенка Георг, хотя и был убежденным лютеранином, все же не стал противоречить своей теще. Он думал, что их первенца назвали Амалией согласно церковному календарю именин святых и покровителей. Что тут спорить? Хорошее имя.

И только Анна-Роза связывала с этим именем больше, чем оно само по себе значило. Она на смертном одре признается почти совершеннолетней внучке, что священнослужитель католической церкви поведал ей другое, латинское толкование имени Амалии, которое означало: «достойный противник». Анна-Мария не могла простить своей дочери, Марии-Магдалене, которая вопреки всем правилам и уговорам, решила выйти замуж за лютеранина Георга Лейс, да и еще приняла его веру. Воспитать внучку в католическом духе, видимо, стало ее святой мечтой и главной задачей. Ради этого к тому времени овдовевшая Анна-Роза решилась и даже нашла повод переселиться в дом зятя-лютеранина.

Мать Георга, Эмма, может быть, и догадывалась о планах сватьи, которая особо и не пыталась их завуалировать, но не принимала всерьез. Проповедник ее церкви объяснил, что согласно догмам, католик мог стать евангелистом, так официально называют протестантов лютеран, но обратно ни в коем случае. Поэтому Эмма совершенно спокойно отнеслась к тому, что ее сын взял в жены католичку. Да и вообще мать Георга, сама того не подозревая, была очень либеральных взглядов, не ведая, что такое слово и понятие вообще существует. Еще задолго до женитьбы любимого сына Эмма во всеуслышание дала слово, что примет сноху любого рода и вероисповедания:

– Даже если это будет женщина из киргизских степей или из заморской Ниппон[23]. Лишь бы она сумела осчастливить Георга.

Более того, материнская любовь готова была и на худший, по ее понятиям, расклад дел, когда бы сын взял в жены русскую.

– Упаси, конечно же, господь! – молилась Эмма при подобных мыслях, понимая, что ее Георгу пришлось бы не только уйти из родительского дома, но и покинуть немецкое село.

Ведь никто не отменял царского закона для переселенцев, соблюдать которые они клятвенно обещали, едва ступив на русскую землю. Под страхом строгого наказания колонистам запрещалось склонять к принятию своей веры православное население. Вот мусульман разрешалось переубеждать и даже в крепостные брать. А православных нельзя!

Эмме не приходили на память случаи смешанной русско-немецкой семьи. Не знали этого и ее родители. Но она догадывалась, что в таком случае Георгу придется перейти в православную церковь. Жить одной семьей с русской и оставаться лютеранином, по тем временам, было просто немыслимо, так как венчать молодоженов и крестить их детей можно было только в том случае, если они сами и их родители были одной веры…

Честно признаться, при всем либерализме Эмма с облегчением вздохнула, когда Георг привел в дом всего лишь католичку, которая к тому же сама предложила перейти в их лютеранскую веру. А то, что добродушная Мария-Магдалена вдобавок оказалась чистоплотной и трудолюбивой снохой, в очередной раз убедило Эмму, что вероисповедание – это не самое главное и что оно должно помогать жить и любить, а не строить на путях человеческих судеб преграды.

Дед Амалии, Иоганн Лейс был мастером на все руки: и хлебороб, и плотник, и каменщик, а на старости лет увлекся еще и виноделием. Он сам сделал чертежи и построил дом, в котором родилась Амалия, – добротный, четырехкомнатный, выложенный из так называемого дикого природного камня и крытый деревом. За ним располагался большой амбар и огромный хлев для домашней скотины. До самой реки, метров на сто тянулся хозяйский огород с бесчисленными грядками и несколькими яблонями. Практически у воды, на высоком берегу, будучи еще в расцвете сил и здоровья, а ныне покойный, Иоганн выкопал погреб. Сооружение имело три части: ледник – здесь круглый год хранились многокилограммовые куски заготовленного зимой на реке льда; овощное хранилище и выложенное из того же природного камня небольшое со сводами помещение для «дозревания» самогонного вина, как любил выражаться сам Иоганн. Ему открыто завидовали соседи колонисты, а русские из ближайших деревень специально приезжали полюбоваться на строительное сооружение немца и перенять его опыт.

Семья Лейс была большой. После Амалии родилось еще пятеро дочерей: Мария, Эмилия, Рената, Роза и Анна. Девять женщин и один мужчина. Не жизнь, а малина. Усилиями слабого пола в доме Лейс всегда царили чистота и порядок. Домочадцы были накормлены и опрятно одеты. Погреб и чердак до отказа наполнен продовольствием: мясом, шпиком и копченой колбасой, вяленой рыбой, топленым свиным и сливочным маслом, вареньем и соленьями, сушеными фруктами, ягодами и грибами. В сундуках хранились неисчислимые отрезы ткани и мотки пряжи.

Работать же на поле, пахать, сеять и косить Георгу приходилось одному. Он как-то с этим успевал справляться, да и женщины помогали ему чем могли. Закрома их амбара до краев были наполнены зерном, мукой, фасолью и кукурузой. Но завести еще одного ребенка Георг уже не хотел и даже предостерегался. Можно представить, как же озадачен был отец многодетной семьи, когда узнал, что Мария-Магдалена вновь беременна.

Но бог в этот раз был на стороне Георга и подарил ему сына Мартина.

– Дети не картошка, и зимой растут, – так рассуждал теперь уже обрадованный отец, понимая, что не за горами то время, когда сын повзрослеет, станет ему опорой и наследником рода.

Амалия хорошо помнит, как они с бабушками готовили для новорожденного брата старую колыбель-качалку. Хотя, что там говорить, готовили? Так, слегка протерли, да свежевыстиранные пеленки постелили. Люлька просто не успевала запылиться или рассохнуться, потому что практически каждые полтора – два года рождался ребенок.

В семье уже наизусть знали рассказы бабушки Эммы о том, как в первый же год после переселения их предков из Саксонии на Волгу ее прадедушка смастерил эту колыбель. Вот уже полтора века она неустанно служила его наследникам.

Амалия знала каждую деталь качалки, вырезанной из дуба и ярко разукрашенной: на боках витиеватые деревца, царские птички и лазоревые цветочки. В изголовье зыбки во всей красе сияло лучезарное красно солнышко, а в ногах – обрамленный звездами полумесяц. На всех четырех стенках были искусно вырезаны по несколько ангелочков.

– Креста на люльке не хватает, – в который раз сетовала бабушка Анна-Роза, – У нас, католиков, на каждой колыбели крест вырезают, чтобы бог ребеночка защищал.

– Не слушайте ее, – попросила внучек бабушка Эмма, – нельзя преклоняться перед тем предметом, на чем Иисуса распяли.

Последняя речь пастора на воскресном молебне была посвящена именно этой теме.

– Второй заповедью на скрижалях божьего свидетельства записано: “Не делай себе кумира”, – обратился тогда проповедник к прихожанам, – И это впереди всех нам известных: не убивай, не прелюбодействуй и не кради. К сожалению, в истории религий нередки случаи подмены учения суеверием, когда вера в Бога подменяется идолопоклонством, почитанием подобий и изображений. Лютеранину не нужна икона. Он знает, что Господь на небе и достаточно обратить свой взгляд вверх, чтобы напрямую с ним общаться.

Эмма охотно поделилась бы сейчас услышанным со свахой, но Анна-Роза явно не интересовалась этим и, достав из-за пазухи флакончик, лишь обильно окропила колыбель святой водой. Она была воспитана иначе и менять свои взгляды на старости лет не собиралась.

Бывало, бабушка Эмма, сознательно или нет, повесит для сушки на спинке качалки влажную пеленку.

– Ты что, хочешь, что б наш внук бессонницей страдал? – спешно срывала ее и крестила люльку католичка Анна-Роза. – Это плохая примета.

В девочках, видимо, врожден материнский инстинкт. Иначе чем объяснить, что они с детства играют в куколки, их моют, пеленают и кормят. Естественно, что всех девочек в доме манила и притягивала к себе колыбель. У них буквально чесались руки от желания ее покачать.

– О Боже! – хваталась за голову и кричала, как будто конец света наступил Анна-Роза. – Нельзя качать пустую люльку! Вы что, хотите, чтобы ваш брат смертельно заболел?

Отогнав детей, Анна-Роза шепотом читала долгие молитвы и периодически крестила колыбель.

Эмма однажды не выдержала, подошла к свахе и тихо сказала:

– Ты либо в бога верь, либо в языческие приметы.

Анна-Роза замерла на минуту. То ли она пыталась понять услышанное, то ли тщетно искала, чем ответить Эмме. Решив, что это не ее ума философия, Анна-Роза молча повернулась к ней спиной и как ни в чем не бывало продолжила поучать внучек:

– Не вздумайте сами в колыбель залезть!

Никто не посмел ее спросить, почему? Каждая из девочек уже наперед представили себе все те страшные беды, которые непременно с ними потом произойдут.

Двадцать первый голодный год для многих оказался именно тем самым концом света, который постоянно предсказывала бабушка Анна-Роза. И пусть земля и вселенная не сгинули в небытие, что-то судное было в нем, несомненно. Никто не мог припомнить случая, чтобы в этих краях уродилось меньше, чем посеяли.

А тут еще другая напасть. Большевики и их продразверстка. Они вваливались в каждый дом Кривцовки и отбирали у крестьян продовольствие для голодающих города. У Лейс большевики очистили амбар под веничек – даже зернышка не оставили на полу. Увели весь скот.

– Да что же вы за нелюди такие! – на русском, встав перед ними на колени взмолилась Мария-Магдалена. В руках она держала Мартина в пеленках. – А чем мне семерых детей прикажете кормить?

Сжалились большевики над матерью, оставили многодетной семье мешок муки и маленького козленка на развод – чтобы было детям молоко. На большее не расщедрились, даже еще напоследок зло бросили:

– Не нравится, пошла прочь в свою Германию.

Муки хватило ненадолго, а козленок оказался козликом. Ждать молоко пришлось бы долго. Его зарезали, хотя и мяса с него было как с кошки. Георг стал чаще ходить на охоту и рыбалку. Бабушки тащили из леса все, что можно было подать на стол. Они, кажется, даже отварами из коры деревьев поили своих домочадцев. Насытиться этим было невозможно, но чувство голода как-то притуплялось.

Но беда не приходит в одиночку. То ли от переживаний и страха, то ли от плохого питания, у Марии-Магдалены пропало молоко. До синевы в лице заливался от голода в крике маленький Мартин. Бабушка Эмма заставляла сноху продолжать давать малышу грудь. И как не старался тот, своими быстрыми жадными движениями сосать, кормящая грудь оставалась пустой. Было очевидно, что он голодает. Если до этого не успевали просохнуть детские пеленки, то теперь их меняли лишь через день.

Бабушка Анна-Роза готовила для кормящей матери по своим рецептам чаи из полевых трав. Но и они не принесли желаемого результата.

Отец успел уже оббегать всю округу в поисках коровьего молока для умирающего от голода сына. К сожалению, всех коров забрали большевики. И лишь в соседней деревне, в одной семье калмыков ему повезло. У них имелось кобылье молоко. На момент продразверстки жеребая лошадь не могла и шагу ступить. Поэтому ее не отобрали, и она в родном стойле удачно ожеребилась.

Теперь, чаще всего Амалии, приходилось через день-другой ходить по семь верст только в одну сторону за питанием для братика. Платили за молоко чем могли. Бывало, калмык сам говорил, что ему в следующий раз принести: пряденную шерсть или что-то уже из готовой одежды. За крынку молока отдавали молоток или топор, вилы или лопату, шерсть или нехитрые мамины бусы.

Молоко заливали в обычную темно-коричневую бутылку из-под водки. В селе почему-то называли ее «соловейкова церковка». Мария-Магдалена засовывала в горловину лоскуток скрученной сарпинковой ткани, через которую Мартин и сосал молоко.

Бабушка Эмма каждый день готовила внуку “Süßknoten” – сладкие узелки. В обычный носовой платочек или в салфетку из набивной бязи она завязывала щепотку свежих или сушеных ягод. Такой соской успокаивали голодного младенца до следующей кормежки.

Бабушка Анна-Роза на песчаной опушке леса неустанно собирала “Süßholzwurzel” – так она называла лакрицу – сладкие корни солодки. Старшие дети их просто сырыми жевали, а для Мартина мама заваривала измельченные корни солодки с чабрецом. Получался “Steppentee”, полевой чай.

Несмотря на все эти старания, голодные годы, как говорится, будут у Мартина в костях сидеть. Он навсегда останется низкорослым и слабым, будет постоянно болеть.

Но это потом. А сейчас, напоив сыночка кобыльим молоком, Мария-Магдалена крепко прижимала к себе его исхудавшее тельце и сквозь отчаянное рыдание часто повторяла:

– Зря ты появился на этот свет!

Амалию пугали эти слова. Разве можно сетовать на рождение своего богоданного ребенка?! Она не могла тогда знать, что и ей, придется однажды оказаться в подобной ситуации.

Население Кривцовки в те голодные годы сократилось наверное вдвое. Люди падали замертво прямо на улице, а тех, кто в доме умирал просто выносили за порог. Церковная телега каждый вечер собирала трупы. Поселковое кладбище за год разрослось вдвое. И если раньше умершим ставили памятники и ограды, то теперь могилки выглядели просто бугорками с наспех сколоченными крестами. Амалия однажды подслушала, как родители шептались с бабушками о «каннибалах» в соседней деревне. Девочка не знала значения этого слова. Родителей спросить не посмела. Боялась получить нагоняй. Раз уж они об этом вслух не говорят, значит, это не положено детям знать. Потом, уже взрослой, она прочитает о каннибализме и ужаснется. Амалия мысленно поблагодарит своих родителей, что те не рассказали им, детям, о людоедах.

Это страшное время, надломило даже либеральную лютеранку Эмму. Она уже не противилась, когда над входной дверью их дома Анна-Роза повесила крест и в каждой комнате на стенах появились иконы. Молчала, когда католичка пригласила священника, дабы тот освятил их жилье.

Спасаясь от густого ладанного дыма кадила, которым богослужитель размахивал, обходя каждую комнату их дома, Амалия выбежала в палисадник. Оттуда она спокойно с недетской ухмылкой на губах наблюдала за религиозной церемонией. Легко можно было догадаться, что она не верила в чудодействие этого обряда.

В школе русская учительница им давно объяснила:

– Бога нет! Это все бабушкины сказки.

И хотя Амалия безмерно любила Эмму и Анну-Розу, верить в их проповеди она уже не собиралась.

Несколько дней позже тринадцатилетняя Амалия шумно взбежала по ступенькам крыльца отчего дома, нараспашку отворила дверь и радостная предстала пред семьей Лейс. Как всегда, худющая, загорелая, с оттопыренными ушами и растрепанными косичками. На шее у нее алел красный галстук, скрепленный зажимом в виде серпа и молота.

– Теперь уж точно конец света! – почему-то на русском воскликнула Анна-Роза. У нее не хватило даже сил устоять на ногах.

– Меня приняли в пионеры! – радостно салютовала Амалия. – Мы будем строить светлое будущее.

– Es steht in den Büchern, – голосила, стоя на коленях и закатив глаза бабушка. – Ihr werdet kein Glück auf der Erde mehr haben. Ihr würdet sehr oft den eigenen Tod wünschen[24].

Гражданская война закончилась, и белогвардейцы были разгромлены. Но в Поволжье все еще орудовали какие-то банды и отряды из числа бывших царских офицеров, эсеров, монархистов, анархистов и бог их знает еще кого, противостоящих новой власти большевиков и разрозненные личными междоусобицами. Село Кривцовка вот уже в который раз переходило из одних рук в другие. Уже никто не мог с точностью сказать, за что и против кого воюют очередные оккупанты. Может быть, царская присяга просто не позволяла им сложить оружие? Но, вполне возможно, что это уже было обычное мародерство, грабеж и насилие местного населения, то есть идеология не имели к этому никакого отношения.

Георгу эта политика была безразлична. У него ведь детей, как в пословице, семеро по лавкам сидело. Их нужно было кормить. Недалеко от села, в полесье у болота, всегда водились куропатки. Вооружившись сетью и петлями, отец еще до восхода солнца отправлялся за дичью. Домочадцам наказал, если почувствуют опасность, пусть прячутся в погребе. Надо поблагодарить деда Иоганна. Со стороны улицы и дома его подземное сооружение было не заметно. Просто холмик, поросший травой и кустарником.

Мария-Магдалена и сама понимала, что оставаться днем дома было небезопасно. На днях, разбив оконное стекло спальни, шальная пуля насквозь пронзила раму деревянной колыбели. Ангелы хранители! Десять сантиметров ниже, и свинец бы прошел сквозь мирно спавшего в это время Мартина.

Вот и сегодня стрелять начали с раннего утра. Уже под свист пуль семья Лейс бежала в погреб. Укрылись в винном. По глубине и каменному своду он казался наиболее надежным. Не должна была подвести и солидная дубовая дверь. Глава семьи Егор недавно специально встроил в нее с внутренней стороны толстый железный засов. Усадив бабушек и детей на полках и деревянных ящиках, Мария-Магдалена еще раз проверила, плотно ли закрыт засов.

Перестрелка затихла далеко за полдень. В погребе, как по команде раздался рев. Дети с утра ничего не ели. Взрослые не сообразили или не успели прихватить с собой что-нибудь поесть. Матери семерых детей не оставалось ничего другого, как идти в огород. Нарвать хотя бы редиски, лук и огурцов.

В темноте на ощупь поднявшись по ступенькам, она остановилась у массивной двери. Всем было слышно, как Мария-Магдалена тяжело вздохнула, видимо, отгоняя страх перед тем неизвестным, что ее может ожидать сейчас снаружи. В тишине прозвучала ее короткая молитва и скрипя отодвинулся засов. Лишь на мгновение в подземное помещение успел заглянуть солнечный свет, озарив лица смотрящих ей вслед.

Марию-Магдалену ждали долго. Но она все не приходила. В погребе только бабушки и Амалия еще держали себя в руках. Остальные скулили как щенята. Младшие наперебой просили хлеба. Амалия, на правах старшей сестры, обещала их скоро покормить, тихо пела им песни и рассказывала сказки. Она, как могла, пыталась облегчить участь бабушек, которые и так не находили себе места от переживаний за дочь и сноху.

Через пару часов, не дождавшись возвращения Марии-Магдалены, пленники выбрались из погреба и гуськом между грядок огорода направились к дому. Кругом царила тишина.

В доме стоял терпкий запах папирос. Лучи заходящего солнца, сквозь окно наполнив комнату красным светом, высвечивали плавающие в воздухе слои табачного дыма. Странно, ведь в семье никто не курил. На столе стояли стаканы и пятилитровая бутыль из-под самогона, валялись остатки зеленого лука и надкусанные огурцы.

Марию-Магдалену они нашли в спальне, сидевшую на краю кровати в остатках разорванной одежды. Ее длинная, всегда красиво уложенная на голове коса сбилась на бок и на половину распустилась. Руки и грудь были в крови. Она прижимала к животу окровавленную подушку. Белоснежная постель была тоже усеяна алыми пятнами. Отрешенный взгляд Марии-Магдалены упирался в пол комнаты.

– Больно-то как! – тихо причитала она. – Как же больно!

От сдавливаемого рыдания дрожали ее опустившиеся плечи.

– Маля, забери младших отсюда, – потребовала бабушка.

– Ждите нас на кухне! – приказала другая, закрывая за ними дверь спальни.

Сестренки и Мартин, как бы понимая, что в дом нагрянуло несчастье, вели себя тихо. Никто не вспомнил о еде, все сидели молча. Амалии в эту минуту очень захотелось их всех обнять и, как это делала мама, поцеловать каждого в лобик. Но она воздержалась, потому что побоялась, что сама заплачет.

Старшая сестра лишь нежно поправила волнистую белокурую челку Мартина. Братишка спал на скамейке, скрутившись в бублик и положив головку на ее колени.

– Как же не вовремя ты родился! – повторила мамины слова Амалия. Вмиг повзрослевшая, она отчетливо понимала, что уже никогда не будет как раньше…

Через некоторое время забегали бабушки. То за водой, то за корытом. В одно мгновение повеяло холодом. Это бабушка Эмма пронесла мимо них лед. Потом все снова затихло. Лишь было слышно, как тикают стрелки настенных часов.

Амалия не знала, что можно спать сидя. Вернее, ей этого до сих пор не приходилось делать. Оказывается, можно. Вот только потом все болит и кости ломит. От этих неудобств она, видимо, и проснулась. Уже светало. Были бы целы на деревне петухи, они наверняка в эти минуты воспевали бы начало нового дня. Но их давно всех съели. Другие же пернатые, соловьи да жаворонки, напуганные громом последних перестрелок, тоже помалкивали.

Амалия осторожно встала. Стараясь не разбудить братика, она подсунула ему под голову вместо своей коленки рядом лежащий на скамейке отцовский рюкзак.

– Папа вернулся! – догадалась девочка и всплеснув от радости руками, бросилась в открытые двери родительской спальни.

На белоснежной постели лежала Мария-Магдалена. Она тоже была во всем белом. С обеих сторон кровати сидели на стульях бабушки. У изножья на коленях стоял сгорбленный отец.

– Прости! – то и дело повторял он, всхлипывая и скручивая в руках фуражку.

– Мама! – успела выкрикнуть Амалия. Вокруг нее вдруг все поблекло и понеслось с неимоверной скоростью в карусельном вихре. Она без сознания упала у запачканных в болотной тине сапог Георга.

Позже ей объяснят, что мама умерла от двух ножевых ранений в живот…

В глубоком трауре справили и девять, и сорок дней, и годовщину смерти Марии-Магдалены. Время шло, а атмосфера семейной жизни никак не хотела возвращаться в их дом. Казалось, что вместо мамы к ним навсегда поселились полумрак и холод, хотя, как и раньше, зажигали фильтровые лампы и топили печь. Однако уже давно не было слышно в родных стенах беззаботного детского смеха. Отец искал утешение в работе. Он почти все время пропадал в поле или в хлеву. Часто оставался там и ночевать. В доме ему все напоминала о погибшей супруге.

Бабушки уже не снимали с себя траурную одежду. Эмма и Анна-Роза теперь вдвойне пытались окружить внуков заботой и вниманием, но Амалия больше никогда не увидит на их лице подобие улыбки. Смерть Марии-Магдалены так сблизила лютеранку и католичку, всегда и во всем противостоящих друг другу, что они, хотя в это трудно было поверить, даже умерли почти в один день.

После смерти бабушек теперь еще и домашнее хозяйство свалилось на плечи многодетному отцу. Старшая дочь Амалия, естественно, помогала ему как могла. Но, вместо того чтобы вдвоем заботиться о доме и семье, Георг сломался. Он стал часто посещать трактир. Приходил оттуда изрядно выпившим. Амалия ждала возвращения отца, помогала ему раздеться и укладывала его в постель. Он молча и беспрекословно ей повиновался и очень быстро засыпал забвенным сном. Но в тот вечер Амалия только уселась на лавке под окном штопать свои чулки, Георг вдруг проснулся, слез с кровати и подбежал к ней. Он погладил Амалию по голове, сел рядом и как покаяние произнес:

– Это ведь я вашу маму убил!

Амалия вскочила, уронив чулки и иголку. Наперсток отрикошетил от доски пола и улетел под стол.

– Ты что мелешь? – испуганно прошептала она. – Не дай бог младшие такое услышат. Иди, проспись лучше.

– Она осталась бы жива, если бы я, идиот, согласился тогда уехать в Америку.

Амалия понимающе вздохнула и, присев рядом, обняла отца:

– Кто же мог такое предвидеть?

– Твой дядька Генрих меня же предупреждал.

От отца попахивало спиртным, но в рассказе чувствовалось, что его память не была пьяна.

Буквально сразу после революции немецкие поселения Поволжья заполонили агенты, так называемого переселенческого комитета. Они агитировали колонистов эмигрировать в США. Ни для кого не было секретом, что агитаторы представляли интересы германских Бременского и Гамбургского пароходств, которые хорошо наживались на перевозе пассажиров через Атлантический океан. Были среди зазывал и наемники крупных американских землевладельцев, которым так не хватало крестьянских рабочих рук для освоения их необъятных владений.

В доме Лейс тогда собрались многочисленные близкие и родственники села Кривцовки. Пришлось даже две лавки из палисадника принести, чтобы все могли усесться. Рядом с Георгом расположились отец Иоганн и брат Генрих.

Представитель переселенческого комитета, желая положительно настроить собравшихся, улыбаясь дарил каждому ребенку по прянику. Чувствовалось, что он был хорошо подготовлен, так сказать, подкован в искусстве убеждения и понимал, что начинать это надо всегда только с приятного.

– Наше агентство имеет свои бюро в Саратове, на перевалочном пункте в Эйткуне[25] и, конечно же, в самой Америке, – начал выступление мужчина с холеным лицом, – на всем пути следования мы гарантируем вам информационную и правовую поддержку, безопасный проезд на пароходе, обустройство и наилучшие перспективы для фермеров и ремесленников.

Половину из сказанного никто в комнате не понял. Даже дети перестали грызть свои коржи.

– Есть вопросы? – агитатор осмотрел собравшихся.

– А где находится этот Эйткуне? – поинтересовалась бабушка Эмма.

– Правда, что на корабле всех тошнит? – скромно спросила жена Генриха.

Агент попытался ответить, но вопросы уже лавиной посыпались со всех сторон.

– По чем билеты?

– Сколько можно взять с собою багажа?

– Что за деньги в Америке и можно ли рубли там поменять?

Все говорили наперебой. Для убедительности постоянно кто-то считал необходимым встать или от несогласия демонстративно сесть, отчего и стоял неумолимый гул передвигаемых стульев и табуреток.

– Да что тут еще обсуждать, – громко прервал этот шум голос Генриха, – и так уже понятно, что надо бежать из России. Совсем не важно, во что это обойдется. Большевики вон царя и правительство свергли, кто знает, что с нами сотворят?

– И на кой черт мы им сдались? – усмехнулся Георг, обернувшись к сидящим за его спиной. – Мы ведь ничего плохого-то не сделали.

– А мы никогда и никому плохого не делали, – через голову отца нагнулся к Георгу брат Генрих, – но почему-то наше село уже в русское переименовали, закрыли немецкие школы. Забыл что ли? Гляди, теперь и немцами писаться запретят, фамилии менять заставят. Мы просто-напросто здесь чужие!

– Не нагоняй на нас страху, – раздраженно выкрикнул Георг, – у тебя что, тоже память отшибло? Вспомни, как тридцать лет назад мюллерцы уже уезжали в эту Америку.

Все мгновенно замолчали. Столь печальную историю нельзя было забыть. Из семидесяти семей пятилетней эмиграции выжили и вернулись обратно в село лишь сорок человек. Но уже не с тем, с чем они отсюда уехали: пешие, с дубинкой в руках, с сумой на спине и без гроша денег. Семеро из них на обратном пути к тому же еще и ослепли.

– Так они же в Аргентину и Бразилию выезжали, – пояснил агент, – а мы вам предлагаем Северную Америку. Оттуда еще никто не захотел вернуться в Россию.

– А землю ваш комитет нам тоже предоставит? – как о самом важном спросил Георг.

– Бесплатно не раздаем, – честно признался агитатор, – но имеются льготные ссуды и налоговые послабления при обзаведении земельными участками.

– И зачем тогда, скажите, добрые люди, нам со своей земли куда-то ехать, чтобы там новую покупать?

– У вас тут не личная, а общинная земля, – со знанием закона поправил Георга агитатор, – и между прочим, большевики собираются ее между всеми крестьянами поровну поделить. Готовьтесь к тому, что многие из ваших полей отойдут соседней русской деревне. Там каждый второй безземельный бедняк.

– Да никто не посмеет у нас землю отобрать, – был уверен Георг, – у нас на нее все бумаги имеются.

– Ну вы посмотрите, что он о себе возомнил! – вскочил со стула брат Генрих и умоляюще протянул руки в сторону старика Иоганна: – Отец, может, ты ему объяснишь, что у царя этих бумаг и грамот побольше было. И что с того? Как собак в шею прогнали и царя, и его министров.

– Нам надо вместе держаться, – как бы невпопад произнес старейший из Лейс, вытирая платочком постоянно слезящиеся глаза.

– Я не собираюсь обсуждать политические вопросы, – агент счел необходимым вовремя закончить разговор, – мне всего-то лишь поручено объяснить вам преимущества переселения и помочь в оформлении необходимых бумаг.

Мужчина с холеным лицом быстро собрал и спрятал в портфель свои брошюры и, попрощавшись, скорым шагом покинул дом.

– А зачем большевикам и бедноте сдалась наша земля? – не мог угомониться Георг, обращаясь теперь только к брату: – Одни, городские белоручки, не знают, как ее обрабатывать, а другие, бездельники и попрошайки, не хотят этим заниматься.

– Пока не поздно, – удрученно промолвил дядя Генрих, – соглашайся, брат. А то боюсь я, что за твое упрямство твоим детям дорого расплачиваться придется.

– Большевики немцам автономию обещают, – успел крикнуть Георг свой последний довод вслед выходящему из дома брату.

Тот лишь отмахнулся в ответ…

Закончив свой рассказ, отец нежно взял ладонь Амалии, поцеловал каждый палец и скорбно произнес:

– Ведь господь же ниспослал нам Америку как спасение, а я отверг его благодатную руку. Ни за что я этого себе не прощу!

Несколькими днями позже ниже по течению Волги нашли его труп.

– Хороший был мужик, – скажет на похоронах старик сосед, – вот только не по силу ему оказалось справиться с горем.

В семнадцать лет на хрупкие девичьи плечи Амалии свалилась нелегкая участь стать главой и кормилицей шестерых сирот.

Большевики сдержали слово. Немцам Поволжья в 1927 году дали АССР – Автономную Советскую Социалистическую Республику. Село Кривцовка опять именовалось Мюллер. Вновь щедро плодоносили поля, а беспощадную продразверстку заменили на в разы низкие продналоги. Крестьянские хозяйства вновь ожили, стали набирать силу и развиваться. Но только не во дворе у Лейс. У них в семье физически стало некому обрабатывать землю. Не было и средств, чтобы нанять кого-то со стороны. В летнее время Амалии вместе с сестрами Марией и Эмилией приходилось самим наниматься на поденную работу к зажиточным односельчанам. Зимой сирот спасало рукоделие. Амалия умела хорошо кроить, шила платья, халаты, рубашки и фартуки (благо бабушка Эмма научила ее этому ремеслу, да и швейная машинка была под рукой), вязала варежки, носки и даже кофты. Все это продавали или меняли на еду. Ради куска хлеба сестры нянчили чужих детей, у соседей стирали белье и мыли полы. Даже девятилетний Мартин пытался помогать дома по хозяйству. Он ежедневно собирал и, надрываясь, тащил с берега Волги хворост для печи. У Амалии от этой картины сердце кровью обливалось. Но она успокаивала себя тем, что это лучше, чем просить подаяния на паперти. Хотя господь и от этого их не уберег.

В начале тридцатых погода в Поволжье не подвела крестьян. Нельзя сказать, что обильно шли дожди, но и засухи не предвиделось. Но вот почему-то снова настал голод. Если до этого Амалия и так работала на износ, успевая поспать всего лишь по пять часов в сутки, стараясь накормить, как она теперь говорила, своих детей, то теперь хлеб стало невозможно ни купить, ни заработать. Он просто пропал. Грамотные односельчане винили в этом большевиков и их начавшуюся в стране коллективизацию крестьянских хозяйств. В селе Мюллер еще не было колхоза, но народ догадывался, что именно в этом, как говорится, собака зарыта.

Амалия не искала виновных, неистово и постоянно ломая голову над тем, чем накормить семью. Иногда от безысходности у нее настолько опускались руки, что просто хотелось залезть в петлю. Но заглянув в огромные на исхудалых лицах потускневшие глаза детей, которые практически не отходили от стола, как бы боясь пропустить раздачу еды, Амалия находила в себе силы и снова и снова бродила по полям округи, надеясь найти там оброненное зернышко или не замеченную при уборке картошину.

Однажды соседка рассказала Амалии, что в воскресенье видела ее сестер с протянутой рукой у церквей: Ренату у католической, а двойняшек Анну и Розу у лютеранской. Сердобольная соседка не осуждала. Она хорошо понимала, как нелегко приходится жить сиротам и потому принесла с собой мешочек пшена и малюсенький кусочек сала.

В тот вечер Амалия первый и единственный раз, ударила по лицу Ренату:

– Я не позволю тебе позорить нашу семью.

Казалось, от обиды или бессилия, в ней окончательно пропали все эмоции и чувства. Ничего не осталось от той девочки в красном галстуке, со светлым взглядом и растрепанными косичками, мечтающей построить светлое будущее.

Вскоре рано повзрослевшая и очерствевшая Амалия очень пожалеет, что подняла руку на сестру.

Поздней осенью 1932-го Рената смертельно отравилась. Она у одного амбара съела кукурузу, обработанную крысиным ядом. В ярости Амалия рвала на себе волосы и была готова голыми руками задушить хозяина амбара, который убил ее сестру.

В последнее время мимо их дома часто перевозили санки с умершими от голода односельчанами. Амалия даже не додумалась попросить соседей ей помочь. Она сама оттащила завернутое в белый холст тело Ренаты на переполненное кладбище. Разведя на маминой могиле костер и, дождавшись, пока земля оттает, Амалия своими руками подхоронила сестренку к маме.

Мария и Эмилия в это время присматривали дома за младшими.

Двойняшки Анна и Роза уже давно не выходили на улицу, а на днях вообще перестали вставать с постели. И как только сестры не пытались накормить их нехитрой похлебкой, изможденные голодом девочки отказывались принимать еду.

– Полная дистрофия организма, – сделал заключение фельдшер, – помочь уже ничем нельзя.

Через несколько дней двойняшек закопали поверх отца. И тоже без гроба, укутанных в половинки простыни с родительской кровати.

Амалия считай что весь день пробыла между свеженасыпанными могилами и уже ближе к вечеру было собралась идти домой, как у нее подкосились ноги и она, рухнув на мамину могилу неистово разрыдалась. Сильная, стойкая натура, но такие потери любой камень превратят в песок. Слезы бесконтрольно ручьями текли из девичьих глаз, а она лежала, не чувствуя ни холода, ни ночи, ни себя.

К двадцати двум годам Амалия успела похоронить семерых членов семьи. У нее невольно складывалось впечатление, что каждый год приносит лишь горе, а вся жизнь состоит из сплошных лишений и потерь.

Старшая Лейс тогда даже не могла предположить, что будет еще хуже и что ее семью ждут страшные потрясения…

В дом постучали вечером. Настенные часы Лейс недавно променяли на пару бурячков, но Амалия по привычке посмотрела на пустую стенку.

“ Должно быть где-то около семи, – промелькнуло в голове, – кто бы это мог быть в столь поздний час?”

Гостей они уж точно не ждали. Вся семья в сборе сидела за столом и пила перед сном подобие чая: залитые кипятком высушенные на печи шкурки от свеклы.

Размышляя, что в такую стужу и мороз в их село чужие не придут, Амалия, даже не спрашивая кто это, открыла дверь. Но этих людей она точно не знала. Первой в дом вошла женщина. Амалии показалось, что она была огромная как скала: в мужском широком овчинном полушубке и валенках. Ее сопровождали трое мужчин, тоже одетых по-зимнему. Двое из них держали в руках керосиновые фонари. Амалия разглядела на стекле клеймо в виде летучей мыши. Не каждый в селе мог себе позволить эти ветроустойчивые фитильные лампы, привезенные из Германии. Они имелись только у зажиточных односельчан. У Лейс тоже была одна, отец обычно брал ее с собой на рыбалку и охоту. Но Амалии в прошлом сентябре пришлось ее обменять на мешок початков кукурузы.

Женщина стряхнула с плеч и воротника снег, который непрерывно валил с утра и, осматриваясь, молча прошла мимо Амалии к столу, где в недоумении застыли трое Лейс. Затем, так же ничего не объясняя, она прошла в родительскую спальню. Амалия видела в проеме двери, как та аккуратно и даже нежно погладила стоящую там колыбель. Потом нежданная гостья заглянула в детскую и напоследок в третью комнату, где раньше спали бабушки. Вернувшись в гостиную, женщина сбросила с себя полушубок на стоящую под окном лавку. Все увидали ее огромный живот.

“Беременна”, – догадалась Амалия, да и ее сестры наверняка тоже.

– Вы тут вчетвером живете? – спросила будущая мать старшую из Лейс.

Амалия лишь молча кивнула.

– Вещи собираем и освобождаем дом, – немного поразмыслив, добавила, – теперь он наш.

– Почему это наш дом стал вашим? – на плохом русском спросила Амалия, не готовая к такой наглости и не желающая верить в то, что это сейчас происходит с ней на самом деле.

– Здесь теперь будет управление колхоза.

– Подождите, что значит колхоза? А куда нам деваться?

– А это уже не наша проблема. Так что давай, собирайте вещички и проваливайте отсюда.

Широко расставив ноги, женщина устало уселась на стул, где еще недавно сидела Амалия. Взглянув лишь краем глаза на лежащие на столе рисунки Мартина, она небрежно смахнула их на пол. Простой карандаш укатился к ногам стоящих у двери непрошеных гостей. Один из мужчин поднял его. Мартин подбежал к тому и попытался вырвать свой карандаш.

– Gib mir zurück[26]! – слабым голосом скорее попросил, чем требовал мальчик.

Вместо этого верзила дал ребенку подзатыльник, а карандаш положил себе в карман.

Амалия поспешила прижать Мартина к себе. Сестры молча переглядывались, оценивая ситуацию. Старшая сестра перевела на немецкий, что от них требуют эти люди. Конечно же, нужно было сопротивляться. Худая, высокая Амалия не боялась и подраться. Да и сестры давно уже были не подростками: двадцать один год и девятнадцать. Но девушки хорошо понимали, что силы не равны. Против трех вооруженных мужиков не попрешь. А громкоголосая беременная баба, казалось, по весу была тяжелее всей семьи Лейс. Против этого люда ни силой, ни словами им свой дом уже не отстоять.

– Wir müssen gehen[27], – разведя руками Амалия печально промолвила в сторону домочадцев и первой начала одевать Мартина.

– Так, что встали-то? – громко обратилась новая хозяйка дома к пришедшим с ней мужчинам: – Давайте заносите наше добро. И чтобы к утру на доме плакаты повесили. Завтра начнем записывать крестьян в колхоз.

Одевшись, Амалия оглянулась. Брать им с собой особо и нечего было. Все, что у них еще имелось, было надето сейчас на них. В сундуках и на полках шаром покати. Единственным богатством оказалась ручная швейная машинка. Переносная ручка отломалась, поэтому пришлось машинку в картофельный мешок засунуть. Мартин помогал при этом Амалии, а та молилась:

– Лишь бы ее не отобрали!

Сестры, каждая для себя собирали в полотенце котомки.

– Давай, давай, пошевеливайтесь! – торопила их беременная командирша.

– Вы же сами скоро мамой будете, – вдруг решила надавить на жалость Амалия: – Куда же нам деваться? На улице мороз еще какой! Даже если мы в амбаре или хлеву укроемся, то к утру на смерть замерзнем.

– В каком еще амбаре? – подбоченилась женщина. – Там будет наш склад, а в хлеву колхозная конюшня. Идите вон к соседям жить. Что у вас знакомых нет? Поди приютят.

– Да кто приютит? – умоляюще сложила ладони Амалия. – Все голодают, а нас четыре лишних рта.

– Я же тебе, девочка, уже объяснила. Это меня не волнует. У меня приказ, новая установка партии по созданию колхоза. Твой дом нам лучше всего подходит. Не могу же я в лачуге создавать штаб социалистического будущего вашей деревни.

– Может, хотя бы за печкой позволите нам приютиться? Мы занавеску повесим. Нас никто не услышит и не увидит.

– Еще чего не хватало, чтобы вы у меня под ногами здесь бегали. Пошли вон отсюда!

– Да, вот он какой социализм в реальности получается, – сквозь слезы рассудила Амалия, взвалила на плечо мешок и, выходя на мороз, добавила, – В школе нам не рассказывали, что ради этого светлого будущего круглых сирот на улицу выбрасывать станут.

Уже на улице, оглядываясь по сторонам и все глубже закутываясь от холодного ветра в воротник, ее осенила мысль. Амалия вспомнила о погребе, который когда-то спасал их от пуль.

По глубокому снегу, через огород семья Лейс гуськом поспешила на берег Волги. В винном погребе стояла сносная температура. Готовить пищу им было не из чего, поэтому и в этом плане можно было обойтись без печки. Но здесь чувствовалась сырость, и Амалия пожалела, что не прихватила с собой отцовский овечий тулуп, который всегда висел у них за печкой. Он бы им здесь очень пригодился.

Дав указание сестрам, собирать из деревянных ящиков топчан, набравшись смелости, Амалия одна снова вернулась в родительский дом.

Не обращая внимания на рассевшихся за столом четырех незваных грабителей, Амалия молча прошла к печи и сняла висевший там тулуп. Новая хозяйка дома даже оробела от такой девичьей храбрости, но внешне вида не подала. Молчали и ее соратники.

Нахлобучив поверх пальто тулуп, Амалия на минуту задумалась. Она явно вспомнила о чем-то очень важном. С трудом протиснувшись между печкой и стулом, на котором сидела беременная женщина, старшая Лейс вытащила из родительской спальни детскую колыбель.

– Стоять! – не поднимаясь, стукнув кулаком по столу, заорала командирша, а один из мужчин вскочил и загородил девушке путь.

Готовая на все, Амалия схватила со стола чайник с кипятком, подняла и злобно крикнула:

– Щас ошпарю!

И уже обращаясь к беременной зашипела, четко и медленно выговаривая каждое слово:

– Люлька заколдована. Она уже второй век в нашей семье. Не советую класть туда чужого ребенка.

Мужчина, оставаясь стоять перед Амалией с распростертыми руками, вопросительно посмотрел в сторону своей начальницы.

– Да пусть забирает, – тяжело вздохнула и, поглаживая свой живот, произнесла будущая мать, – ну их к черту, этих немцев!

Амалия, не выпуская из рук чайник и таща за собой семейную реликвию, гордо вышла из дома и так хлопнула за собой дверью, что от неожиданности новая хозяйка даже подпрыгнула на стуле.

– Ух, какая боевая! – почесывая себе грудь, произнес ей вслед один, самый разухабистый комсомолец. – Горячая должно быть.

Он как бы невзначай посмотрел в окно, проследив, в какую сторону направилась Амалия, оставляя за собой тянувшиеся по снегу следы от колыбели.

Поздно ночью, семья Лейс проснулась в подвале от громкого стука в дверь. Пьяные комсомольцы нашли их там.

– Открывайте, суки! – орали они наперебой, ломясь в дверь.

В тот же момент раздался выстрел и зычный голос их командирши перекричал трех мужиков:

– А ну пошли отсюда! Быстро в избу!

По удаляющимся звукам скрипящего хруста снега под ногами, можно было догадаться, что мужчины послушались начальницу. Громко посетовав на кобелей, женщина тоже удалилась. За дверью стало тихо, но из Лейсов в эту ночь уже никто не смог уснуть. Еще теснее прижавшись друг к другу, они молили, чтобы скорее настал рассвет.

Им надо было бежать отсюда. Они понимали, что в этот раз их спасла эта женщина, но рано или поздно похотливые мужики снова попытаются достичь желаемого. Но никто из сестер не знал, куда им податься. На следующий день они нашли на берегу Волги и притащили в подвал толстое бревно, чтобы подпирать и так массивную дверь. Прихватили с собой и вооружились увесистыми поленьями.

Так, стараясь быть незамеченными, они прожили в подвале с горем пополам неделю, постоянно запирая за собой дверь.

А боялись они не зря. В один из вечеров – только начало темнеть – в очередной раз пьяные комсомольцы попытались ворваться в убежище. И опять их спасла беременная председательша. Разогнав мужиков, она потребовала открыть ей двери. Амалия повиновалась.

– Знаете, красавицы мои, – тяжело дыша, держась обеими руками за огромный живот, сказала с порога женщина в полушубке, – я тут не намерена вас больше караулить и защищать от этих кобелей. У меня своих забот хватает. Так что с глаз моих долой. Да побыстрей.

Убеждать их не пришлось. Семья Лейс за секунды собрали свои скромные пожитки и вышли из подвала. На пороге Амалия остановилась и вручила председательше большой ключ от замка.

– Вот и ладненько! – недолго думая, пробормотала та. – Я здесь особо лихих и пьяных запирать буду.

Так в колхозе появилась тюрьма. Первым в ней окажется пастор на днях разрушенной лютеранской церкви. Католический же священник успеет сбежать и перебраться в Пруссию.

Вновь оказавшись без крыши над головой, поздно вечером остатки когда-то большой семьи Лейс сидели на берегу замерзшей Волги. Мария, Эмилия и Мартин укрылись отцовским тулупом. Амалии под ним места не хватило. Она сидела сбоку, держась за край колыбели. Ее знобило. Руки судорожно тряслись, невольно покачивая люльку.

– Не переживай Анна-Роза, – криво улыбнувшись прошептала Амалия, глядя в многозвездное небо, – она же не пустая, в ней все, что осталось от нашего дома.

Ноги, руки и лицо ломило от холода. Ее сознание обожгла горькая мысль:

– А ведь могло бы быть совсем иначе! Согласился бы папа уехать вместе с Генрихом в Америку, то не изнасиловали и не зарезали бы маму. Не пришлось бы так сильно горевать бабушкам. Гляди, пожили бы еще. Не сгубил бы себя отец. При живых родителях наверняка не умерли бы с голоду Рената, Анна и Роза.

Амалию клонило в сон. Зыбкая дрожь прошла, и по всему телу начало разливаться неизвестно откуда появившееся тепло. Ее глаза подернулись пеленой, а на ресницах повисли замерзшие капли слез. В полузабытьи ей представилось, как они гуляют по палубе белого парохода, который увозит их по бирюзовым волнам.

Отец и дядя по-праздничному одеты в рубашки из белого полотна с отложным воротником, на них черные галстуки, короткие жилеты с металлическими пуговицами и длинные желтоватые нановые кафтаны, которые почему-то назывались «городскими», до блеска начищенные сапоги с голенищами поверх штанов, а на головах летние черные шляпы. Они в унисон весело напевают:

Под окном стоят телеги пред дверьми,

Мы едем с женами, с детьми!

Мы едем в славную страну,

Там столько злата, как песку!

Тру-ру-мо-мо, тру-ру-мо-мо,

Скорей, скорей – в Америку!

Бабушки, мама и тетя, а также все девочки Лейс, как по воскресеньям в церкви, красуются в одинаковых шерстяных с красными разводами юбках. Поверх белых бумажных рубах с длинными и широкими рукавами, собранными у кисти рук буерами, на них надеты короткие синие с блестящими пуговицами на шнуре душегрейки. Буфами в талии и вокруг шеи из-под этих корсажей выглядывали рубашки. У взрослых, плотно на шее висят белые или желтые бусы, которые мама называла кораллами. Головы девочек прикрывают вязаные чепцы, завязанные под заплетенными косичками, а у взрослых – под подбородком. На всех праздничные белые кисейные с большими цветами фартуки и низкие башмаки без каблуков, надетые на вязаные белые, а у кого и синие, чулки.

Люди в черных фраках, накрахмаленных манишках и кипенно-белых перчатках угощают их кофеем и бельгийским шоколадом…

Из полузамерзшего состояния бреда ее вывели оглушительные выстрелы. Это под окнами их отчего дома беременная председательша с пьяными комсомольцами развлекались, празднуя создание колхоза «Путь Ильича».

– Vater! Was hast du uns angetan? – раздался беспомощный крик Амалии над занесенной снегом Волгой.

И вдруг перед ней, как из-под земли, появился парень, представившийся сыном деревенского кузнеца…