Читать книгу К пеплу, к праху, к крови - - Страница 5

Из города вышли, когда солнце уже начало припекать затылки. У города не имелось ни рва, ни стен с воротами, – от пресловутых огненных бурь такая защита не была надёжной. Но без очевидных границ, как понять, что из города уже вышли? От узловой площади на холме, где всё сплошь: тёсаный камень, углы, аркады и апсиды расходятся улицы с заведениями, торговыми и ремесленными домами с вывесками. Далее ветвями пролегают улицы с жилищами: сначала, выдержанными в архитектуре центральной площади, тех, кто сам выбирает, где и как им жить, но чем дальше от углов и апсид тем выбора всë меньше и архитектура скуднее, а на окраине вообще всë сводится лишь к тому, – есть ли у дома стены или на одну ночь и так сойдёт. По такой логике рыбацкий посёлок, что отдалён от центра города больше всего, представляется как совсем пропащее место, но тут закралось исключение, ведь рыбацкий посёлок, потому и рыбацкий, что должен находиться возле реки, а река так уж вышло, огибает город круго́м, а не пересекает его поперёк и поэтому почти у каждой рыбацкой лачуги есть стены. Итого получается, что граница города со стороны рыбацкого посёлка – это песчаный пляж с нестыдного вида лачугами, переходящий в опушку, затем в предлесок и лес. Предлесок редкий, смешанный и светлый, а лес преимущественно хвойный, скрывающий под своей дремучестью скалы, пороги и секреты. Несмотря на то что ни про один лес нельзя сказать «лес как лес», попытка его описания – пустое и скучное дело. Единственное, на что не жалко потратить время, за чем можно обратиться к памяти, проявить усилие воли и захотеть представить, так это мутную паутину на чёрных деревьях с грубыми щербинами; пауков, сплëтших её, уже давно нет, ничто и никто не потревожит её, ведь здесь никогда не бывает ветра и не ходит ни зверь, ни люд, здесь стоит смолистый запах, свет преломляется как в помещении, здесь нужно говорить шёпотом – это сакральное место. К сакральности нельзя привыкать, нужно как можно быстрее отвлечься на трели невидимых птиц где-то в кронах, на траву, опутывающую ноги, на папоротник, скрывающий шорох; нужно занять себя поисками грибов и ягод по разные стороны от тропы. Это помогает, но только поначалу, и чем дальше в лес, тем больше эмоции становятся напускными, как от общения с неинтересным человеком. Настоящие эмоции возвращаются только вместе с медведями и лосями хотя, бывает встречаются жертвенники, тотемы и стенающие склепы, что большая редкость, однако от всего этого в равной степени нужно держаться подальше.

Бартимей шёл впереди, шёл очень быстро и на группу не оглядывался. Ноуша шла за ним и поглядывала, не отстала ли одна или другая из мамаш. Юфранор шёл за ней, наслаждался видом, фантазировал о всяком своём и иногда оборачивался посочувствовать женщинам в их нелёгкой доле и калекам в их никому ненужности. На исходе второго часа детки у мамаш всё чаще плакали, сами мамаши всё чаще спотыкались и Юфранор весь в волнении всё чаще на них оборачивался и растерял вконец всё спокойствие души:

– Скоро ли привал? – обратился он к Бартимею, затем в несколько прыжков поравнялся с ним.

– Скоро, мой принц, – с добродушием, что ли, отвечал Бартимей, – на тропе есть гарантированно безопасные места, к которым нужно успевать до темноты и мы пока не успеваем, мой принц. – Всё-таки с добродушием, просто обеспокоенным.

Юфранор смутился из-за чувства вроде бы вины и остановился. Он собрал у всех мамаш их мешки и весь скарб и понёс сам. Жест был скорее символический, какой там у них мог быть скарб, но принят был чуть ли не овациями. Один из калек, тот что не был калекой, тот, что с ногами разной длины вызвался взять на себя половину ноши и следующие два часа были проведены за состязаниями в благородстве, взаимными комплиментами и восклицаниями, и Бартимей, словно устав именно от этого, а не от самой ходьбы, остановился и с тяжёлым вздохом:

– Привал!

Пока группа располагалась на полянке, Юфранор отлучился принять успокоительное и всю тяжесть прошедшего пути сняло как рукой. Он вернулся, раздал всем мясо, фрукты и хлеб, благодарные подданные собрались было подхватить его на руки, но свободных рук в нужном количестве для такой королевской упитанности не набралось. Бартимей озвучил, что этот привал короткий, потому что до безопасного ночлега, коим оказалась старая лесничья сторожка, идти было ещё столько же по времени. Всё-таки приятно быть в курсе планов лидера, и группа приободрилась окончательно. А тут ещё Ноуша исцелила персонально каждого из путников своим вниманием, и этих четырёх часов словно не было совсем.

Однако до сторожки дошли уже затемно и всё же измученными. Мамаши жаловались вслух и вздыхали, но Юфранор уже и думать забыл, что это он опоздал и из-за него пришлось совершать этот забег. Он нежился в своём сознании, фантазировал и предвосхищал ночь рядом с Ноушей, – нет-нет, никаких срамных мыслей, ему комфортно было осознавать, что ей комфортно, нужно только отлучиться поправиться. И вот он заходит в сторожку, вот она уже стягивает свои походные сапожки, вот она оправляет юбку, а вот она выгибается и хрустит позвонками. «Ну и что я по-твоему должен теперь делать?»

– Мой принц, не окажете честь сходить к ручью за водой?

«Я сделаю что угодно»

– Что угодно.

У ручья им было принято решение не торопиться и отдаться парам томным, и парам опиума, и копить впечатления, просто разговаривать и проводить время.

В свете двух лучин и печки-камина некоторые уже спали, некоторые баюкали детей своих, Ноуша допивала чай с шиповником, а Юфранор лежал на полу, был влюблён и счастлив, но счастье уже начинало отпускать. До утра хватит. «О чём бы её спросить, так чтобы не показаться навязчивым?» Он лежал на какой-то подстилке, головой подпирая стену, напротив неё. Смотрел на неё. «Всё, нечего тебе спрашивать, успокойся! Подумай о деле. Так, а какое там у меня дело? Точно, связанное с братом. А у него что за дело? Связанное с отцом!» Таким образом, он закрывал глаза, чтобы заснуть и открывал вновь, чтобы проводить взглядом её, когда она будет готова ко сну, пожелать ей… Юфранор уже почти заснул, но открыл глаза ещё раз и тут Ноуша встала из-за стола, зажевала какой-то стебель, оглядела кругом комнату, заметила, что он не спит и направилась прямо к нему.

– Ты не против? – прошептала она наклоняясь и видя, что тот забыл как его звать.

– Нет-нет, – начал он суетливо выдёргивать из-под себя шкуру, не заметив, что другую её часть уже кто-то занимал.

– Не надо, места хватит, – с милой, полусонной улыбкой урезонила она его, дотронувшись своей рукой до его руки.

Юфранор выпустил шкуру, «у неё такие синие ногти» и начал двигаться и освобождать место «но руки всё-равно тёплые»; она легла отвернувшись от него и, поджав ноги, затихла. «И нежные». Он тоже улёгся, окончательно спихнув со шкуры соседа и теперь уже вблизи рассматривал её плечи, шею, волнистые светлые волосы. «Почему она их так коротко остригла? При её образе жизни наверно неудобно носить длинные. А какой у неё образ жизни? И кем ей приходится Бартимей? Почему я её раньше с ним не видел?»

Утро наступило раннее, трезвое и внезапно. Юфранор еле разлепил глаза, ему казалось, что он только уснул: «эх, кому пожаловаться? Никому, вставай, ты следопыт на задании!» За лёгким завтраком Бартимей сообщил, что до общины ещё шесть дней пути и Юфранор сначала очень расстроился, но потом опять пришёл к тому, что он следопыт, и что рядом Ноуша и целый флакон лауданума.

Подобные этой сторожки, были на расстоянии одного дня пути друг от друга – успевать к ним дотемна, было жизненно необходимо. Заготовленные припасы Юфранор, по совету Бартимея, больше не расточал, но с питанием проблем ни разу не возникло и группа, всецело полагаясь на охотничий талант Бартимея и, внезапно, Ноуши и, ещё более внезапно, Юфранора, никаких неудобств с едой не почувствовала.

Переходя от одной сторожки до другой, группа преодолела уже четыре дня пути, попадая во всякие локальные приключения без драмы, потому несущественные. Юфранор был занят больше тем, что придумывал остроты и копил впечатления. Говорить ни с кем, кроме Бартимея и Ноуши было почти невозможно: мамаши, при обращении к ним, выпучивали глаза и что-то невпопад мычали, а калеки своей ненужностью и бессмысленностью ужасно наскучивали. Однако образованный человек без дела – Юфранор, – на исходе пятого дня, после очередной безуспешной попытки принять всерьёз слова калеки, ни с того, ни с сего попытавшегося заговорить с ним, того, что был без обеих рук, о чём-то вроде: «я, даром что родился без обеих рук (значит этот тоже не калека, подумал Юфранор), могу делать всё что угодно, а в некотором роде даже и побольше всякого!» – и слова эти были тотчас оспорены другими калеками и началось какое-то подобие конфликта: другие давали этому задания – этот пытался их в некотором роде выполнить, но кому это интересно, задумался о существенном, – он попытался сформулировать: «очевидно, никто не может своим волевым решением выбрать, где и как ему родиться – в какой семье, сколько у него будет конечностей, переживёт ли он младенчество и всё в этом роде. А это, в свою очередь значит, что у каждого свой путь и своя экспансия: у короля – править, быть любимым и ненавидимым, у шута – быть смешным, а у нищего – ненужным. Я признаю́, что преисполнен цинизмом к этим убогим и это меня не красит, но я однако молод и здоров, я благородных кровей и это значит не что иное, как то, что боги возложили на меня большу́ю ответственность, гораздо бóльшую, чем на них; наверняка мне придётся принести некую величайшую жертву во имя некоей величайшей цели!» Мысль пришлось прервать – калеки что-то разгорячились и понадобилось их даже растаскивать – жалкое зрелище. Мамаши шли позади и откровенно сдавали, а одну из них приходилось даже ждать. В одну из таких остановок она отстала совсем и Бартимей объявил привал. Ноуша пошла назад по тропе привести её, Юфранор вызвался идти с ней.

Они шли молча, оба устали, Юфранор боролся с мыслями о своей неотразимости и придумывал заход для очередной остроты, но минуты через две, три, пять одновременно оба почувствовали нарастающее чувство беспокойства, вокруг не было слышно ни шороха. Они глянули друг на друга, Юфранор вытащил из ножен свой нож, Ноуша подавила смешок, свою реакцию на этот совершенно избыточный жест и они пошли дальше, она как и шла до этого, а он с притязанием на готовность к бою. Ещё через пять минут тропа взметнулась на гребень холма посреди огромной опушки. Сумерки уже начали накрывать ложбины, но луговые цветы всё ещё сохраняли свои цвета. Трава, низкая и густая, высокая и редкая, тенистая в этих потьмах, мешала что-либо разглядеть, но они её увидели… в двадцати шагах на скате холма чернело на тёмном пятно. Они подошли, она сидела, тихонько плакала и сопела, в подоле юбки лежал растрёпанный свёрток. Ноуша подсела к маме, обняла, положила свою голову ей на плечо:

– Всё, да?

В ответ мамины губы задрожали, она закрыла ладонями лицо… Юфранор стоял за ними, подбирал слова и пытался выразить соболезнования, но боги уберегли его от этой глупости.

Немного посидев Ноуша в конце концов произнесла:

– Пойдём Клементина, темнеет.

– Ни' уда я не пойду! – из последних сил, проглотив на вдохе букву «К» выдавила она озлобленно.

– Барти тебе обещал, ты же помнишь? – и, выждав паузу, пока она вспомнит, продолжила, – он осмотрел ребёнка и пообещал, что его можно спасти…

– Посмотри! – крикнула Клементина срывающимся голосом и указала обеими руками на свёрток в ногах, – он уже спасён.

– Нет, ты не понимаешь, Барти не стал бы тебя мучить зазря! Пойдём, ты всё увидишь сама.

– Нет, Ноуша… я такого не хочу, это будет не по-настоящему!

– Я не могу тебя заставить Клементина, но ты должна познакомиться с Мастером Дуибхом, – ты всё поймёшь! Давай!

– Нет. Я боюсь… я не могу…

– Я помогу, давай.

Ноуша собрала свёрток и аккуратно взяла его на руки, поднялась по склону, взошла на тропу и обратилась к Юфранору:

– Юфранор?

Юфранор, уже давно вернувший в ножны свой нож, спустился по скату, постоял, примерился так и так, пожал плечами и поднял Клементину на руки. Она обвила руками его шею; дрожала всем телом и заливалась слезами, уткнувшись лицом ему в ворот.

Юфранор аккуратно ступал за Ноушей, усердствуя не запнуться о спутанную траву и не рухнуть, слушал всхлипы Клементины, пытался понять её запах: сладость молока, жирный запах волос, кислые старые тряпки; он с каждым шагом наделял её существенностью, он словно бы не мог взять на руки и нести что-то незначительное и эта мысль шла вразрез с тем, к чему он пришёл давеча. «Теперь», – он думал, – «поскольку моя ответственность выше, чем у них, значит, я могу сильнее… значит, я могу усилием воли менять окружающую меня действительность, а значит и менять в лучшую сторону судьбу этих людей». И вот с этой мыслью он уже преисполнился важностью к себе до такой степени, что её теперь хватало на то, чтобы запомнить наконец их имена, – людей с кем он проводил всё своё время.

Матушки: Самара, Тэкла, Ангелина, Эмма, Клементина – их дети: Даниил, София, Фритрик, Олафер и Каспер. Калеки: Черноок, Насарпай и Неделя; также Бартимей и Ноуша – и все они вместе – мои люди, за которых я отвечаю!

Обретя имена, они все преобразились, слова их стали осмысленными и перестали сливаться со звуками окружения, а судьбы их начали находить место в душе́. Однако пятнадцать судеб за раз в душу не влезут и Юфранор, помимо Бартимея – своего друга, и Ноуши – своей… своего друга, смог впустить ещё Клементину со своим мёртвым сыном Каспером и Черноока. Остальные были тоже ничего, но без надрыва, без трагедии – оттого не такими интересными, оставаясь между тем такими же значимыми!

Клементина была самой молодой из мамочек – её Каспер болел, должно быть, с самого рождения и оттого она выглядела самой серой, самой тощей и самой тихой. Вместе с тем она была самой прекрасной из них, причём это была уже не красота молодости, куда там – это была красота прошлых завоеваний и перемирий, красота множества разных языков и вновь открытых земель – благородная красота множества кровей. Красота метиски. Она не говорила об отце ребёнка, она не говорила о своих родителях: в ней чувствовалась обида к другим людям и обида к Юфранору за его безучастность, но после случившегося, когда Ноуша забрала Каспера и не отдавала, заявив, что так надо, Бартимей это подтвердил, Юфранор безраздельно превратился для неё в самого важного человека, через которого она как через призму смотрела на мир. Разумеется нет, бутылёк с лауданумом, что они вместе стали принимать, был этой призмой, а принц был его говорящим, нудящим, очень шумным хранителем, но вот однажды она попыталась отдаться ему, будучи в наркотическом экстазе, а он её вежливо отстранил, не стал пользоваться её слабостью; после этого она пришла к выводу, что он не просто сосуд с кейфом, а благородный человек.

Каспер, в отличие от калек, полюбившихся Юфранору по его особым причинам, запал в душу всем без исключения, по одной очевидной причине. Ноуша отнесла его к Бартимею, они сидели над его трупиком, и Бартимей, обращаясь к своей сумке, что-то доставал, растирал в руках, окроплял, посыпа́л – в общем, ведовал, а Ноуша ему сосредоточенно помогала, все в одночасье поверили в осмысленность этого ритуала и теперь со священным трепетом относились к этим двоим. Бартимей ещё и строжайше запретил всем подходить к Касперу и воспалённое воображение рисовало бедным женщинам то плач, то стоны, иногда даже осмысленные слова; они охали и перешёптывались и словно нарочно навинчивали на себя ужас, чем сводили с ума Клементину и нервировали Бартимея, а прекращалось это только под надменным, сминающим субъектность, трибунальным взглядом Ноуши.

Черноок был также самым тихим, но среди калек (по правде говоря, он был единственным увечным, но Юфранор ещё не созрел в своём личностном росте до разделения на классы бессмысленных людей). У Черноока не хватало половины левого бока с рёбрами и частично тазом, что делало его человеком с историей, так он ещё отмалчивался. Юфранор и до своего прозрения умирал от любопытства и всё не знал как бы его разговорить и ждал, что кто-то другой это сделает. Его боялись потревожить, уж очень у него был мученический взор и бесконечные вздохи и вздрагивания на ровном месте. Юфранор, после прозрения и после сплочения группы вокруг Каспера, постепенно набирался смелости, и в один из больших привалов с костром и обедом, после обеда и после того как помог Клементине справиться с потрясением и поправился сам, выдал:

– А что Черноок, расскажи нам уже наконец о своих подвигах! Какой дикий зверь оставил по себе такое напоминание? – и был явно доволен, как бывают довольны пьяные люди, когда им «удаётся», непринуждённо и ловко сформулировать вопрос, витавший уже давно.

– Да что там, мой принц, пустяки! – улыбался Черноок.

– Ну давай колись! Уже не отвертеться!

Черноок, ещё поулыбался, потом резко погрустнел, опустил глаза в попытке вспомнить и собрать всë воедино, и после тяжёлого вздоха начал рассказ:

Нас было трое детей у матери: старший – Перо, я – средний и младшая сестра – Десна. Отца мы никогда не знали, а о матери я помню только то, что она целыми днями сидела на крыльце и постоянно ставила брагу из всего подряд: из свёклы, из картошки, берёзового сока, яблок, из любых объедков. А мы пропадали пропадом. Перо не любил мать и не любил нас, – он, наверное, вообще никого не любил и виделись мы с ним пусть в месяц раз. Иногда он приходил домой, брал нас с собой, чтобы что-то украсть, подставлял нас, чтобы легче было сбежать, а мы только получали палок да кулаков; нас знали – кто мы такие и какого рода и особо не жалели, заступиться-то некому. И мне вроде ничего, а Десницу набили один раз так, что сломали ей плечи вот тут (показал ключицу) и проломили лицо. Выжила. Покривили ей стан и весь вид и говорить она стала плохо: тогда жалко было, а сейчас, я думаю, лучше бы забили её тогда насмерть…

Мне тогда было четырнадцать, кажись, а ей двенадцать, – объявляется Перо и говорит: «работа есть, нужны вам деньги?» – а что я отвечу? откуда я знаю, нужны нам деньги или нет? «ну нужны, говорю». Пошли, говорит: в лесу по тракту, посередине между Вердамой и Новым Лахэ из беженцев банда разбойников сколотилась, всё делят поровну, нужны мол добровольцы. Мы знать не знали, что за беженцы, что за разбойники и пошли, а чего ещё делать? Какая нам разница. Дошли мы через три дня вечером в лагерь, там гульба; меня усадили к костру, варева какого-то принесли, смеются, угощают, а Десницу Перо увёл куда-то сразу же; я не сообразил сначала: может показать ей что-то или что… сижу, дурак дураком в кружкé между ними и в ус не дую, довольный, вдруг слышу вопль, – и понял сразу – она. Понимаю, что они, те что со мной сидят, понимают, что я понимаю и нарочно сижу, мол: «пусть увидят, что мне всё равно; буду сидеть, пока не перестанут коситься». Ага, как же: на следующий же её крик вскочил и в темень, не выдержал. Нож достал самодельный, хотя какой там нож, – кусок обломка вот такой (показал ладонь). Обхожу лагерь кругом по границе тени, криков не слышу, на свет выйти боюсь, молю богов, чтоб крикнула, – чтоб во весь голос, чтоб я забрало уронил, а то куража-то нету совсем, страшно. Дрожу, значит, весь, плачу: «крикни!» – прошу – «не могу же я так просто ворваться!» Говорю я это, а внутри понимаю, что никуда я на самом деле не ворвусь уже, всё! Сел под дерево и напасть на них не могу и уйти не могу. Не выдержал, начал листья копать и землю до корней, потом лёг лицом и закапываюсь, закидываю себя землёй, листьями; кончился, всё значит, – самоубиться нормально ножом даже духу не хватает, полоснуть по шее. Копаю им землю. Закапываюсь да не закопаюсь, не суждено, нет. Через время нашли меня, поднимают за шкирку, а я уже сдался. Меня сперва потрепали, но видят: я, – что свиная утроба на вилах, обмяк, весь в грязи, нечего с меня поиметь, никакого удовольствия. Им вскоре наскучило, бросили меня тогда в эттинский капкан – перекусило меня вот пополам, а я и не пикнул даже, всё. Как почему выжил, не знаю и не помню, и не знаю больше ничего, и вроде как нет меня больше.

Вечерняя дорога от привала до следующей сторожки была невыносима для Юфранора: он чувствовал сначала щемящую жалость, потом себя дураком, потом себя среди них лишним. «Что-то не так здесь», – думал он – «эти люди все не живы не мёртвы: их жизнь закончена, от них смердит старостью и ненужностью и смертью. Почему здесь я? Ради неё? Глупо…»