Читать книгу Пять её мужчин - - Страница 5
Часть 1. Отец
Глава 2. Колин
ОглавлениеКак часто бывает, в ожидании чего-либо важного, время тянется для ожидающего мучительно медленно. Когда же страшишься чего бы то ни было, пусть того же самого, время, лучшая всему мера, вдруг резво набирает обороты, колдуя над часовой стрелкой на циферблате. Тогда в календаре быстрее прежнего перечеркиваются дни, и с тревогой понимаешь, что суток до волнительного мига не так и много.
Энни не знала, конечно, как скоро – да и скоро ли? – наступит тот самый момент. Она ждала, в нетерпении разглядывая тот самый календарь, каждый вечер долго рассматривая даты.
И неделя, и две, и даже три, до той поры, пока на смену ожиданию не явилось непонятное беспокойство, а затем осмысленный страх. Ей предстояло родить, и она вдруг поняла, что она слаба, её тело непригодно для высшего предназначения.
Да, она с трудом вмещает всю нежность, любовь к своему малышу, хочет видеть его, пересчитать пальчики на ногах и руках, заглянуть в глаза… Но ведь это…
Энн Хауард считала дни, но боялась каждого нового утра.
***
24 декабря 1960.
Она не была готова!
Утро Сочельника началось внезапно, когда тишину спальни прорезал дикий вопль Энни. Её муж, уже привыкший просыпаться от любого шороха – Энни считала это замечательным навыком, когда родится малыш! – вскочил с постели и увидел, как исказилось от крика лицо жены, она схватила его за запястье, попытавшись приподняться.
– Мне ещё не пора, не пора… – причитала она. – Только неделя!
Она в страхе опустила ладонь на живот, проговорила умоляюще:
– Малыш, потерпи немного, не сегодня, прошу тебя…
Очередная схватка заставила её вскрикнуть.
Лицо Энни исказила судорога боли, и оно изменилось до неузнаваемости, резко утратив былую привлекательность. Девушка разом страшно побледнела, а потом к её щекам прилила кровь, и кожа местами покрылась красноватыми пятнами. В её теле вдруг пробудилась какая-то злая сила, с которой она держала руку супруга, причиняя ему боль.
– Больно… – вскрикнула она, и повлажневшие от непролитых слез глаза заметались по комнате, словно она стремилась запомнить каждую деталь обстановки перед тем, как сойти с ума.
Жена Калеба горела дьявольским огнем, а внутри неё, будто маленький враг, малыш устремился к жизни, к выходу с таким упорством, что удивительно было, как женщина ещё цела. Муж горел вместе с ней, как и клялся когда-то; и в болезни, и в здравии.
Потом молодой мужчина почувствовал, как жена отпускает его руку. Он испугался было, что она начала слабеть, но она лишь положила вторую руку на живот, и сотрясаясь от усилившихся схваток, попыталась выровнять дыхание. Надрывные вдохи её вскоре превратились в связную, но чуть слышную речь:
– Калеб, разбуди маму, приведи сюда, а после… – она скривилась от очередной судороги схваток, – после делай, что она скажет!
Он смотрел на неё ошарашенно секунду, как будто неожиданно разучившись понимать человеческую речь. Он только видел измученное лицо любимой; она смежила веки, прикрыла глаза, на кончиках ресниц несколько прозрачных капель никак не желали упасть… Потом, найдя в себе немного сил, она повторила:
– Калеб, ко мне маму… приведи… прошу тебя…
Ещё через долю секунды он, наконец-то, отреагировал на слова жены. Быстро он вскочил с помятой постели и устремился к двери. Распахнул её и выбежал в коридор, оставив дверь нараспашку, звук его шагов застыл где-то в коридоре по направлению к гостевой комнате…
***
Итак, она не успела!
Внутренности Энни словно раздирало изнутри, и что-то неподвластное её воле обрело власть над её телом. Каждый новый, всё более сильный спазм схваток, вырывал из её горла крик. Ей казалось, она скоро оглохнет от собственных душераздирающих воплей. Ей казалось, она ослепнет от боли, погружаясь всё глубже в её водоворот, жуткие глубины, из которых не знала, сможет ли найти путь на поверхность. Она задыхалась от всхлипов, плакала, и потоками слёзы скатывались по щекам, но не было желания их утереть. Мало-помалу перед собой Энни Хауард могла разглядеть уже только размытые очертания бельевого шкафа.
Калеб не возвращался словно вечность…
А, может быть, это было не так? Может, боль, пришедшая к ней так внезапно, длится несколько минут? Всего несколько ничтожных минут, а не несколько часов… несколько дней? Может, время, в верных союзницах которого была теперь адская, всё нарастающая боль, смеялось над ней, растянулось в пространстве, чтобы вдоволь покуражиться над её бедой, бедой каждой женщины на пороге родов?
После очередной, самой ощутимой и мучительной схватки, всё, как будто стало спадать. С последним её вскриком, который Энн уже смогла приглушить, она почувствовала влагу, стекающую по бедрам, а потом мокрое пятно пропитало насквозь простыни. Тогда же в комнату вбежала миссис Эдмонт, мать Энни, а следом за ней взволнованный, если не сказать, испуганный, Калеб.
Энни изогнула губы в жутковатой улыбке облегчения при виде матери. Она подбежала к постели, на которой неловко сидела, бессознательно разведя ноги, её дочь.
– Дорогая, у тебя воды отошли! Осталось немного, – сказала миссис Эдмонт, – но самое важное…
– Мама! – жалобно всхлипнула Энн.
– Тсс… – ответствовала мать. – Ты должна собраться, ты справишься, как и все! К тому же выбора нет…
– Мамочка, мне страшно… – снова пожаловалась Энни, протягивая матери руки. Та приблизилась к дочери.
– Ну-ну, – теперь ласковее сказала та, кто когда-то произвела Энн на свет, а, следовательно, претерпела то же, – мы, женщины, рождены для этого! Нужно немного потерпеть, а тогда ты станешь самая счастливая… Я обещаю! – она коснулась мокрой от слёз щеки будущей матери.
Потом тоном, каким отдают приказания, она обратилась к Калебу:
– Калеб, Энни будет рожать здесь! Я помогу принять, но ты мне нужен… принеси полотенца, горячей воды и ножницы… Да побыстрее!
Энни увидела, как муж, только кивнув, быстро оставил их одних.
Миссис Эдмонт разложила несколько подушек у изголовья кровати, помогла Энни улечься на них полулёжа.
– Умница, хорошо! – нежно шептала мама Энн. – Всё хорошо, я с тобой!
Энн, согласно снова попыталась улыбнуться, но схватки вернулись резко, болезненнее и чаще, чем раньше. С трудом девушка держалась в сознании, слёзы застили глаза, крики перемежались глухим шипением. Она была на пределе, а скоро готовилась преодолеть последний рубеж. Загнанная в угол, не мыслящая уже себя без схваток, Энни просто принялась, превозмогая, ждать. Чего же? Мать настаивала, что ещё нельзя тужиться и рожать. Нетерпение овладело молодой женщиной, всё было впервые, но она уже знала, что никогда не захочет пережить, перестрадать подобное вновь! Пусть даже пройдёт тысяча лет…, и она снова вернётся в эту жизнь женщиной… никто её не заставит… не упросит… Держите карман шире! О, чёрт…
Теперь мать видела всё. Энни импульсивно согнула ноги в коленях, развела их, как только было возможно. Рождался её ребенок! Начало! Первый ребёнок, но, обязательно, последний!
– Ты готова! – сообщила ей мать, а через жалкую долю самой долгой минуты за жизнь, скомандовала: – Начинай тужиться, родная!
Поначалу получалось плохо и скудно. Уставшее от нескончаемой боли тело плохо подчинялось, и девушка чувствовала только болезненное распирание внизу живота. Он был непригоден для её тела, он был слишком велик! Мама, я не смогу!
Она, возможно, и сказала бы это вслух, если бы вовсе не забыла, как произнести слова? Что это? Буквы! А они что такое? Загадка, подумать над которой больше нет ни сил, ни желания, ни жизни…
Она кричала, хоть велено было тужиться. Она страшно скалилась и напрягалась, хоть велено было расслабиться и подчиниться неизбежному! Все женщины проходят через это, проходят через боль, и, если повезет, в конце окажется отдохновение и новый счастливый вздох, продолжение… Ни одна мать ещё не уберегла от этого ни одну дочь…
Энни казалось, что внутри неё, всё раздвигается, достигая немыслимых размеров. Но снаружи-то она осталась прежней, хрупкий кусок исстрадавшийся плоти, тела… Но в этом теле путь, путь домой, путь малыша, самого будущего… И, если это произошло теперь, значит, настало время…
Подумав так и, чуть остановившись на этой мысли, она продолжила тужиться, но уже иначе. Уверенно, и, хоть не легко, но правильно. Ведь в чём вся суть. Она должна помочь ребёнку, которого больше не в силах защищать внутри себя, появиться в мире. Ему уже тяжело, и всё, чего он хочет, это сделать первый вдох. Он ещё силён в ней, но слабеет, и совсем скоро силы оставят его крошечное тельце. Но до тех пор они вместе переживут серьезное испытание: появление на свет. Пусть для неё оно называется родами, ей нет дела до любых наименований… Именно сегодня ребёнок покидает её, чтобы навсегда к ней вернуться.
– Я вижу головку, Энни! Ещё немного тужься!
Может быть, открылось второе дыхание. Или силы совсем уходят, напоследок позволив сделать ещё усилие. Но она боялась понадобится ещё и ещё, а возможности уже не останется… Надо пытаться.
Серьёзная и вмиг сосредоточившаяся, она тужилась, и снова. Два- три упорных выдоха, и она почувствовала одиночество, которого не испытывала целых девять месяцев. Мгновенно ушли и последние признаки боли. Хотя она ещё воспринимала себя беременной, видела пока не опавший живот, и даже будто бы чувствовала движение в себе, она слышала надрывный крик новорожденного. И успокаивалась, вспомнив, что крик родившегося ребенка, добрый вестник.
– Калеб, входи! – распорядилась старшая женщина.
Молодой отец и впрямь обнаружился на пороге с тазиком теплой воды, кипой полотенец и ножницами наперевес. Он поставил таз на тумбу рядом с постелью, на которой, распластанная, лежала женщина, минуту назад родившая его первенца.
Она была чрезмерно бледна, и это обеспокоило его и напугало. Но после он, только услышав её спокойное дыхание, осознал, что всё в порядке. Так должно быть, ведь после кораблекрушения любому человеку на изломанном борту нужен отдых. Энн сейчас и пребывала в царстве отдыха, покоя и радости…
Верно, у неё в голове время от времени проскальзывает мысль: я стала мамой!
Её муж – она всегда очень любила это слово! – услышал оклик:
– Ножницы оставь рядом, и чуть отойди!
Она подошла с ребёнком на руках к ёмкости с водой, но сначала взяла ножницы, и легко, словно часто делала это, перерезала пуповину.
– Ну, вот и всё, мой мальчик! Теперь ты с мамой больше не одно!
Миссис Эдмонт, мать, принявшая роды у дочери, бабушка, самой первой увидевшая новорожденного внука, улыбаясь, отложила ножницы, и легонько, не спеша, опустила малыша в воду, удостоверившись, что она не слишком уже горячая. Принялась обмывать с тела ребёнка кровь. От непривычной процедуры он снова вскрикнул, впрочем, не очень уверенно, и быстро затих.
Потом поднеся ребёнка к отцу, он помогла обтереть его полотенцем и закутать его в небольшую простыню, которою принёс Калеб:
– Держи своего сына, Калеб!
***
Это и правда был маленький сын.
Сложно было поверить, что их с Энни любовь воплотилась в милого малыша! Но это был так. Сейчас в его руках лежал сверток единственно возможного в мире величайшего чуда!
Женщина могла воспроизвести на свет будущего мужчину? Это возможно? Калеб, но ведь ты и сам появился на свет из хрупкой женщины, которая позже научила тебя одному жизненно важному слову! Ты мужчина, и ты продолжатель! Ты теперь отец, а рядом на груде подушек, приходила в себя та, что сделала чудо рождения возможным. Да, Энн, это твой, и ваш, женский, уникальный дар, принимать муки, но давать счастье.
Он смотрел на сморщенное и красноватое ещё личико и думал, что никого в жизни он не любит так сильно, как этого одного и эту одну.
Своего крошку – сына и свою умницу – жену.
Вдруг его восхищение и единение с маленьким человеком, который стал самым ценным подарком, прервал слабый ещё голос Энни:
– Покажи мне, покажи… Сына?
На последнем слове её лицо вдруг приняло озабоченное выражение, и Калеб поспешил подтвердить:
– У нас мальчик, любимая! Ты родила сына…
***
Наверное, справедливо, когда конец обращается началом…
И после чудовищной боли, страшной концовки одной истории без промедления приходит новая, счастливая и радужная. История с великолепным продолжением…
Энни Хауард держала на руках сына. Это был крепкий, здоровый малыш, и она долго любовалась его личиком. В зрелости он будет красив, обещала она себе.
Родители назвали сына Колин.
Колин Калеб Хауард явился в мир, чтобы расти и жить.
***
Энн никогда уже не забыла, как приложила сына к груди впервые. Налитая, наполненная молоком, она ныла, болела, беспокоила юную мать, требовала облегчения. И, наконец, когда Энни прислонила к ней сына, а Колин потерся губами о мягкую плоть матери, чувствуя тепло и запах молока, она помогла ребенку отыскать сосок. А потом с удовольствием закрыла глаза, когда он охватил его, с силой начал вытягивать пищу.
Тогда молодая женщина осознала, что так и заложено природой. Женщина вскармливает своё дитя, того, ради которого жестоко страдала накануне, даёт ему силы для жизни, развития. Маленькие губки теребят её грудь, с неосознанной жадностью глотая струйки белёсой жирноватой жидкости. И это можно назвать залогом процветания обоих, непреложным законом жизни, важной частью материнства.
Как она была счастлива! Как была спокойна, глядя на него, поглаживая по головке:
– Мы очень нужны друг другу, сыночек мой!
***
А дальше?
Снова приятная новизна, бессонные ночи, кормление посреди темноты, его лицо, надувающиеся и опадающие щёчки, когда он сосал материнское молоко. Его лицо и её грудь, взволнованно вздымающаяся от того, что её мальчик так близко, выхваченные из мрака жёлтым подрагивающим светом лампы. Терпкий запах испачканных пелёнок, руки мужа, когда он принимал сына, его ласковые прикосновения ко лбу мальчика, и более чувственные – к губам самой Энни, которая получила больше, чем ожидала: новую себя, более значимую, чем когда-либо.
***
Месяц, два и три, и больше. И сынишка уже не лежит в колыбели, он весел, любопытен, непоседлив. Он нуждается в ней постоянно, кажется, даже сильнее, чем в первые недели после рождения. Он общий любимец, родители растворились в нём, но будто бы с новым трепетом любили друг друга.
Их ночи! И после дневной усталости, когда заканчивались силы, влюбленные супруги черпали их один в другом, нежась в общей постели. Они были близки, телесно, духовно, жизни сплелись в одну. Калеб говорил жене те самые лучшие три слова, на ухо нашёптывал комплименты, уверял в исключительности.
Время абсолютного счастья, такого, что ты не в силах был бы отпустить.
***
И год, и два, и три. И обоим становилось страшно, не оборвётся ли нить, связующая их с самим Раем на земле. А потом они снова тонули в том, что предлагала жизнь: Колин каждое утро врывался в спальню родителей, которые едва успевали разорвать очередной поцелуй. Мальчик, с помощью отца вскарабкивался на кровать, валился между мамой и папой, а Энни запускала пальцы в густые волосы ребёнка, ловя на себе благодарный взгляд мужа…
Он был благодарен ей уже многие годы: за любовь, то, что подарила, отдала себя, за сына, и за то, что у него каждое утро есть привилегия её поцеловать.
Вместе они хотели свернуть горы…
***
Ещё немного времени…
Как хорошо, когда не знаешь, отмечен ли день в календаре, когда, подойдя к обрыву, ты решишь скользнуть в пропасть, чтобы сбежать от жестокости жизни, её несправедливости! Как хорошо, что ты не считаешь дни до последнего решительного часа, который ознаменуется чьим-то последним вздохом… Как хорошо, что в страшную секунду ты не одинок, хотя бы…
Колину Хауарду сравнялось пять лет пару месяцев назад.
Это был ребёнок, всё меньше напоминавший прежнего малыша. Мальчик значительно вырос, даже для своего возраста, научился излагать мысли, так ясно, что взрослые дивились, как слаженно он говорит, и как легко может оказаться правым безо всяких поблажек. Каждый день он познавал новое, уже стремился учиться, но в продолжающейся своей поре неомраченного детства был игрив, склонен к доброжелательным проказам, но иногда шалил с таким удовольствием, будто на секунду его отец в теле сына вернулся в эти годы, и только и ждал возможности побезобразничать вдоволь.
Как все любили его! Но любовью он, окруженный ею с самого своего рождения, избалован не был. Она только давала мальчику возможность познать жизнь с младых ногтей, как что-то, что подчиняется человеку, но и зависит от его решений и поступков. Что жизнь может быть радостна и благодатна, а может обернуться скитаниями в темноте, полными позора и страха, рассказал ему отец, едва ли не тогда, когда у мальчика обнаружился не по годам подвижный, всё впитывающий ум. Пищу для него обильно давал Калеб, сам любивший пофилософствовать, но так и не доискавшийся многих ответов…
Всё было хорошо… Всё было ослепительно хорошо…
***
1 марта 1966.
Он был непривычно капризен, и никак не хотел засыпать. Просил читать сказки, казалось, до бесконечности. Угнездившись в ворохе одеял между родителями, он хныкал, плаксиво начинал говорить что-то, но не договаривал до конца, устав.
По очереди Калеб и Энн читали сынишке сказки, а девушка временами трогала губами его лобик, опасаясь температуры. Жара не было, а Колин, наконец, стал клевать носом и клонить головку набок.
– Отнесу его в кроватку! – сказал Калеб. —Тебе не показалось странным его поведение, Энни?
– Наверное, просто очень утомился, не мог заснуть и потому плакал?! – от всей души Энн надеялась, что это так, но она не думала, что он заболел.
Калеб отнёс сына в детскую, но почему —то, уложив сына в кроватку, накрыв одеялом, долго не мог отвести от ребёнка взгляд, молчаливо гладя Колина по волосам. Потом, погасив ночник, вышел.
Тревога не оставляла его весь путь до их с женой спальни. Как игрушечный солдатик с плохим заводом он двигался всё медленнее и медленнее, а, оказавшись около двери, не сразу вошёл внутрь. Что-то говорило ему вернуться, остаться не здесь, шептало тихо и вкрадчиво, о непонятном и загадочном, едва ли преодолимом. И, распахнув дверь спальни, где ждала его любимая, мужчина думал о том, не предупреждают ли его о чём-либо важном… Но!
Едва муж оказался около постели, Энн Хауард, взяв его лицо в свои ладони, поцеловала, словно награждая за неизвестный Калебу подвиг, и потянула вниз… к себе…
***
Тревога подбросила и Энни с постели ранним утром, когда Колин, по своему обыкновению не вбежал в комнату супругов. Во всём доме царила невероятная, оттого что давно забытая тишина. Не было слышно знакомой возни ребёнка, мелких шагов по коридору, сопящего дыхания или милого угуканья – уже выйдя из возраста, когда дети изъясняются нечленораздельно, неведомыми звуками – Колин всё ещё обожал приветствовать родителей какой-нибудь тарабарщиной.
– Я пойду проверю, как он там! – Энн встала с постели и, набросив на плечи халат, улыбнулась. – Поздороваюсь!..
У двери она добавила:
– Мы ждём тебя, родной!
Она в нетерпении увидеть сына юркнула за дверь: Калеб услышал её удаляющиеся шаги. Следом неподалёку открылась дверь, а потом раздался, показалось на весь дом, её леденящий душу крик:
– Калеб, сюда, Калеб, скорее…
Он в мгновение ока преодолел разделяющее их пространство коридора и спален. И, как и она, замер около сына. Сначала почудилось, что всё так, как он и оставил, но…
Колин был неестественно, жутко бледен, до синевы, которая, впрочем, была слегка прозрачна. Глаза его были закрыты, но не зажмурены, а вся поза расслаблена. Губки, крохотный бантик, тоже покрылись синеватой пленкой. Не нужно было прикасаться к малышу, чтобы понять неизбывное, но отец Колина всё же попытался прощупать пульс на шейке ребёнка. Но она была холодна…
– Нет, нет, нет-нет! – вдруг закричала мать Колина, очнувшись и в ужасе найдя в глазах мужа подтверждение своего главного страха. – Нет, Калеб…
Колин Хауард умер, оставляя родителей вечно казниться, задаваясь вопросом: «Кто же из них был слеп?»
Глава 3.
«Твой и мой ребёнок! Дочь!»
– Нет, Калеб…
Этот вскрик жены навсегда врезался в его память, и даже порядочное время спустя, в самую тяжёлую и одинокую минуту жизни Калеба Хауарда всё так же эхом отдавался в ушах. Приглушённый, с хрипотой, истеричный и с едва уловимой тенью лживой надежды, голос Энни потерялся под потолком, а сама она опустилась на колени перед колыбелью маленького сына. Тело мёртвого ребёнка заключено было внутри словно за тюремной решеткой. Еле подумав об этом, девушка коснулась рукой прутьев кроватки, и зашлась рыданиями, которые позже перешли в вой.
Калебу казалось, если она не замолчит, кто-нибудь из них наверняка сейчас же сойдёт с ума. Она сжалась, скукожилась на полу, плечи сотрясались, а муж попытался потянуть её за руку, помочь встать. Она поддалась не сразу, но, однако, словно впервые в жизни услышав, как её называют по имени, через силу встала. Её лицо оказалось против лица супруга, блестящее от пролитых слёз. Губы дрожали, покрытые их солью, скопившейся в мельчайших ранках, они горели будто огнем….
Калеб не позволил себе плакать.
Едва он увидел неожиданно и чудовищно страдающую жену, её глаза, в которых вместо прежних радости и веселья полыхала свежая, теперь уже грозящая никогда не оставить её в покое боль, он хотел бы закричать, проклясть и этот мир, и эту жизнь, что могла так внезапно зародиться и скоропостижно, несправедливо рано замереть. Он, отец, хотел бы кричать, но он, мужчина и муж, лишь порывисто прижал жену к себе и обнял, показалось, до хруста в рёбрах.
Как бы хотел он, чтобы ничего этого не случилось! Как бы хотел он вернуть вчерашний поздний вечер, когда что-то, более мудрое, говорило ему вернуться к сыну! Он не должен был отпускать…
Энни обхватила руками его плечи; он слышал, она уже не плакала, но тело её, вдруг показавшееся Калебу тщедушным, била крупная дрожь.
Потом Калеб Хауард часто припоминал, когда же жена в последний раз разрешила обнять себя?
А потом вспоминал: это был второй день жуткой весны.
***
Малыш погиб от остановки сердца поздно ночью. Это констатировал врач, который уже ничего не мог изменить. Опытный, пугающе много знающий о смерти, и о смерти детской, и о сердечных болезнях, он смотрел на поникшую Энни, казалось, безучастно внимающую специалисту, а потом переводил взгляд решительных, циничных глаз на отца ребёнка, надеясь хоть в них увидеть проблеск понимания неизбежности.
Никто не виноват, но врач этого не сказал. Сделав свою работу, сказав приличествующие случаю слова, он удалился, вовсе необязанный внимать чужому горю. Этот человек в белом, уже так много лет смотрящий в глаза покинутых, давным-давно научился не переживать, не скорбеть, касаться очередной смерти лишь в той мере, в какой необходимо. Бумаги, заключения, объявление и объяснение причин – бесчувственная волокита…
Входная дверь за ним захлопнулась.
Тут же открылась, однако, незримая, дверь в страшное царство опустошения, воспоминаний и привычки. Энни нескоро и несмело глянула в глаза мужа, но сразу потупила взгляд. Калеб сел перед ней, взял холодные руки в ладони, прижал к своим губам. Жена отреагировала просто и пугающе – отдернула руки, едва только горячие как в лихорадке губы любимого коснулись кожи. Калеб Хауард с тревогой посмотрел на посеревшее лицо Энн, но она сказала только, поднимаясь на ноги:
– Не сейчас…
Её глаза теперь неотрывно следили за личиком сына. Она хотела заметить движение жизни в детских чертах, но его не было. А смутная, зыбкая, сейчас поднявшаяся в сердце вера, снова ухнула на дно бездны.
Их сын проводил в доме, где появился на свет так недавно, свои последние часы. Жизнь мальчика, так и не обретшая смысла, навсегда покинула тело…
***
5 марта 1966.
Низкое, готовое, зацепившись за острый шпиль кладбищенской церкви, разорваться и пролить на страждущих потоки воды, небо висело над головами угрожающе мрачное.
Маленькая группа людей стояла чуть поодаль от этой церкви на пятачке ещё жухлой, жёсткой травы, по бокам от разверзнутой ямы, называемой могилой. Она была небольшой и глубокой, чёрной до рези в глазах, нечасто созерцающих места последнего приюта.
В недра жирной земли всего через несколько минут опуститься добротный гроб с телом мальчика, укутанного, как в одеяло, в кружевную материю. Затем врата могилы захлопнутся за ним, поглотят того, кому уже не вернуться, у кого не получится больше подать голоса, и быть услышанным не суждено…
Собрались только Хауарды. У будущего места вечного пристанища сына, племянника и внука. Было решено не брать с собою снова ставших в семье самыми младшими близнецов. Две женщины тесно жались друг к дружке, утирая платочками с покрасневших влажных лиц жгучие слёзы горя, третья – стояла чуть поодаль ото всех, взирала, редко моргая, на тело Колина, лежащее в «колыбели» гроба. Это была его мать.
Уже несколько дней кряду Энни была матерью, потерявшей ребёнка. Пять лет его жизни рядом с ней не изгладились, придавливая теперь счастливыми воспоминаниями к земле. Пять лет, изо дня в день, смех малыша вёл её, а она следовала за ним, теперь же – потерялась в безмолвии. Молодую женщину вдруг стала обременять постель, спальня, второй этаж супружеского гнезда, весь дом от подвала до чердака.
Ей стала чужда и собственная жизнь. Она поражалась, как можно жить, потеряв большую часть себя, но, однако, с первым лучом солнца она утомленно поднимала голову с подушки и опять принималась горевать…
Энни много плакала первые дни, и на кладбище во время церемонии почти не могла унять слёз. Она плакала не навзрыд, но яростно, жалела себя, не понимала, куда теперь девать целые дни одиночества. Хауард, никогда не умевшая делать что-либо вполсилы, забылась в горе, немало не заботясь об остальных…
Калеб стоял рядом с отцом и Эриком Говардом, мужем младшей сестры. Они поженились меньше года назад…. Он, напротив, не мог пролить ни слезы, но немое его страдание было столь же осязаемо, как и громкое – его жены. Последние несколько дней, виня себя, что не только не спас своего сына, но и упустил последний глоток воздуха, который сделал Колин, он стал попросту нелюдим. Большую часть времени он проводил взаперти в кабинете, ничего не делая, но пытаясь отыскать пути в прошлое. Он замкнулся было, но, упорный и слишком уж мужественный, не позволил себе зачерстветь. Свою беду Калеб, в отличие от жены, не являл всем и каждому, нуждаясь в утешении, но не прося его и, наверное, когда пройдёт чуть больше времени с момента потери, он сможет твёрдо встать на ноги снова. Да?
И на него обрушилась ещё одна чудовищная в своей реальности катастрофа. Он был изгнан! Его любимая, дорогая, милая жена, едва осознав жестокую правду о смерти сына, видно, нашла виновного в ней. Этим виновным, без всякого права на оправдание, помилование стал её муж, тот, кто был некогда чутким отцом, но и остался любящим мужем.
Последние крохи когда – то пылкой любви он собирал теперь в обрывках редких разговоров с женой, и с каждым её словом всё прохладнее становился её тон, слова не лились потоком, а словно были тщательно обдуманы, ни одного лишнего, ни одного ласкового.
Нежность утекала сквозь пальцы, и Калеб полагал, что совсем скоро от счастливых раньше супругов останутся ненавидящая былого любимого женщина и до сих пор преданный ей мужчина…
Они стояли на кладбище, слушая молитвы о спасении души и понимая, что их души не спасет более ничто. Потом гробик закрыли и аккуратно, неторопливо опустили в зияющую чёрным забвением могилу. Первый, второй, десятый и без счета комья земли засыпали посеребренную табличку с именем усопшего и датами недолгой, неожиданно и ужасно оборвавшейся жизни.
Начинался дождь, будто природа прощалась со своим невинным творением…
Будущее потускнело и исчезло…
***
Как странно и чудовищно непостижимо, что после гибели целого мира время не замедляет своего бега, а только уничтожает то, что ещё удалось уберечь. Методично, не скупясь никакими изощрениями, топчет, ломает, крушит…
Однажды, немного времени спустя после прозвучавшей последней ноты в песне сынишки, Энни попросила мужа перейти в другую спальню. Она отчаянно желала уединения с самой собой, со своими безрадостными мыслями, хотела создать вокруг себя вакуум без боли и тягот.
Она вспоминала годы счастливого брака, всё, что могла бережно запрятать в нетронутый и неповрежденный уголок сердца, тот уголок, что ещё принадлежал прежней Энни – счастливой, неугомонной, умеющей любить и отдавать. Энни, та, что явилась вместе с пережитой утратой единственного ребёнка, лишь без возврата забирала всё, страдая, погрузилась в себя, не способная больше понять чужое горе и мучение, пусть и созвучное её собственному, знакомое не понаслышке.
Она вспоминала каждый день и час своего прежнего бытия, но безжалостной рукой перечеркнула разом то, что служило возвратом к утерянному…
Энни тогда чуть не смертельно оскорбила мужа, бросив ему в лицо это самое время, когда Калеб, трепетно влюбленный, готов был положить к её ногам свою жизнь.
***
Ничего не осталось по-прежнему, Калеб целыми днями не видел жену. Может быть, она пряталась от него, а, может, от самой себя, но в спальне, которую Энни занимала отныне единолично, всегда было тихо, словно внутри не было никого.
Уединившись каждый в своей келье, двое молодых людей, с рождения живущих в миру, возвели стены вокруг себя, прочные и устойчивые. Энн Хауард первой занялась возведением их, отгородившись от мужа и того, с чем не могла примириться, а Калеб, внимая её воле, последовал её примеру. Его одиночество усугубилось вдвойне; молодой мужчина больше не был нужен любимой женщине, его не ждал больше никто, и свободное время он коротал там, где остался навек его сын.
Спустя много времени, много дней, привычно проведённых ими в разлуке, к которой никто не принуждал супругов, но которая была желанна одним и принята другим, Энни неожиданно явилась на порог спальни Калеба. Она застыла в дверях, словно не решаясь войти, словно комната эта принадлежала не человеку, с которым она была связана самим Богом, а тому, от кого можно было ждать любого подвоха. Взгляд выражал её настроение: настороженная напряженность вкупе с недоверием и негасимой неприязнью. Увидев жену, что так и не стала бывшей для него, Калеб понял: для неё он всё ещё виновен, она всё ещё хотела его «казнить»!
Он освободил от наваленных книг кресло, чтобы она могла присесть:
– Проходи, Энн!
Она поймала себя на мысли, что муж даже не удостоил её взглядом, снова занявшись чтением. Она посмотрела на его лицо: с каких пор он нуждался в очках, чтобы читать? Услышав приглашение войти, она шагнула внутрь его прохладного обиталища, где ей стало неуютно с первой же секунды, заняла предложенное место.
– Что ты хотела? – он не поднял глаз от страницы.
Энн не стала медлить с ответом, побоявшись так и не высказать просьбу вслух. С некоторых пор она не желала быть ничьей просительницей. Особенно, его.
– Отвези меня к сыну…
Она должна была, наверное, подкрепить своё прощение каким-нибудь словом, которое обычно венчает просьбу, пожелание, мольбу, чтобы они не звучали, как сейчас слова Хауард – приказанием. Она добавила:
– Пожалуйста…
Калебу показалось, сказав последнее, она пересилила себя, наступила себе на горло и не простит себе этой слабости – обращение к виновнику её кошмара, её воцарившегося Ада. Он вздохнул, и сказал, как можно более мягким голосом:
– Когда захочешь!
– Хочу сейчас! – муж никогда раньше не слышал в её голосе такой исступленной решительности, как будто она не хотела, но могла тут же передумать.
***
Их встретила и окутала тишина. Высокие ворота, как пропуск в иной мир, совсем другой и познанный ими по какому – то чужому, злому умыслу, странно напоминали раскрытые объятия, а входя в них каждый подумал о том, что никто не уверен, не окажется ли здесь уже завтра, через неделю или, может быть, всего один год, уже в качестве того, кто не вырвался их цепких лап той, кого ещё никому не удалось одолеть. Никогда!
Не рядом друг с другом, но близко, не держась за руки, как когда – то, они шли, вдвоём преследуя одну и ту же цель: увидеть, навестить, сказать несколько слов… Энн не хотела плакать, но, похоже, стальной хваткой сжимая букетик цветов и чувствуя немилосердную дрожь пальцев, была готова зарыдать прямо сейчас.
Понемногу жена стала отставать от него на пару шагов, и Калеб вспомнил, что она никогда не бывала здесь в одиночку, и, вероятно, не знает дороги. Ему впервые не стало её жаль, но он решил, что очень уж жесток по отношению к ней. Он думал…
Кем была эта женщина по своей сути? Так недолго мать, и уже так давно женщина, которая видела похороны единственного ребёнка… Любимая жена, любящая, но теперь решившая, что во всем, что с нею произошло повинен только один человек – муж. А он, я, иду рядом с ней по самой длинной и тяжёлой дороге её жизни и понимаю, что достоин её холодности! Я отпустил… Обоих… А, значит, поделом мне…
Он чуть помедлил, чтобы она нагнала его. Нет, он не мог считать её бывшей любимой, не мог не называть про себя женой, не мог сердцем не стремиться к ней! Оно болело от множества причин. От пережитой боли, от боли грядущей, что стала или будет его вечным проклятием, от того, что ещё приготовила в качестве мести, наказания, желая отмщения, эта красивая женщина, которая в одночасье не повзрослела, но состарилась лет на десять! Он был готов, или был готов начать подготовку?
«Не знаю!» – было последней мыслью перед тем, как замедлился шаг и биение страдающего сердца.
Крест, как ориентир, определил захоронение любимого мальчика.
***
Родители Колина, при виде могилы, к которой навсегда были прикованы оба, но каждый по отдельности и словно бы в разной степени, потянулись было друг к другу, нуждаясь в поддержке. Мужчина ободряюще улыбнулся женщине, когда Энн, отделившись от него, с букетом пошла к изголовью, положила цветы, и, всхлипнув, прогладила ладонью яркие символы дат, имя сына, которое выбирала и отвоевала у мужа вскоре после рождения малыша.
Вернувшись, она встала и замерла было рядом с мужем. Он протянул к ней руку, почти дотронувшись до её холодных пальцев, но она отстранилась от него, не давая и шанса свершиться примирению, мучась и мучая недосказанностью, непокорностью, упрямством. Потом взглянула на мужа и резко сказала:
– Я не хочу, чтобы ты стоял рядом, когда я пришла к сыну!
Эта новая пощечина отрезвила его, и Калеб сказал, больше не обращая внимания на собственные неудачи, позволяя неспящей уже долгое время совести разъедать и дальше свою душу.
– Изволь…
Он отошёл на приличное расстояние. Я виновен… Как заученная мантра, грех, что не искупить, ошибка, которую никогда уже не исправить, терзала его эта истина.
Энн написала новую жизнь для мужа. Она никогда уже не думала о нём, как о человеке, который тоже потерял маленького сына. Ей было всё равно, как муж засыпает по ночам и засыпает ли. Чем он занят все дни, о чём он говорит с людьми. Он стал одинок и несчастен, но и это не могло восполнить и умолить её боли. Пусть Калеб страдает, и да будет так. Молодая женщина хотела, даже желала, чтобы Калеб страдал. А когда она хотела этого, то забывала даже, как горячо, безумно любила некогда этого мужчину.
Чуда, так ожидаемого Калебом Хауардом, не случилось.
***
И годы спустя он всё также в глубине души продолжал её любить, а она всё также позволяла своей злости затуманивать ей глаза, сковывать сердце. Злость, неотступная, надёжная подруга, говорила женщине, что она не любит мужа, поощряла жесткость её и грубость.
Характер Энни изменился до неузнаваемости; она больше не была ангелом во плоти, но и демоницу в ней слепец Калеб отказывался всеми силами видеть. Он молиться богам, с каждым разом всё меньше веря, что однажды она вернётся прежней – улыбчивой, забавной, готовой смеяться, желающей мира и, наконец – то, пережившая тот ужас, что отдалил их.
Но прошло три года, а она застыла в том времени, не подпуская к себе. И Калеб, как верный пёс, отвергнутый хозяйкой, годы назад набравшийся терпения, всё ждал. Ждал, смертельно устав.
***
1969.
Энн не была у Колина уже полгода. Она не чувствовала в себе сил, желания идти туда, и снова, только забыв, ворошить смертельно опасные воспоминания. Может быть, так страшно переживая поначалу, она всё же нашла в себе силы понять, осознать произошедшее, пусть и понадобилось женщине для этого довольно долгое время? Может быть, она решила постараться на руинах прошлой жизни найти уцелевшие её фрагменты, которые можно было использовать вновь? А, возможно, душа её с годами омертвела, и более не способна была принять ни очередную порцию терзаний, ни малую толику счастья? Но с некоторых пор…
Ложась спать, Энн мыслями стремилась в комнату по соседству, где, безрадостный, злокозненный ею, коротал ночи её муж. Женщина почти видела, как Калеб гасил свет или долго смотрел на свет ночника у кровати прежде, чем закрыть глаза. Перед её глазами, словно выжженный в памяти, виднелся его лик. Он никогда не улыбался, разучился, и в его взгляде всегда горели угли непрощения.
Да, не в том дело, что она винила его, но в том, что и он не простил себя… Так и не смог простить! И, в очередной раз, не видя, рассматривал искрящуюся светом лампу, старался задремать, ни на минуту не забывая о женщине, в комнате через пару шагов, и о расстоянии в несколько тысяч несчастливых лет между нею и им. С некоторых пор он мог плакать и оплакивать…
Она знала: у него никого не было все эти три года. Всё это время, что она отказывала ему в праве супруга, запрещала коснуться себя, обнять себя, знала, что, когда он проводит ночи вне дома, его постель, где бы он её не нашёл, оставалась пустой и ледяной… У него не было любимой, и это было непреложно, у него была только жена, которая…
Она резко открыла глаза. Сон ушёл, а с постели её подбросила невидимая сила. Она подчинилась её требованию, уселась на край кровати и задумалась, разглядывая босые ноги на полу.
Который час? Уже за полночь? Всё равно! Она думала об одном и лишь одного хотела…
Быстро, наспех набросив на исхудавшие плечи халат, она чуть не бегом кинулась в спальню Калеба, но всё – таки нерешительно замерла на пороге на пару секунд. Но потом открыла дверь в комнату, неясно освещенную всё тем же ночником. На постели, чуть вздрагивая при дыхании, лежал, смежив веки Калеб. Не понятно было, спит ли он.
Женщина, удивившись этому, взволновалась при виде мужчины. Стала дышать тяжело и громко; мужчина пошевелился. Почувствовав чужое присутствие, нехотя, открыл глаза:
– Что случилось, Энн?
Она молчала, пока он не сел, свесив ноги на пол. Повторил вопрос:
– Что случилось, Энн?
– Я…я…я.. – язык не слушался её.
Отчаявшись сказать что-нибудь связное, Энн сделала несколько шагов навстречу мужу. Он молчал, не реагируя на её действия, но неотрывно следил за нею взглядом. На ходу она развязала пояс, выпустила его из рук, не придав значения, что он скользнул на пол. Женщина всё пыталась поймать настроение Калеба и не заботилась ни о чём остальном, всё ускользало от её внимания, ничто не имело смысла, кроме…
Она подошла вплотную к мужу, впервые находясь так близко к нему и, странно спокойная, замерла, принялась ждать непонятно чего. Недолгое ожидание её он прервал несмело, словно разучившись обращению с ней. Помедлив, будто ему нужно было, было настоятельно необходимо собрать мысли и чувства свои воедино, Калеб раскрыл полы её ночной одежды, обнял за поясницу, привлёк к себе. Снова часы стали отмерять мучительные секунды его нерешительности. Но…
Энни и сообразить не успела, как Калеб прижал свою голову к её животу, и сделав это, стал дышать размеренно и мягко, будто только преодолел невидимую грань, сквозь которую не мог, не смел перейти годами. Годами, что были полны подчинения её стальной воле и бушевавшей в нём, но безропотной надежды.
Она запустила пальцы в его волосы, чуть накручивая на них короткие пряди.
– Энни… – донеслось до её слуха. Женщина отметила, что голос мужа звучит уже не холодно.
Она совсем расслабилась от этого ласкового оклика.
Его руки вдруг ожили, неотделимые от желания и намерений хозяина, и начали оглаживать её бока, низ живота, собирая тонкую ткань сорочки в складки. Энн чуть отстранилась, вдруг осознав: он хочет подняться на ноги. Она и сама хотела бы видеть его лицо, но, когда неожиданно близко увидела его глаза, не смогла сдержаться, выставив напоказ то, что показывать не хотела:
– Калеб, я…
Из глаз её скатилась блестящая слеза, которую можно было принять за знак покаяния, сознание вины, которую она несправедливо и неверно возложила лишь на его плечи, нисколько не забрав себе, никак не разделив поровну. Той вины, которая должна была придавить и её плечи, ведь Калеб не был атлантом, а горе их должно было быть общим. Может, тогда оно не поглотило бы их на долгие годы. Годы явной ненависти и тайной любви, глухой боли и безоглядной веры.
– Что такое, родная? – он приподнял её лицо за подбородок. Энни давно уже не слышала в словах мужа такого участия, заботы и теплоты вперемешку с тревогой.
Она, однако, промолчала, всё ещё не сознавая толком, что хотела, что могла бы сказать Калебу. Она чувствовала, что не скажи, всё будет звучать фальшью! Да и можно ли, пронеся обиду через столько лет, приучив мужчину к отсутствию её в его жизни, показав ему неприглядные стороны когда-то живой, трепетной натуры вдруг притвориться, что ничего не было, что не она заставила любимого пройти через все испытания в одиночку?
– Ничего не исправить!.. – пролепетала Энни.
Калеб не отвёл глаз, чего она ожидала со страхом. Всё же он, наверняка, умел прощать, подумалось женщине.
– Ничего! – подтвердил он.
Только услышав это, Энн застыла в руках мужа, даже отказавшись сделать лишний вдох. Всё кончено!
Словно прочтя её мысли, он отнял от её лица свои ладони, скользнул руками по шее, плечам, мягко освобождая её от надетого халата. Он упал, и тяжёлым волнами остался лежать у её ног.
– Мы можем только идти вперёд, Энни! – снова сказал он.
Она не нашлась, что сказать. Для разговоров ещё будет время, а сейчас… Руки мужа у неё на талии, губы, вдруг до потери сознания желанные – на её губах, страстные и принадлежащие ей. Тело, вплотную прижатое к телу Калеба, отвечает на ласку, льнёт ближе, ещё чуть-чуть и она способна будет различить удары его сердца в исстрадавшейся груди.
В перерывах между поцелуями, Калеб сказал:
– Никогда больше не отдаляйся от меня!
Энн снова пришлось промолчать, потому что он не дал ей ответить на его пожелание, поцеловав так жадно, как никогда, даже в их прежнюю, счастливую бытность друг с другом.
– Нет, не покину тебя… – произнесла Энн, почувствовав, что губы её неожиданно свободны, а Калеб теперь затерялся в ложбинке её плеча. Обвила, так крепко, как могла, его шею, прижимая его голову к своему телу, не прося, но требуя, чтобы он продолжал свои ласковые действия…
***
О том, что у них будет ребёнок, она узнала через несколько месяцев.
С этим потрясающим знанием в голове, с приятной неизвестностью этого знания в сердце, в нетерпении поделиться им, но тщательно скрывая до поры, она прожила ещё немного.
С ощущением перемен с своём теле, в своём сознании и мыслях, мать в прошлом и недалёком будущем, улавливала перемены к лучшему и в своём, так долго тяжеловесном характере. Понемногу, сначала едва заметно, она становилась той женщиной, которая была любима мужем когда-то и теперь тоже, которая в своей нежности была чуткой, в своей чувствительности могла быть ранимой и несчастной ровно настолько, насколько позволяла себе. Давно она не чувствовала так полно счастья, нового, пришедшего с её вторым малышом. Пусть о нём не знал никто, зато уже сейчас он подкреплял её силы, её дух, решимость и, она осознала, готовность к возвращению.
Ушла её жесткость, а грубое поведение, казалось, принадлежало жизни прошлой, да и человеку, которого более не существовало, другой женщине, отрешённой и отрекшейся от всех и всего, кроме собственной эгоистичной жажды страдания.
Теперь Энн Хауард могла назвать это чувство только так. Жажда страдания… Да, она жаждала тогда, несколько лет тому назад, почти сломавшаяся от потери сына, жаждала страдать, хотела боли и могла, по собственной прихоти, причинить боль тем, кто страдал не меньше. Наконец, можно было признаться себе в этом, будучи под защитой зародившейся в ней новой жизни.
Но сейчас она хотела просить прощения, готовить для будущего сына счастливую жизнь, которая начнётся с первым его криком.
***
Калеб Хауард не знал ничего о второй беременности жены, но замечал в ней перемены приятные и замечательные. Она стала улыбаться, смеялась, шутила много, вспоминая, что раньше имела хорошее чувство юмора. Муж поощрял её, любовался ею, был рядом чуть не каждый час, первым, при её пробуждении, смотрел в искрящиеся неугасимым светом глаза.
Энни примирилась с матерью после почти четырёх лет нежелания даже смотреть на неё. Калеб помнил, как легко в своё время Энни далось решение вычеркнуть ту, что была первым свидетелем рождения малыша Колина и в чьих глазах видела такую горечь и скорбь, когда его не стало…
Тогда она прошла точку невозврата, уже была настолько закаменелой и равнодушной, что не обратила внимания на слова и увещевания матери, её слёзы, её обида мало интересовала дочь, она была увлекаема своими демонами на самое дно существования.
Теперь Энни предстояло пожинать плоды своей жестокости, но даже и на этом пути любимый не оставил её, продолжая сжимать ладонь всё время тягостного искреннего разговора с миссис Эдмонт.
Женщина эта оказалась мудра, и, как будто углядев что-то невероятное в дочери, выпроводила Калеба за дверь. И наедине мать и дочь говорили довольно долго, а, когда Хауарду снова позволили присоединиться к их обществу, старшая и младшая женщины, связанные кровью и чем – то более особенным, крепко держали друг друга в объятиях. Пропасть осталась позади, или расщелина её обратилась вдруг в цветущую долину…
И Энни, наконец, боясь, что совсем скоро её тайна естественным образом станет очевидна, решилась раскрыть её мужу. В конце концов, не будь Калеба, не свершилось бы это маленькое чудо внутри неё, не благословили бы её на искупление большого греха, её отступничества.
Место было выбрано спонтанно, и она не жалела об этом не до и не после: могила их маленького Колина, ребёнка, в котором были их мечты, стремления и надежды. Он, как будто передал родителей младшему брату, но Энн считала, что это сам Колин в перерождении воплощается в ином теле, но в той же семье.
Привычно положив к изголовью цветы, и непривычно взяв мужа за руку, Энн помолчала, собираясь с силами. Потом, вмиг решив что-то, сказала:
– Калеб, любимый, ты так много мне простил…
Он непонимающе посмотрел на жену. Он давно не хотел слушать от неё извинения, но, похоже, всё снова медленно к ним подходило. Он так давно стремился уверить её, что ни в чём её не винит, как не винил и раньше, но она продолжала:
– Я именно здесь хотела поблагодарить тебя и сказать, что…
Он испугался, подумав было, что она неожиданно и навсегда хочет покончить с их историей, их любовью, которая только – только возродилась, окрепла на до сих пор бесплодной земле. Калеб вдруг захотел, чтобы она больше ничего не говорила, но…
– Нам с тобой дали второй шанс, милый!
Сейчас, подумал любящий её, Энн скажет, что они не смогли им воспользоваться, в полной мере не смогли ничего построить снова. Но она сказала:
– И нам дали ещё и третий шанс, любимый мой, родной мой! – её ласковый, тихий голос, улыбка не вязались в его мозгу с тем, что она прямо сейчас с ним порывает, уходит, оставляет…
Но он не смог бы ей помешать!
А Энни, тем временем глядя в его глаза, сказала:
– Я беременна, хороший мой! У меня будет второй ребенок! У нас будет второй ребёнок, слышишь?
Он слышал, но долго укладывал эту чудесную новость в голове. Они вновь станут родителями? Он снова будет мастерить колыбельку, маленькую и удобную? Он снова первым из мужчин возьмёт в руки маленького? Но на этот раз убережёт? Правда, Господи? Неужели!
Он заключил в объятия жену, свою Энни, свою фарфоровую куколку, ценнее которой не было на планете:
– Милая, любимая, замечательная… – он поднял её над землёй, чувствуя цепочку её рук на своей шее. – Я так счастлив! Люблю тебя!
Он поцеловал её, подтверждая слова, в которых она не сомневалась.
– И я счастлива, Калеб! Очень… Спасибо… Ты снова несказанно щедро одарил меня!
***
Время шло. Хрупкая фигурка Энни начала расплываться, внутри неё росла её мечта. Несказанная лёгкость окрылила её, она была живая, счастливая, она ждала искупления.
Ребёнок, что шевелился в животе, так много для неё значил, он значил для неё всё на свете. Ей нравились движения внутри, сначала неявные, а потом смелые, частые, сильные. Толчки, переворачивания, которым уже не было числа.
Она носила непоседу! И он был весел и игрив. Совсем скоро она увидит его… Она так любила его! Но пока она отчаянно стремилась, чтобы он любил её. Странно, правда? Когда она была беременна Колином, у Энни и мысли не возникало, что ребёнок не будет её любить, нуждаться в ней, что он не будет никогда её… А с этим малышом то и дело прокрадывалась предательская догадка: этот ребёнок ей не принадлежит, ни сейчас, когда они одно существо по сути, ни тогда, когда они разъединятся!
Но, сидя в обществе мужа, или матери, или большой семьи Калеба, она, уже скоро ожидающая родов, говорила себе: «Я люблю тебя, малыш, дорогой, и всегда буду любить! Иначе ведь нельзя! Ты мой, а я твоя!».
***
26 апреля 1970.
Опять счастье пришло неожиданно. Но опять последовало за ужасной болью. Ей снова казалось, что она готова и может погибнуть. Энни снова, не помня своих обетов, выкрикивала проклятия, в сердцах кричала о ненависти к тому, кто разрывал, требуя свободы, её тело.
Он такой капризный, думалось ей. И такой неумелый. Не может или всё же не желает родиться, мучит её, любимый…
Схватки длились очень долго. Нет, не вечность, но, кажется, много часов, за которые она успела подумать, что второй её сын очень уж упрям, а потом, с нежностью, с коей не сталкивается в родах, наверное, ни одна женщина решила, что он пошёл в неё, ведь она известная упрямица.
Эта мысль вызвала улыбку на её измученном лице, улыбку, что представлялась Калебу – он снова помогал миссис Эдмонт – отнюдь не женским, звериным оскалом.
Как ей было больно! И как ему было жаль её!
– Я больше никогда не буду рожать тебе, Калеб Хауард! – взвыла на последней схватке его жена, глядя в его глаза плохо различающим что-либо взглядом, сжимая простыни в кулаке и прорывая пальцами в хлопке дыры.
Снова боль, лабиринты боли, в которых она заплутала. Потом, чувствуя, как противно сворачиваются внутренности, она ощутила под собой мокрое пятно. Почему – то стало стыдно и неловко, хоть с нею произошло естественное – наконец, отошли воды. А она сумела только потребовать у мужа:
– Не смотри на меня!
Время почти настало! Сегодня ею никто не командовал, и Энни сама знала, что и как надо делать. Ещё пара минут, и я обниму тебя, дорогой!
Она начала тужиться, когда время для этого пришло. Родила быстро, не испытав трудностей первых родов. Странно не испытывая ничего. Ей казалось, невероятное событие, которого она ожидала столько месяцев, как будто прошло мимо неё, незамеченное. Она не остановила, не успела поспеть за ним, и оно кануло в Лету, насовсем. Предстояло смириться, и она с горечью подумала, что мирится с чем-либо постоянно со дня смерти первого сына.
Возвращалась в реальность… И тут поняла, что давно не слышит первородного крика сына, словно его совсем и не было. Боже мой! Она заметалась на постели и увидела два смутных силуэта. Один, видимо, женский, передавал другому белый сверток величиной с хлебную булку.
«Сынишка!» – ликовала она.
Силуэты о чём-то шептались, словно что-то таинственное объединило их с маленьким комочком жизни – её новорождённым мальчиком. Но Энни не понимала смысла шёпота.
Собрав ещё не совсем вернувшиеся к ней силы в кулак, она попросила, Калеба:
– Дай мне подержать… Я так… ждала его…
Муж приблизился к её ложу с младенцем на руках, сел в изголовье рядом с Энни. Улыбался непрестанно:
– Её…
– Что? – не поняла Энн Хауард, снова ставшая матерью.
– Ты ждала её, любимая! – повторил Калеб. – Это девочка, она – прелесть!
Он говорил совершенно очарованным голосом, и в сверток заглядывал, словно там лежал, завернутый в пелёнки, сам ангел. И это было неправильно, по мнению Энн.
У неё должен был родиться мальчик, новый Колин, с которым она не смогла бы зачеркнуть прошлое, но с радостью вступила бы в будущее! А…
– Возьми её… – сказал между тем новоиспечённый, явно счастливый донельзя отец, протягивая ворох пелёнок и простынок, в котором Энн обнаружила сморщенное, ещё красноватое существо, бывшее не сыном.
Едва не плача, дрожащими руками, она приняла его, но обратила несчастное лицо на мужа. Он ничего не понимал, по- прежнему искренне улыбаясь:
– Знакомься, любимая моя! Твой и мой ребёнок! Дочь!
Энни захотелось побыть одной, чтобы в комнате не осталось никого, а руки не тянула тяжесть желанного, ожидаемого долго и с нежностью, но с первых своих минут ставшего ей ненужным ребёнка, девочки…
